Де Мандьярг Андре Пьейр
Тусклое зеркало
Андре Пьейр де Мандьярг
Тусклое зеркало
Жоржу Энейну
Никчемный, никчемный край, где женщины так хрупки, что прикасаться к ним нельзя.
Жорж Эчейн
Давным-давно заперты ворота парка, ушли сторожа, и человек, в лицо которому страшно взглянуть, остался один среди статуй. Ночь, за решеткой ограды медлительная река, недвижные тополя, вдали за ними море. Присев на край каменной чаши фонтана, окруженного кипарисами, страшный человек говорит, обращаясь к застывшим слушателям, изваяниям нимф и крохотным уродцам:
Стояли жаркие дни в начале сентября, - говорит он, - был самый жаркий день за эту осень: стемнело, но небо озаряли вспышки, и каждый раз ты в страхе вздрагивала, девочка, которую я заманил в тот старый дом. Перед ударом грома всякий раз два глаза заглянув в прорези ставней, сверкали, отразившись в туманном стекле высокого зеркала, - две шестиконечные звезды, припорошенные пеплом, легендарные печати, хранившие память о древнем царе Востока и о той, кого называли прекраснейшей из черных женщин, какую носили (возможно) неспешные каменистые дороги. Свет этих звезд выхватывал на миг из темноты просторной комнаты смятую постель, разбросанные простыни. На улице шел дождь, подернулась рябью замусоренная вода в канале. А в старом доме, насквозь пронизанном грозой и ветром, на выцветшем ковре, почти нагая, ты, девочка, скулила, съежившись у раскрытой постели.
Уже не знаю, какого зверька я пнул ногой, какого зверька вообразил на твоем месте, озлобившись, но ни одного из тех, кого хотел бы найти: пса, привязанного к хозяину дыханием, кошечку, с шерсти которой в темноте из-под руки, как из-под гребня, дождем сыплются искры. Как же зол и глуп я был тогда! Ну что же... Гром затихал, и ты скользнула ко мне в постель, чтобы я приласкал, успокоил тебя. У тебя было потное влажное тело, короткие волосы взмокли. Мне показалось, что выдра лезет на берег из воды (низкая кровать была почти вровень с полом), хочет слиться со мной наперекор законам природы и лучше бы мне ее отогнать. Конечно, я сам зазвал тебя сюда. Но мы только что прошли через годы ненависти, еще черны были изрешеченные пулями стены, и жестокость казалась мне неотделимой от упоения жизнью. Словом, я сказал тебе, что вскоре хлынет ливень, и велел бегом возвращаться через мост, по которому ты пришла.
Мост священников, мост собак, мост львенка, мост верной жены, мост сисек (где некогда куртизанки выставляли напоказ свою неприкрытую и подкрашенную грудь, стараясь, насколько возможно, отвратить молодых людей от содомии), мост игральных костей (но не удачи), мост кулаков (где мужчины дрались, упирая ноги в выбоины), мост убийц, мост жалости, мост гробницы... И сотни, если не больше, других... В этом городе, где по бесконечным ступеням спускаешься на плоский берег, ни в одну комнату нельзя войти иначе как через мост - так входили рыцари в донжоны случайных замков!
Не в этот единственный вечер приходила ты ко мне. Каждый раз, когда день угасал и воздух, застоявшийся над каналами или лениво тянувшийся сетью за тяжелым южным ветром, обдавал жаром, туманя мрамор и вызывая испарину, ты откликалась на зов. Мой гонец, маленький оборванец, сын угольщика, гордо вышагивал по узким проулкам с большим амариллисом, еле уловимо согретым розовым, и цветы, склоняясь, пахли горько и нежно; нас обоих, дитя, волновал этот аромат, напоминая твой, тот, что источало ядро миндаля из раскрывшихся створок, когда твой белый живот светился на нашей тайной постели. Я ждал тебя всегда на верхней площадке лестницы, усевшись в парадное кресло, взволнованный (думаю) и сумрачный. Сквозь плотные винно-красные занавеси света пробивалось ровно столько, чтобы пробраться между перилами и обшивкой стен, не задев фонари, цепи, медное колесо останки старинного, должно быть, погибшего судна.
И вино было темным в оплетенной соломой бутыли, стоявшей на полу у меня под рукой. Время от времени я наполнял стакан до краев, пил, и терпкий вкус сусла из дикого винограда проникал в недра моего тела, мои мысли, бедные твои рабыни, начинали путаться, и из какого-то звериного логова выбирался полуденный сон с его короткими яркими сновидениями. Ненадолго ему поддавшись, я снова приходил в себя и удивлялся, что оказался не там, под истощенными и словно обескровленными соснами, не ищу среди рыжего вереска первые осенние грибы.
Ты приходила, слышался твой смех, еще за дверью, я отпирал, нажав на кнопку, раздавались на скрипучей лестнице твои шаги. Мы шли в темную спальню - глаза, ослабевшие от сонных грез, боятся света, и я бы не позволил даже ради счастья, которое (возможно) ты испытала бы, явив мне свое тело, открыть ставни со сквозной звездой. Конечно, забранной частой сеткой - мы заботливо возводим преграды между собой и насекомыми, которыми кишат лагуны.
Что говорить о сорванных одеждах, о платьице, комочком упавшем на пол, под жесткий стул, на который в потемках я старался не наткнуться, о том, как спотыкался о разбросанные туфли? Каждый может вспомнить такое. Но промелькнувший миг так быстро погружался на дно потускневшего за целое столетие от соли и сырости зеркала, оно стояло прямо у постели, и мы, обнявшись, смутно различали отражение, словно в воде отвесно вставшего пруда, вот какое воспоминание я призываю, потому что мучительное чувство, ощущение, будто время исчезало, погребенное под старой амальгамой, пока мы предавались наслаждениям, я принимал за любовь. Не умолчу и о том (хотя в такие жаркие дни ничего удивительного в этом нет), что гром неизменно являлся на каждое наше свидание. И разве вспыхнувшие от заоконных молний горящие взгляды, которые бросало на нас зеркало, не были, подобно следам пуль или сигнальным лампочкам на мишени ярмарочного тира, канувшими и воскресшими в сумраке олова головокружительными мгновениями?
Мне по вкусу было, что ты боялась, и даже то, что ты плакала, девочка моя, не стану отрицать (отрицать, признавать - слова, которые я был бы рад ни разу в жизни не произнести, считая себя таким же неподсудным, как парящий в небе коршун). Да, мне приятна была твоя беспомощность. Все, что кажется мне покинутым и несчастным, особенно в сумерках, странно и сильно меня притягивает, как привлекали те выброшенные морем обломки, не достигшие земли, лежащие на песке, где им угрожают волны, - прежде я собирал такие вещицы. Но в этом влечении есть и доля нежности, я знаю, что для меня оно неотделимо от любви. Не в этом проявилась бессмысленная злоба, в какой я себя виню.
Истинная моя вина была в том, что я отпустил тебя одну, испуганную, пока гром еще рокотал вдали, больше того - я сам тебя прогнал, не дав тебе времени успокоиться. Как я мог? Что мне стоило утешить тебя, удержать рядом и, если бы мне не привиделась вместо тебя эта облизанная дождем кошка, эта мордочка вымокшей куницы, какая гадость.
1 2 3