Нашел он его в баре киностудии. Перед режиссером стояло несколько пустых бокалов, но на подходе были полные. В бар заглянул Ермилов, взял минеральную воду, покачал головой.
— Иди ты в жопу! — сказал Клеточкин. — Что, язва замучила?
— Я с Вами не хочу разговаривать, — ответил продюсер и, гордо вздернув подбородок, удалился.
— Ты чего-то совсем вразнос пошел. — Колычев присел рядом с Николаем.
— Она уехала?
— Не знаю, чего она хочет, но будет ждать. Ты через час еще будешь держаться на ногах?
— Конечно. Но машину поведешь ты.
Клеточкин бросил на стойку ключи. Алексей убрал их в карман.
— Знаешь, что я решил? Продолжать снимать этот фильм! — сказал Николай, замотав головой, как бык на привязи.
— Конечно, — согласился Алексей.
— На другой студии, — добавил режиссер. — Это наш сценарий, и Ермилов не может им пользоваться. Даже в туалете.
— В туалете сгодится любая бумага, — заметил Колычев. — Не обольщайся.
— Чтобы они продолжали съемки с другим — нужны две наши подписи. Клеточкин заметно пьянел.
— И они ни одной не получат, — подсказал Колычев. — Не бери в голову. Ты разве не рад, что у тебя появилась дочь?
Режиссер залпом выпил бокал и сердито уставился на Алексея.
— Чего ты все лезешь не в свои дела? — спросил он, наливаясь краской. Рад — не рад, что это вообще меняет? У них — семья, а у меня ее нет, хотя и женат, и у тебя — нет и не будет.
— А мне она и не нужна, — усмехнулся Алексей.
— Что же тебе нужно?
— Ты.
Режиссер опрокинул второй бокал и долго соображал.
— Фильм, — поправился Алексей. — А то еще не то подумаешь.
— Ладно, что тебе там надо подписать? — кивнул режиссер. — Новую заявку?
— Я же тебе говорил. — Колычев вытащил из кармана сложенные листки. Хочешь, прочту?
— Не надо. Наверняка снова какая-нибудь ерунда. — Клеточкин достал ручку. — Опять куклы?
— Кто же еще? — усмехнулся тот. — И второй экземпляр.
Расписавшись, режиссер грузно встал и, пошатываясь, направился в туалет. «Конечно — ерунда, о которой даже смешно говорить», — подумал Колычев, развернув один из подписанных листков бумаги. На нем крупными буквами было отпечатано: «В моей нелепой смерти прошу никого не винить».
Драгуров пошевелился, чувствуя, как затекли руки и ноги, но голова больше не гудела, сознание вернулось, резкость зрения — тоже. Снежана улыбалась, глядя на него.
— Извини, — поспешно сказала она. — Я и не думала, что на тебя это так подействует.
— Что это было? — спросил он. — Что ты играла? Зачем?
— Так… Один парень научил, в консерватории. Он бурят.
— Ты хочешь сказать — кришнаит? — поправил Владислав.
— Кто его разберет! — беспечно отозвалась Снежана, присаживаясь рядом с ним. — Скорее, буддист. Очень способный студент. Он мне говорил, что из древнегреческой теории музыки можно вывести основу некоей заматериальной формулы, или мантры. То есть, коль скоро мы знаем главную тональность — ноту какой-то сущности, будь то стихия, предмет или божество, мы способны, используя тональность, воздействовать напрямую на эту сущность. Добиваться чего-либо в порядке приказа, повеления. Интересно, да? А если это предмет неживой, вроде куклы, то можно определенными частотами разрушить его. И вообще… Музыка оказывает на мозг поистине магическое влияние. Можно было в этом убедиться, наблюдая за тобой.
— Вот уж спасибо! — сердито усмехнулся Драгу-ров. — В следующий раз будь, пожалуйста, осторожней. Все эти восточные ритмы, звуковые колебания очень опасны. Я читал об этом в «Тибетской книге мертвых». Технология послесмертного общения душ с нечеловеческими сущностями, вот что это такое. Ты даже не знаешь, что только что исполняла древнеиндийский обряд «пра-на-пратихштха». Чуть не отправила меня на тот свет…
Снежана негромко вскрикнула, сложив руки в ладони. Ее зеленые глаза возбужденно заблестели: то ли от огорчения, то ли от непонятного веселья. Склонив голову, она опустилась на колени и поцеловала Владиславу руку.
— Прости, повелитель! — сказала девушка, прыснув от смеха.
