Я также прошу прощения за это у Вас, Преподобнейшая мать-настоятельница.
– Хорошо, сестра моя, что Вы вернулись к самому правильному пониманию своей земной миссии. Вспомните слова нашей первой и главной настоятельницы, сестры Мари де ла Круа: «Главное в вашем труде, сестры мои, не бесполезное усердие! Заменяйте его терпением… И не пытайтесь действовать быстрее, чем сам Господь Бог».
– Я должна сознаться Вам, что совершила плохой поступок… Я должна искупить свою вину.
– Плохой поступок? Вы? По отношению к кому?
– По отношению к моей сестре Аньес. Я слишком долго оставляла ее без должного внимания.
– Разве Вы не помните, что отреклись от суетного мира и даже от своей семьи?
– Я не могу остаться безразличной к душе, которая страдает и, может быть, погибает…
– Что позволяет Вам сделать такое предположение?
– Все, что касается моей сестры, я ощущаю в себе, Преподобная мать. Она ни в чем мне не призналась, но я чувствую, что она в беде.
– Вы исповедались?
– Да, моя мать.
– И какой совет подал Вам Бог голосом священника?
– Молиться за мою сестру, продолжая служить обездоленным.
– Да будет так! Но не преувеличивайте свой долг перед ней в ущерб другому! Ступайте, сестра.
Элизабет смиренно вернулась к своим обязанностям. Но сколько бы усердия она не вкладывала в них, она не могла забыть о том, что называла своим «плохим поступком». Она проявила легкомыслие, полагая, что ей достаточно было молиться за свою сестру, чтобы душа ее оставалась защищенной от соблазнов света. Не она ли допустила, чтобы Аньес стала манекенщицей? Не она ли почти поощряла ее кокетство?
Таким образом, несмотря на суровое предупреждение матери-настоятельницы, несмотря на скромную заботу сестер-монахинь, сердце и душа Элизабет продолжали страдать. Эта мука усиливалась с каждым днем. Это было сильнее ее воли, ее горячей веры. Днем и ночью она думала только о жертве, которую должна принести Небу, чтобы Аньес освободилась от тяготевшей над ней тайны.
Однажды в полдень, когда Аньес пришла навестить Элизабет, сестра-привратница объявила ей:
– Вы пришли вовремя. Мать-настоятельница уже хотела Вам писать. Сестра Элизабет чувствует себя неважно…
– Что Вы говорите? – воскликнула Аньес встревоженно.
– Она переутомила себя работой за последнее время… Она не говорила Вам, что уже несколько раз теряла сознание?
– Я обращала внимание на ее болезненный вид, но она убеждала меня, что это пустяки… Так Вы говорите, она теряет сознание?
– Да… Позавчера у Элизабет был серьезный обморок; мы вызвали доктора. И знаете, что он обнаружил? Я, наверное, не должна Вам этого говорить, но в конце концов, Вы ее родная сестра. Так вот, обнаружилось, что она ежедневно носила власяницу, которая ранила ее тело. Она это делала для покаяния… Сейчас она в монастырском госпитале. Я пойду предупрежу Преподобную мать-настоятельницу, что Вы здесь…
Кабинет настоятельницы Мари-Мадлен был так же строг, как и приемная, и отличался от нее только тем, что вместо статуи святого Жозефа на стене висело большое распятие.
– Дитя мое, – сказала Мари-Мадлен, встречая Аньес, – состояние Вашей сестры меня очень беспокоит. Сколько я ни предупреждала ее, она продолжала налагать на себя телесные наказания, и они привели ее к болезни. Я неустанно думаю о ней и молю Бога просветить меня. Я никак не могу понять истинной причины этих лишений. Наш священник тоже в недоумении. Кажется, это нечто большее, чем естественное желание ежедневно приближаться к Богу. Я думаю, что какая-то душевная боль терзает сестру Элизабет и заставляет ее поступать подобным образом. Я задала себе вопрос, не Вы ли являетесь причиной, может быть, косвенной, этого несчастья.
– Я? – воскликнула Аньес, и лицо ее залилось румянцем.
– Поймите меня… Речь не о том, чтобы обвинить Вас в болезни сестры Элизабет! Вы, конечно, знаете, до какой степени она дорожит Вами… Но Ваша судьба небезразлична и всем нам. Мы ценим Вас как друга нашей общины… И оттого что мы любим Вас, мы все задаемся одним вопросом: может быть какое-то событие, независимо от Вашей воли, вторглось в Ваше существование и резонансом потрясло сердце Вашей сестры? Если я позволяю себе сказать Вам это, то исключительно потому, что Вы единственная ее родственница. И кто, вне этих стен, мог стать причиной ее беспокойства, кроме Вас? Ее земная любовь всегда делилась между нашими стариками и Вами. Но я не думаю, что старики могли так опечалить ее; значит, остаетесь Вы…
Воцарилась тишина. Побледневшая Аньес, наконец, прервала ее вопросом:
– Могу я навестить Элизабет?
