.. Безмозглым глупцом, повторяю, я был тогда!
Как только ты ушла, назойливый образ зверюшки (головка с круглыми ушками - тела мое воображение не дорисовало) меня покинул и снова с прекрасного лица из-под темной челки на меня взглянули большие черные глаза той, кого я в безумии своем не удержал. Я метнулся в темноте к окну, распахнул ставни, я кричал и размахивал руками. Но только чужие, незнакомые люди с любопытством смотрели на меня из-за моста, стоя у двери кабака, а звон стаканов и пьяные крики заглушали мой голос. Цепочка людей втягивалась в коленчатый переулок, другая выходила оттуда, должно быть, подальше, за углом, скрылась и ты.
Я вдруг почувствовал себя безмерно несчастным. Я наспех оделся во все черное, и рубашку надел черную, не подумав, что мой вид воскресит в памяти горожан ненавистное прошлое; не повязав галстука, я, словно помешанный, выскочил из дома.
Темнело. Это был бедный квартал. Дрожали огоньки в витринах зеленных лавок по обеим сторонам улиц, до того узких, что в дождь едва можно было протиснуться между домами с открытым зонтиком, как бывает во сне, и два решительно настроенных человека могли бы там преградить путь толпе. На мостовой стояли лужи, медленно сползая в переполненные сточные канавы, и люди пробирались осторожно, но я бежал, не разбирая дороги, забрызгивая грязной водой и свою, и чужую одежду, и слышал, как за моей спиной проклинали врага народа. Мне не было дела до них, я искал мою пропавшую девочку.
Я долго, очень долго бродил по тесным улочкам древнего города, сетью пересекающихся каналов и россыпью островков, на которых он стоит, превращенного в лабиринт. Я поднимался и спускался по лестницам бесчисленных мостов, навсегда запретившим колесу (любой привязанной к нему машине, даже скромной тачке) доступ в город; я оскальзывался на вымытых дождем ступенях. Вдоль и поперек избегав два или три твоих обычных пути, я нигде ни разу не увидел очертаний, запечатленных в моих зрачках, словно волшебная картинка, которую молишь превратиться в женщину и прийти к тебе. Я входил в притоны (их немало в городе, на весь мир известном своими пьяницами) - может быть, ты захотела погубить там тело свое и душу; но, облачившись в мрачные одежды, я вызывал к себе ненависть и отвращение, мне приходилось бежать под градом насмешек и проклятий, и хорошо еще, если брошенный вдогонку стакан не разлетался, ударившись о деревянные ставни у меня над головой.
Вся моя злоба испарилась, и в эти минуты я в бешенстве называл себя грубой скотиной.
В отчаянии (смутно предчувствуя, что ты не вернулась домой), я отправился туда, где ты жила, позвонил в дверь печального дома, в который ты не позволяла приходить. Я долго ждал, и, наконец, в тесный садик, увитый плющом, вышли две старухи, мать и дочь. Не отпирая, из-за решетки они задавали мне странные вопросы. Они заговаривались, и я заподозрил, что они безумны; потом они меня прогнали, угрожая позвать полицейского.
Я бесцельно блуждал по улицам. Из окна, под которым я проходил, мне на голову выплеснули жбан помоев, и я не успел увернуться от зловонной струи. За мной погнались дети, что-то выкрикивая на непонятном наречии. Я ждал, что меня побьют камнями, но их, должно быть, не оказалось у нападавших.
Потом я вышел к черте города, со всех сторон окруженного морем (водой лагун, если не бескрайним живым простором). Невыразимая усталость навалилась на меня. Я с трудом брел по темной, далекой от центра и потому безлюдной набережной и увидел женщину. Бог весть чего ожидавшую, - она сидела на большом чугунном крюке для швартовки, такие крюки называются кнехтами. Женщина была похожа на тебя, бесценное мое дитя, но не была тобой; она был: похожа на тебя на хранящейся у меня фотографии, где ты снялась одетая для бала, в прабабкином платье и шали. Эта женщина была в черном шелковом платье до пят с длинными, причудливо расшитыми рукавами, на голове у нее была большая косынка, какие носили давным-давно. Фонарь, стоявший у ее ног, повернут был так, чтобы как можно лучше освещать ее лицо. И я увидел, что лицом она походит на тебя больше, чем допускает изредка природа, и приблизился к ней.
Подняв фонарь, она теперь светила мне в лицо и рассматривала меня сочувственно, но без всякого удивления. Ее безумие перекликалось с моим, если между ними вообще было отличие. Мы оба дошли до того состояния, близкого к опьянению или общему помешательству, какое высекает при ночных встречах между двумя существами, чаще всего - мужчиной и женщиной, огненную искру, разгорающуюся тем ярче, чем больше оба изнурены и жалки, чем сильнее расстроены их нервы, чем больнее поражены они бессмысленной и мстительной судьбой. Именно таким я стал, поглощенный мыслями о той, кого утратил, и в горестном изнеможении той женщины я видел отражение собственной печали и бессилия, возвращенных зеркалом прекрасного лица твоего двойника, дитя мое. Она сказала: "Черная рубашка", но вовсе не казалось, что слова обращены к отверженному, каким я чувствовал себя из-за своей одежды. Голос звучал совсем как твой, только надломленный старостью или горем.