— Прекрати! Я говорю вполне серьезно. Твоя музыка — это птичий язык, голос демонов. И вообще, под эти звуки происходит обряд поклонения индуистским статуэткам, всяческим божкам и многоруким куклам. А цель всего этого — вдохнуть в неодушевленный предмет жизненную силу верующего. Ты когда-нибудь видела, как они их купают, одевают, кормят, укладывают в постель, обмахивают платками, только в клозет не водят? Все это кажется глупостью или детской игрой, вроде той, когда девчонки играют в Барби. Но это не так. Во-первых, все это порождает особые психические ощущения. Во-вторых, это взаимообразная связь. Сообщенная кукле жизнь поддерживается ежедневно поклонением ей. Та же Барби, в сущности, подпитывается сосредоточенной на ней концентрации мысли. А вспомни средневековых магов с их восковыми фигурками! В фигурки втыкали иголки, и это могло привести к смерти, Манипуляции с неодушевленными предметами убийственны. А в-третьих, мозг человека, образ куклы и сам манипулятор — составные части князя мира сего. И тому, кто наделен душой и свободной волей, в нем нет места. Придет время, когда куклы перестанут терпеть своего создателя. Впрочем, это время уже наступило. Ты сможешь провести ночь в музее восковых фигур? — неожиданно спросил он.
— Вряд ли, — поежилась Снежана.
— А мне как-то пришлось. По работе. Не хотелось возвращаться домой. Там происходило что-то… непонятное. Наутро я даже видел следы. А на стене — тот же знак, что в своей квартире. Око Заххака. Или символ «анкх» — жизнь, скрытая в вещах.
— Бедненький, — пожалела его Снежана. — И откуда только ты все это знаешь?
— Я ведь кукольный мастер, — отозвался он. Взгляд его упал на стол, где лежала разобранная металлическая игрушка. Драгуров подошел ближе.
— Ты здесь ничего не трогала? — удивленно спросил Драгуров.
«…Жил в Марьиной Роще некий манихей, которому меня принесла Дана, человек неглупый и осторожный, сумевший выжить в самые лютые годы и даже собирать вокруг себя учеников.
Пошептавшись с хозяином, Дана ушла, а тот, едва бросив на меня взгляд, пробормотал что-то на птичьем языке, потом сказал более внятно: „Войдешь в Золотые Врата и воссядешь в Третьем Храме…“
Одного я никак не мог уразуметь: откуда они все знают друг друга, и почему узнают каждого, принадлежащего их кругу, и идут за тем, кто ведет их? Один может жить в Берлине, другой — на берегу Гудзона, третий — в Марьиной Роще, четвертый — в Эфиопии. И сколько их, много или мало? Не делится ли мир поровну на тех и других, или прилив одних чередуется с отливом прочих? Посвященные в тайну пророчествуют, будто бы откровенничая Именем, но не они ли услышат в конце концов: „Я никогда не знал вас; отойдите от меня, делающие беззаконие!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
— Иди ты в жопу! — сказал Клеточкин. — Что, язва замучила?
— Я с Вами не хочу разговаривать, — ответил продюсер и, гордо вздернув подбородок, удалился.
— Ты чего-то совсем вразнос пошел. — Колычев присел рядом с Николаем.
— Она уехала?
— Не знаю, чего она хочет, но будет ждать. Ты через час еще будешь держаться на ногах?
— Конечно. Но машину поведешь ты.
Клеточкин бросил на стойку ключи. Алексей убрал их в карман.
— Знаешь, что я решил? Продолжать снимать этот фильм! — сказал Николай, замотав головой, как бык на привязи.
— Конечно, — согласился Алексей.
— На другой студии, — добавил режиссер. — Это наш сценарий, и Ермилов не может им пользоваться. Даже в туалете.
— В туалете сгодится любая бумага, — заметил Колычев. — Не обольщайся.
— Чтобы они продолжали съемки с другим — нужны две наши подписи. Клеточкин заметно пьянел.
— И они ни одной не получат, — подсказал Колычев. — Не бери в голову. Ты разве не рад, что у тебя появилась дочь?
Режиссер залпом выпил бокал и сердито уставился на Алексея.
— Чего ты все лезешь не в свои дела? — спросил он, наливаясь краской. Рад — не рад, что это вообще меняет? У них — семья, а у меня ее нет, хотя и женат, и у тебя — нет и не будет.
— А мне она и не нужна, — усмехнулся Алексей.
— Что же тебе нужно?
— Ты.
Режиссер опрокинул второй бокал и долго соображал.
— Фильм, — поправился Алексей. — А то еще не то подумаешь.
— Ладно, что тебе там надо подписать? — кивнул режиссер. — Новую заявку?
— Я же тебе говорил. — Колычев вытащил из кармана сложенные листки. Хочешь, прочту?
— Не надо. Наверняка снова какая-нибудь ерунда. — Клеточкин достал ручку. — Опять куклы?
— Кто же еще? — усмехнулся тот. — И второй экземпляр.
Расписавшись, режиссер грузно встал и, пошатываясь, направился в туалет. «Конечно — ерунда, о которой даже смешно говорить», — подумал Колычев, развернув один из подписанных листков бумаги. На нем крупными буквами было отпечатано: «В моей нелепой смерти прошу никого не винить».
