На улице каждый встречный теперь провожает меня враждебным взглядом: Офицер! Враг Отечества! Бей его! Хватай его! Стреляй его! Вот она, моя благодарность от родины, за которую я честно проливал кровь! Дождался!-Последние слова Николенька буквально кричал. Выплескивалась вся боль и обида, копившаяся в душе. Потом устыдился своей слабости, замолчал. В течение всей тирады mamаn недвижно сидела в кресле, уперев взгляд в сына. Тут она встала и приказала: Николай, Анна, пройдите в кабинет, мне надо с вами поговорить. Мы с братом безоговорочно, как в детстве, подчинились матери. Речь ее, как всегда отличалась лаконичностью и четкостью: "Времена настали смутные, в любой день имение может быть разграблено или национализировано, следует спрятать то, что особенно дорого нам. Откладывать не будем, займемся этим сегодня ж ночью. Да, кстати, знать об этом кому -либо, кроме нас троих, не обязательно."
Эту ночь я буду помнить до самой смерти. Даже в страшном сне мне не могло привидиться, что мы будем ходить по нашему дому как воры, тайком пряча вещи, нам же и принадлежащие. Дабы не вызывать подозрения у прислуги, решено было спрятать только драгоценности и фамильные реликвии. Драгоценности maman положила в металлическую шкатулку, а ее в свою очередь упрятала в большой кожанный сак. Туда же упаковала коллекцию табакерок, среди которых особую ценность для нас имела одна, пожалованная нашей семье императрицей Екатериной. На шести сторонах ее были миниатюры с изображениями Перербурга. Другая табакерка, круглая, золотая, с отвинчивающейся крышкой, которую украшал портрет нашей бабушки Надежды Андреевны, была подарена деду его супругой в день свадьбы. Сюда же положила золотые часы с двумя бриллиантовыми кнопками, которые так же принадлежали деду. Николенька завернул в мягкую тряпку и тшательно перевязал шпагу, полученную другим нашим дедом за доблестную службу. Maman сходила к себе в спальню и вернулась с иконой, которая издавна хранилась в семье и которой благословлялись все мы перед каждым значительными событием жизни.
Maman кивком приказала нам следовать за ней и пошла впереди с зажженой лампой. Мы спустились в вестибюль, оттуда по коридору прошли к кухне, рядом с ней-винтовая лестница в подвал. Все спят, в доме тихо, только скрепят половицы под ногами.
Подвал высок, сводчатые потолки теряются в темноте, сбоку краснеет топка печи, освещая все вокруг мрачным светом. Дрова почти прогорели, печник вернется только под утро-затопить печи на день. В подвале тепло от каминных и печных труб, уютно.
Maman направляется в дальний конец помещения, открывает дверь в боковой чулан, весь заставленный сундуками, ящиками, баулами. Приказывает Николеньке отодвинуть ларь в углу. Под ним -круглая чугунная крышка люка. В неверном желтом свете лампы можно разобрать на ней название нашей усадьбы "Услада". Такой же точно люк с такой же надписью-около фонтана перед домом. Там проходят трубы от прудов к фонтану, а здесь, я думаю, к ванным комнатам. Николенька сдвинул в сторону тяжелую крышку, лампа высветила глубокий колодец, дно его терялося в темноте. Николенька спускался первым, я-за ним. Пришлось цепляться за скобы, вделанные в стену. Тяжело и очень мешала юбка. Maman с лампой осталась наверху. Наконец, нога нащупала пол. Я подняла голову вверх и поняла, что колодец не очень -то и глубок, два человеческих роста, не более. Maman осторожно спустила к нам на веревке сначала лампу, потом остальное. Николенька поднял лампу над головой, в стене -металлическая дверь. Сверху ее не разглядеть-мешают трубы.. Николенька достал из кармана ключ, отомкнул тяжелую дверь, пахнуло сыростью. Низкий коридор уходил в темноту, Николенька с его ростом почти касался головой сводчатого потолка. Страшно. Оттого шепотом спросила: Ты знаешь куда идти? Молча кивнул и ступил вперед. Пошла следом, стараясь не отставать от него и, главное, не касаться мокрых стен. Они сложены из тесанного белого камня, какого много в нашей округе. Камни давно потемнели и потому казались очень старыми.
