Он поднял воротник куртки и еще больше стал похож на пленника, на идеальную жертву, которая сама потворствует катастрофе. Женщина что-то зашептала мальчику на ухо, ее пальцы разжались и стали медленно, обжигающе ласково поглаживать его щеку. Он слушал ее скорее настороженно, чем испуганно, пару раз заглянул через ее плечо, а она все говорила и говорила, что-то объясняя ему и заставляя смотреть туда, где – Мишель отлично знал об этом, – была машина и тот человек в серой шляпе, намеренно убранный им из кадра. Этот человек жил, отражался в глазах мальчишки и (теперь-то нет никакого сомнения!) в словах женщины, в ее руках, в том, что она оказалась здесь лишь в роли посредника. А потом, когда я увидел, как он подошел к ним, как глянул на них – руки в карманах, на лице то ли злость, то ли нетерпение – жестокий хозяин, что вот-вот свистнет разыгравшейся собаке, мне сразу стало понятно (если это вообще доступно пониманию), что могло произойти между ними, что должно было произойти, что непременно произошло бы, не появись я там совершенно случайно. Мой приход стал невольной помехой тому, что тогда затевалось, но теперь это все равно произойдет, теперь это уже происходит. И явь была куда страшнее, чем все, что рисовалось моему воображению: эта женщина, она пришла не по своей воле, она ласкала, распаляла, уговаривала не для собственной услады, не для того, чтобы увести этого взъерошенного ангелочка к себе и забавляться его робостью и нетерпением. Настоящий хозяин, плотоядно ухмыляясь, ждал своего часа, в уверенности, что все идет как надо. Не раз и не два бывало так, что вперед посылали женщину, которая цветистой нежностью способна оплести, связать руки очередным пленникам. Ну а дальше – все как на ладони: машина, дом, не тот, так этот, вино, эротические картинки, запоздалые слезы и ужас пробуждения. И я на сей раз ничего не мог поделать, решительно ничего. Оказалось, совсем зря понадеялся на эту фотографию, вот она перед глазами, и теперь мне мстят в открытую, мол, смотри, что сейчас будет. Подумаешь, сделана фотография, но с тех пор прошло немало времени, мы так далеки друг от друга, мальчишка наверняка уже совращен, слезы пролиты, а мне остались лишь эти горькие размышления. Мы поменялись вдруг местами: жили они, а не я, жили, двигались, решали, и там, где решение осуществлялось, было будущее, а я по эту сторону, в плену другого времени, в плену своей комнаты на пятом этаже и полного неведения насчет этих людей – кто они? белокурая женщина, мальчик и мужчина. И я всего лишь линза моей камеры, нечто застывшее, неспособное что-либо изменить. И какой жестокой и откровенной насмешкой над моим бессилием было все то, что решалось на моих глазах: я снова видел, как мальчик смотрел на этого набеленного паяца, и понимал, что он согласится, что его соблазнят деньгами или попросту обманут. Я знал, что мне теперь не крикнуть: – Беги! – не выручить этого парня, не сделать снова такую малость, как щелкнуть аппаратом и порушить разом это сооружение, скрепленное ароматом дорогих духов и слюной. Все по ту сторону шло к концу, и время как бы погрузилось в беспредельную тишину, совсем иную, чем в жизни. Все там выстраивалось, завершалось. По-моему, я крикнул, крикнул отчаянно, и в тот же миг понял, что иду прямо к ним, шаг, полшага, еще десять сантиметров, дерево плавно качало ветвями на переднем плане, темное пятно парапета вышло за кадр, лицо женщины, вроде бы испуганно обернувшейся ко мне, все увеличивалось, и тогда я чуть сдвинулся в сторону, нет, сдвинулся мой аппарат, а не я, и, не теряя из виду женщину, приблизился к мужчине, а он, растерянный и обозленный, смотрел черными провалами вместо глаз, смотрел так, словно хотел пригвоздить меня к чему-то в воздухе, и вот тут откуда-то вне фокуса, появилась большая птица и заслонила собой этого человека, а я, прислонившись к стене моей комнаты, почувствовал себя счастливым, потому что мальчишка удирал оттуда, мне удалось увидеть в самом фокусе, как он бежал, да не бежал, а уже взлетел над островом, подставляя лицо ветру, сумел попасть на мостки и вернуться в город. Во второй раз они упустили его, во второй раз я помог ему удрать и вернуться в свой шаткий рай. С перехваченным дыханием я остановился прямо перед теми двумя. Какой смысл делать что-то еще? Игра, по сути, уже закончена. В безжалостно срезанном кадре едва виднелось плечо женщины и прядь ее волос. Однако передо мной стоял мужчина и я видел, как дрожит его черный язык в приоткрытой яме рта. Медленно подняв руки, он протянул их к переднему плану, попал на миг в самый фокус, а потом сплошной глыбой закрыл все – и дерево, и остров, но мне уже не хотелось ничего видеть; закрыв глаза, я спрятал лицо в ладони и расплакался, как последний идиот.
Сейчас, да и все это время – ему нет начала и конца – плывет большое белое облако. Сейчас не о чем говорить, разве что об этом облаке, или о двух тучах или о небе, долгие часы – чистом, ясном, об этом чистом квадрате бумаги, пришпиленном к стене моей комнаты. Первое, что я увидел, открыв глаза и высушив пальцами слезы, это и было совершенно ясное небо, а потом уже облако, оно зашло слева и медленно, словно красуясь, проплывало вправо. А за ним – другое, но порой все – серое, все затянуто огромной тучей, и тогда разлетаются брызги дождя. Долгое время с квадрата идет дождь, словно слезы текут в меня, а не наоборот, но постепенно все проясняется, должно быть, от солнца, и снова выползают облака – одно, два, а то и три сразу. И еще голуби, а бывает, воробьи – один, другой.

1 2 3 4 5