На волнах с тихим плеском покачивалась темная скорлупка лодки, я даже не сразу разглядел в темноте ее борта, и женщина мне предложила (так, будто я давным-давно принял приглашение) сесть в нее и сказала, что сама со мной поедет. Почему-то лодочницы всегда наводят меня на мысль о смерти, лодочники же неизменно представляются спутниками веселья и развлечений. Не знаю, дано ли мне откровение, или это необъяснимая прихоть моего ума, но это так. "Должно быть, моя возлюбленная покинула этот мир", - подумал я; и смерть подстерегала меня на окраине города, приняв ее обличье, нарядившись в длинное прабабкино платье, в котором девочка моя еще недавно танцевала. Я вспомнил, как звенел среди масок твой смех, больше мне не суждено его услышать. "Если это смерть, - подумал я, - за мной явилась, взяв твое лицо, в твоей одежде, будь благословен ее приход"; не могло быть лучше встречи ночью, на пустынной набережной, где обрывается город.
И без дальнейших колебаний я шагнул в лодку. Женщина проворно отвязала швартовы и ловко, хоть была в длинной юбке, спрыгнула ко мне. Из рубки вышел мужчина, тоже в черном с головы до ног, он завел мотор, потянув за веревку, и лодка отчалила от берега.
Мы сидели на набитых конским волосом подушках, покрытых темным, вытертым и потускневшим бархатом. Из той же ткани был ковер под нашими ногами. Того же цвета была обшивка лодки, украшенная слезками из мелких гвоздиков; я невольно перевел глаза с печального узора на стеклярусную вышивку, отягощавшую воротник и рукава моей соседки, - то и другое выглядело одинаково мерзко. На носу лодки взвился на дыбы серебряный конь, существо невиданное в этом городе, где никогда не раздавалось его ржание, ни разу не простучали копыта, здесь лишь труп его попадает в дешевые мясные лавки, однако, отлитый в четырех экземплярах из бронзы и пышно позолоченный, он возвышается над входом в собор на людной площади.
1 2 3
Как только ты ушла, назойливый образ зверюшки (головка с круглыми ушками - тела мое воображение не дорисовало) меня покинул и снова с прекрасного лица из-под темной челки на меня взглянули большие черные глаза той, кого я в безумии своем не удержал. Я метнулся в темноте к окну, распахнул ставни, я кричал и размахивал руками. Но только чужие, незнакомые люди с любопытством смотрели на меня из-за моста, стоя у двери кабака, а звон стаканов и пьяные крики заглушали мой голос. Цепочка людей втягивалась в коленчатый переулок, другая выходила оттуда, должно быть, подальше, за углом, скрылась и ты.
Я вдруг почувствовал себя безмерно несчастным. Я наспех оделся во все черное, и рубашку надел черную, не подумав, что мой вид воскресит в памяти горожан ненавистное прошлое; не повязав галстука, я, словно помешанный, выскочил из дома.
Темнело. Это был бедный квартал. Дрожали огоньки в витринах зеленных лавок по обеим сторонам улиц, до того узких, что в дождь едва можно было протиснуться между домами с открытым зонтиком, как бывает во сне, и два решительно настроенных человека могли бы там преградить путь толпе. На мостовой стояли лужи, медленно сползая в переполненные сточные канавы, и люди пробирались осторожно, но я бежал, не разбирая дороги, забрызгивая грязной водой и свою, и чужую одежду, и слышал, как за моей спиной проклинали врага народа. Мне не было дела до них, я искал мою пропавшую девочку.
Я долго, очень долго бродил по тесным улочкам древнего города, сетью пересекающихся каналов и россыпью островков, на которых он стоит, превращенного в лабиринт. Я поднимался и спускался по лестницам бесчисленных мостов, навсегда запретившим колесу (любой привязанной к нему машине, даже скромной тачке) доступ в город; я оскальзывался на вымытых дождем ступенях. Вдоль и поперек избегав два или три твоих обычных пути, я нигде ни разу не увидел очертаний, запечатленных в моих зрачках, словно волшебная картинка, которую молишь превратиться в женщину и прийти к тебе. Я входил в притоны (их немало в городе, на весь мир известном своими пьяницами) - может быть, ты захотела погубить там тело свое и душу; но, облачившись в мрачные одежды, я вызывал к себе ненависть и отвращение, мне приходилось бежать под градом насмешек и проклятий, и хорошо еще, если брошенный вдогонку стакан не разлетался, ударившись о деревянные ставни у меня над головой.