Коридор не длинный, очень скоро дошли до развилки. Николенька повернул направо, коридор слева тонет в темноте... Еще немного пути и Николенька остановился перед металлической дверью в стене. Коридор шел дальше и терялся в темноте, смотреть туда не хотелось. Дверь чугунная, толстая, такую я видела в нашей церкви. От нее, как и от стен, веяло стариной. Открылась с трудом, цепляясь за каменный пол. Перед нами была комната, пустая, низкие потолки, вдоль стен каменные лавки. Все сложили на них и Николенька сказал: До лучших времен. Молю Бога, чтобы они наступили.
Тем же путем и возвращались. Дорога назад оказалась короче и вот я уже в своей комнате, пишу.
Немцы наступают. Никто ничего точно не знает, но все переполнены слухами, они передаются от одного к другому, обрастают новыми подробностями и оттого становятся еще страшней. Николенька собирается уезжать. Говорит, что оставаться здесь ему невозможно. Бездеятельность томит его. Хочет пробираться на юг, там сейчас много русских офицеров. Говорит, нужно только добраться до Новороссийска, а там все просто. Дороги же все перекрыты, местное население все поголовно вооружено и воюет между собой. Maman убеждает не ездить, говорит, если суждено умереть, то лучше всем вместе.
К чаю приехал Азарин, рассказывает всяческие ужасы о погромах в имениях. Обсуждали декрет об аннулировании всех денежных вкладов и ценных бумаг. От любых сумм, хранящихся в банках, за помещиками и буржуазией оставляются только вклады до 3 000 руб. Все, что более этого-изымается. Может быть, там сказано немного иначе, но я не поняла толком.
_______________________________________________________
21 марта 1918г.
Сегодня явились из города национализировать имение. Новым управляющим назначен писарь из городской управы. Ни Николенька, ни Maman не вышли к нему, пришлось идти мне. Странный, нервный человечек. Не успел подойти ко мне, как стал кричать и требовать ключи. Я в ответ потребовала документ, удостоверяющий его полномочия. Такового не оказалось и я сказала, что без специальной бумаги ключей не дам. Он опять принялся кричать и угрожать мне революционным трибуналом за саботаж, но я твердо стояла на своем и он, наконец, уехал, пообещав вернуться завтра с солдатами....
Крестьяне услыхали о национализации и тут же собрали во дворе митинг. Хотят не медля все поделить и растащить по домам, а что нельзя взять к себе -распродать. А то, говорят, неизвестно, как потом все обернется. Ну, я, конечно, объяснила, что имение грабить нельзя, а они мне: Это, барышня, не грабеж. Раз у вас все равно имущество должны отобрать, так лучше мы его между собой поделим, чем в город отдадим. Итак, усадьба "реквизирована", деньги "аннулированы", и не сегодня, так завтра будут "экспроприированы" все вещи, вплоть до личных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Эту ночь я буду помнить до самой смерти. Даже в страшном сне мне не могло привидиться, что мы будем ходить по нашему дому как воры, тайком пряча вещи, нам же и принадлежащие. Дабы не вызывать подозрения у прислуги, решено было спрятать только драгоценности и фамильные реликвии. Драгоценности maman положила в металлическую шкатулку, а ее в свою очередь упрятала в большой кожанный сак. Туда же упаковала коллекцию табакерок, среди которых особую ценность для нас имела одна, пожалованная нашей семье императрицей Екатериной. На шести сторонах ее были миниатюры с изображениями Перербурга. Другая табакерка, круглая, золотая, с отвинчивающейся крышкой, которую украшал портрет нашей бабушки Надежды Андреевны, была подарена деду его супругой в день свадьбы. Сюда же положила золотые часы с двумя бриллиантовыми кнопками, которые так же принадлежали деду. Николенька завернул в мягкую тряпку и тшательно перевязал шпагу, полученную другим нашим дедом за доблестную службу. Maman сходила к себе в спальню и вернулась с иконой, которая издавна хранилась в семье и которой благословлялись все мы перед каждым значительными событием жизни.
Maman кивком приказала нам следовать за ней и пошла впереди с зажженой лампой. Мы спустились в вестибюль, оттуда по коридору прошли к кухне, рядом с ней-винтовая лестница в подвал. Все спят, в доме тихо, только скрепят половицы под ногами.
Подвал высок, сводчатые потолки теряются в темноте, сбоку краснеет топка печи, освещая все вокруг мрачным светом. Дрова почти прогорели, печник вернется только под утро-затопить печи на день. В подвале тепло от каминных и печных труб, уютно.