Драгуров пошевелился, чувствуя, как затекли руки и ноги, но голова больше не гудела, сознание вернулось, резкость зрения — тоже. Снежана улыбалась, глядя на него.
— Извини, — поспешно сказала она. — Я и не думала, что на тебя это так подействует.
— Что это было? — спросил он. — Что ты играла? Зачем?
— Так… Один парень научил, в консерватории. Он бурят.
— Ты хочешь сказать — кришнаит? — поправил Владислав.
— Кто его разберет! — беспечно отозвалась Снежана, присаживаясь рядом с ним. — Скорее, буддист. Очень способный студент. Он мне говорил, что из древнегреческой теории музыки можно вывести основу некоей заматериальной формулы, или мантры. То есть, коль скоро мы знаем главную тональность — ноту какой-то сущности, будь то стихия, предмет или божество, мы способны, используя тональность, воздействовать напрямую на эту сущность. Добиваться чего-либо в порядке приказа, повеления. Интересно, да? А если это предмет неживой, вроде куклы, то можно определенными частотами разрушить его. И вообще… Музыка оказывает на мозг поистине магическое влияние. Можно было в этом убедиться, наблюдая за тобой.
— Вот уж спасибо! — сердито усмехнулся Драгу-ров. — В следующий раз будь, пожалуйста, осторожней. Все эти восточные ритмы, звуковые колебания очень опасны. Я читал об этом в «Тибетской книге мертвых». Технология послесмертного общения душ с нечеловеческими сущностями, вот что это такое. Ты даже не знаешь, что только что исполняла древнеиндийский обряд «пра-на-пратихштха». Чуть не отправила меня на тот свет…
Снежана негромко вскрикнула, сложив руки в ладони. Ее зеленые глаза возбужденно заблестели: то ли от огорчения, то ли от непонятного веселья. Склонив голову, она опустилась на колени и поцеловала Владиславу руку.
— Прости, повелитель! — сказала девушка, прыснув от смеха.
— Прекрати! Я говорю вполне серьезно. Твоя музыка — это птичий язык, голос демонов. И вообще, под эти звуки происходит обряд поклонения индуистским статуэткам, всяческим божкам и многоруким куклам. А цель всего этого — вдохнуть в неодушевленный предмет жизненную силу верующего. Ты когда-нибудь видела, как они их купают, одевают, кормят, укладывают в постель, обмахивают платками, только в клозет не водят? Все это кажется глупостью или детской игрой, вроде той, когда девчонки играют в Барби. Но это не так. Во-первых, все это порождает особые психические ощущения. Во-вторых, это взаимообразная связь. Сообщенная кукле жизнь поддерживается ежедневно поклонением ей. Та же Барби, в сущности, подпитывается сосредоточенной на ней концентрации мысли. А вспомни средневековых магов с их восковыми фигурками! В фигурки втыкали иголки, и это могло привести к смерти, Манипуляции с неодушевленными предметами убийственны. А в-третьих, мозг человека, образ куклы и сам манипулятор — составные части князя мира сего. И тому, кто наделен душой и свободной волей, в нем нет места. Придет время, когда куклы перестанут терпеть своего создателя. Впрочем, это время уже наступило. Ты сможешь провести ночь в музее восковых фигур? — неожиданно спросил он.
— Вряд ли, — поежилась Снежана.
— А мне как-то пришлось. По работе. Не хотелось возвращаться домой. Там происходило что-то… непонятное. Наутро я даже видел следы. А на стене — тот же знак, что в своей квартире. Око Заххака. Или символ «анкх» — жизнь, скрытая в вещах.
— Бедненький, — пожалела его Снежана. — И откуда только ты все это знаешь?
— Я ведь кукольный мастер, — отозвался он. Взгляд его упал на стол, где лежала разобранная металлическая игрушка. Драгуров подошел ближе.
— Ты здесь ничего не трогала? — удивленно спросил Драгуров.
«…Жил в Марьиной Роще некий манихей, которому меня принесла Дана, человек неглупый и осторожный, сумевший выжить в самые лютые годы и даже собирать вокруг себя учеников.
Пошептавшись с хозяином, Дана ушла, а тот, едва бросив на меня взгляд, пробормотал что-то на птичьем языке, потом сказал более внятно: „Войдешь в Золотые Врата и воссядешь в Третьем Храме…“
Одного я никак не мог уразуметь: откуда они все знают друг друга, и почему узнают каждого, принадлежащего их кругу, и идут за тем, кто ведет их? Один может жить в Берлине, другой — на берегу Гудзона, третий — в Марьиной Роще, четвертый — в Эфиопии. И сколько их, много или мало? Не делится ли мир поровну на тех и других, или прилив одних чередуется с отливом прочих? Посвященные в тайну пророчествуют, будто бы откровенничая Именем, но не они ли услышат в конце концов: „Я никогда не знал вас; отойдите от меня, делающие беззаконие!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86