Вся моя злоба испарилась, и в эти минуты я в бешенстве называл себя грубой скотиной.
В отчаянии (смутно предчувствуя, что ты не вернулась домой), я отправился туда, где ты жила, позвонил в дверь печального дома, в который ты не позволяла приходить. Я долго ждал, и, наконец, в тесный садик, увитый плющом, вышли две старухи, мать и дочь. Не отпирая, из-за решетки они задавали мне странные вопросы. Они заговаривались, и я заподозрил, что они безумны; потом они меня прогнали, угрожая позвать полицейского.
Я бесцельно блуждал по улицам. Из окна, под которым я проходил, мне на голову выплеснули жбан помоев, и я не успел увернуться от зловонной струи. За мной погнались дети, что-то выкрикивая на непонятном наречии. Я ждал, что меня побьют камнями, но их, должно быть, не оказалось у нападавших.
Потом я вышел к черте города, со всех сторон окруженного морем (водой лагун, если не бескрайним живым простором). Невыразимая усталость навалилась на меня. Я с трудом брел по темной, далекой от центра и потому безлюдной набережной и увидел женщину. Бог весть чего ожидавшую, - она сидела на большом чугунном крюке для швартовки, такие крюки называются кнехтами. Женщина была похожа на тебя, бесценное мое дитя, но не была тобой; она был: похожа на тебя на хранящейся у меня фотографии, где ты снялась одетая для бала, в прабабкином платье и шали. Эта женщина была в черном шелковом платье до пят с длинными, причудливо расшитыми рукавами, на голове у нее была большая косынка, какие носили давным-давно. Фонарь, стоявший у ее ног, повернут был так, чтобы как можно лучше освещать ее лицо. И я увидел, что лицом она походит на тебя больше, чем допускает изредка природа, и приблизился к ней.
Подняв фонарь, она теперь светила мне в лицо и рассматривала меня сочувственно, но без всякого удивления. Ее безумие перекликалось с моим, если между ними вообще было отличие. Мы оба дошли до того состояния, близкого к опьянению или общему помешательству, какое высекает при ночных встречах между двумя существами, чаще всего - мужчиной и женщиной, огненную искру, разгорающуюся тем ярче, чем больше оба изнурены и жалки, чем сильнее расстроены их нервы, чем больнее поражены они бессмысленной и мстительной судьбой. Именно таким я стал, поглощенный мыслями о той, кого утратил, и в горестном изнеможении той женщины я видел отражение собственной печали и бессилия, возвращенных зеркалом прекрасного лица твоего двойника, дитя мое. Она сказала: "Черная рубашка", но вовсе не казалось, что слова обращены к отверженному, каким я чувствовал себя из-за своей одежды. Голос звучал совсем как твой, только надломленный старостью или горем.
На волнах с тихим плеском покачивалась темная скорлупка лодки, я даже не сразу разглядел в темноте ее борта, и женщина мне предложила (так, будто я давным-давно принял приглашение) сесть в нее и сказала, что сама со мной поедет. Почему-то лодочницы всегда наводят меня на мысль о смерти, лодочники же неизменно представляются спутниками веселья и развлечений. Не знаю, дано ли мне откровение, или это необъяснимая прихоть моего ума, но это так. "Должно быть, моя возлюбленная покинула этот мир", - подумал я; и смерть подстерегала меня на окраине города, приняв ее обличье, нарядившись в длинное прабабкино платье, в котором девочка моя еще недавно танцевала. Я вспомнил, как звенел среди масок твой смех, больше мне не суждено его услышать. "Если это смерть, - подумал я, - за мной явилась, взяв твое лицо, в твоей одежде, будь благословен ее приход"; не могло быть лучше встречи ночью, на пустынной набережной, где обрывается город.
И без дальнейших колебаний я шагнул в лодку. Женщина проворно отвязала швартовы и ловко, хоть была в длинной юбке, спрыгнула ко мне. Из рубки вышел мужчина, тоже в черном с головы до ног, он завел мотор, потянув за веревку, и лодка отчалила от берега.
Мы сидели на набитых конским волосом подушках, покрытых темным, вытертым и потускневшим бархатом. Из той же ткани был ковер под нашими ногами. Того же цвета была обшивка лодки, украшенная слезками из мелких гвоздиков; я невольно перевел глаза с печального узора на стеклярусную вышивку, отягощавшую воротник и рукава моей соседки, - то и другое выглядело одинаково мерзко. На носу лодки взвился на дыбы серебряный конь, существо невиданное в этом городе, где никогда не раздавалось его ржание, ни разу не простучали копыта, здесь лишь труп его попадает в дешевые мясные лавки, однако, отлитый в четырех экземплярах из бронзы и пышно позолоченный, он возвышается над входом в собор на людной площади.
1 2 3