Maman направляется в дальний конец помещения, открывает дверь в боковой чулан, весь заставленный сундуками, ящиками, баулами. Приказывает Николеньке отодвинуть ларь в углу. Под ним -круглая чугунная крышка люка. В неверном желтом свете лампы можно разобрать на ней название нашей усадьбы "Услада". Такой же точно люк с такой же надписью-около фонтана перед домом. Там проходят трубы от прудов к фонтану, а здесь, я думаю, к ванным комнатам. Николенька сдвинул в сторону тяжелую крышку, лампа высветила глубокий колодец, дно его терялося в темноте. Николенька спускался первым, я-за ним. Пришлось цепляться за скобы, вделанные в стену. Тяжело и очень мешала юбка. Maman с лампой осталась наверху. Наконец, нога нащупала пол. Я подняла голову вверх и поняла, что колодец не очень -то и глубок, два человеческих роста, не более. Maman осторожно спустила к нам на веревке сначала лампу, потом остальное. Николенька поднял лампу над головой, в стене -металлическая дверь. Сверху ее не разглядеть-мешают трубы.. Николенька достал из кармана ключ, отомкнул тяжелую дверь, пахнуло сыростью. Низкий коридор уходил в темноту, Николенька с его ростом почти касался головой сводчатого потолка. Страшно. Оттого шепотом спросила: Ты знаешь куда идти? Молча кивнул и ступил вперед. Пошла следом, стараясь не отставать от него и, главное, не касаться мокрых стен. Они сложены из тесанного белого камня, какого много в нашей округе. Камни давно потемнели и потому казались очень старыми.
Коридор не длинный, очень скоро дошли до развилки. Николенька повернул направо, коридор слева тонет в темноте... Еще немного пути и Николенька остановился перед металлической дверью в стене. Коридор шел дальше и терялся в темноте, смотреть туда не хотелось. Дверь чугунная, толстая, такую я видела в нашей церкви. От нее, как и от стен, веяло стариной. Открылась с трудом, цепляясь за каменный пол. Перед нами была комната, пустая, низкие потолки, вдоль стен каменные лавки. Все сложили на них и Николенька сказал: До лучших времен. Молю Бога, чтобы они наступили.
Тем же путем и возвращались. Дорога назад оказалась короче и вот я уже в своей комнате, пишу.
Немцы наступают. Никто ничего точно не знает, но все переполнены слухами, они передаются от одного к другому, обрастают новыми подробностями и оттого становятся еще страшней. Николенька собирается уезжать. Говорит, что оставаться здесь ему невозможно. Бездеятельность томит его. Хочет пробираться на юг, там сейчас много русских офицеров. Говорит, нужно только добраться до Новороссийска, а там все просто. Дороги же все перекрыты, местное население все поголовно вооружено и воюет между собой. Maman убеждает не ездить, говорит, если суждено умереть, то лучше всем вместе.
К чаю приехал Азарин, рассказывает всяческие ужасы о погромах в имениях. Обсуждали декрет об аннулировании всех денежных вкладов и ценных бумаг. От любых сумм, хранящихся в банках, за помещиками и буржуазией оставляются только вклады до 3 000 руб. Все, что более этого-изымается. Может быть, там сказано немного иначе, но я не поняла толком.
_______________________________________________________
21 марта 1918г.
Сегодня явились из города национализировать имение. Новым управляющим назначен писарь из городской управы. Ни Николенька, ни Maman не вышли к нему, пришлось идти мне. Странный, нервный человечек. Не успел подойти ко мне, как стал кричать и требовать ключи. Я в ответ потребовала документ, удостоверяющий его полномочия. Такового не оказалось и я сказала, что без специальной бумаги ключей не дам. Он опять принялся кричать и угрожать мне революционным трибуналом за саботаж, но я твердо стояла на своем и он, наконец, уехал, пообещав вернуться завтра с солдатами....
Крестьяне услыхали о национализации и тут же собрали во дворе митинг. Хотят не медля все поделить и растащить по домам, а что нельзя взять к себе -распродать. А то, говорят, неизвестно, как потом все обернется. Ну, я, конечно, объяснила, что имение грабить нельзя, а они мне: Это, барышня, не грабеж. Раз у вас все равно имущество должны отобрать, так лучше мы его между собой поделим, чем в город отдадим. Итак, усадьба "реквизирована", деньги "аннулированы", и не сегодня, так завтра будут "экспроприированы" все вещи, вплоть до личных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74