– Я сама провожу Вас к ней. Она в палате для больных сестер. Визиты туда, как правило, запрещены. Но для Вас мы сделаем исключение.
Перед тем, как войти в палату, мать Мари-Мадлен обернулась к Аньес, молча следовавшей за ней:
– Обещайте мне, что, если в моих словах было хоть немного правды, Вы будете достаточно чистосердечны сами с собой и признаете это. Сделайте же, чтобы Ваша и наша сестра снова обрела улыбку, которой нам так не хватает!
– Обещаю Вам это!
Мать Мари-Мадлен подошла к постели Элизабет и сказала, силясь придать своему голосу радостный оттенок:
– Сестра моя, пришла посетительница, которая доставит Вам удовольствие. Я оставляю вас наедине… Поболтайте друг с другом. Но будьте осторожны, дорогая Аньес! Не позволяйте слишком много говорить нашей больной: она еще слаба.
Настоятельница вышла. Аньес, с беспокойством взглянув на лицо сестры, поняла: таким она его еще никогда не видела.
На Элизабет не было теперь белого накрахмаленного чепца, в котором Аньес привыкла видеть ее с того времени, как она стала послушницей. Впервые за долгое время она снова увидела ее волосы, такие же светло-золотистые, как и ее собственные, но коротко остриженные и зачесанные назад, что еще больше подчеркивало впечатление юности. Это было одновременно странно и привлекательно. Лицо Элизабет было настолько бледно, тело настолько исхудало, что сердце Аньес горестно сжалось.
Аньес приблизилась к кровати и, взяв руки Элизабет в свои, нежно сказала:
– Не разговаривай, дорогая… Я знаю причину твоей болезни… Я во всем виновата… Мне так хочется видеть тебя здоровой… Скоро я снова тебя навещу. Я люблю тебя, сестричка…
Она замолчала, удерживая руки Элизабет в своих. Ее взгляд устремился в глаза сестры. Улыбка слегка тронула губы Элизабет, Казалось, что незримая, но прочная связь установилась между их сердцами, ничто в этот миг не могло разъединить их.
– Аньес чувствовала, как целительная влага из чистого и непорочного источника, каковым была Элизабет, переливалась в ее измученное тело, очищая и осветляя его…
Когда Аньес вышла из приюта и села в машину, ее движения были автоматическими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
– Хорошо, сестра моя, что Вы вернулись к самому правильному пониманию своей земной миссии. Вспомните слова нашей первой и главной настоятельницы, сестры Мари де ла Круа: «Главное в вашем труде, сестры мои, не бесполезное усердие! Заменяйте его терпением… И не пытайтесь действовать быстрее, чем сам Господь Бог».
– Я должна сознаться Вам, что совершила плохой поступок… Я должна искупить свою вину.
– Плохой поступок? Вы? По отношению к кому?
– По отношению к моей сестре Аньес. Я слишком долго оставляла ее без должного внимания.
– Разве Вы не помните, что отреклись от суетного мира и даже от своей семьи?
– Я не могу остаться безразличной к душе, которая страдает и, может быть, погибает…
– Что позволяет Вам сделать такое предположение?
– Все, что касается моей сестры, я ощущаю в себе, Преподобная мать. Она ни в чем мне не призналась, но я чувствую, что она в беде.
– Вы исповедались?
– Да, моя мать.
– И какой совет подал Вам Бог голосом священника?
– Молиться за мою сестру, продолжая служить обездоленным.
– Да будет так! Но не преувеличивайте свой долг перед ней в ущерб другому! Ступайте, сестра.
Элизабет смиренно вернулась к своим обязанностям. Но сколько бы усердия она не вкладывала в них, она не могла забыть о том, что называла своим «плохим поступком». Она проявила легкомыслие, полагая, что ей достаточно было молиться за свою сестру, чтобы душа ее оставалась защищенной от соблазнов света. Не она ли допустила, чтобы Аньес стала манекенщицей? Не она ли почти поощряла ее кокетство?
Таким образом, несмотря на суровое предупреждение матери-настоятельницы, несмотря на скромную заботу сестер-монахинь, сердце и душа Элизабет продолжали страдать. Эта мука усиливалась с каждым днем. Это было сильнее ее воли, ее горячей веры. Днем и ночью она думала только о жертве, которую должна принести Небу, чтобы Аньес освободилась от тяготевшей над ней тайны.
Однажды в полдень, когда Аньес пришла навестить Элизабет, сестра-привратница объявила ей:
– Вы пришли вовремя. Мать-настоятельница уже хотела Вам писать. Сестра Элизабет чувствует себя неважно…
– Что Вы говорите? – воскликнула Аньес встревоженно.
– Она переутомила себя работой за последнее время… Она не говорила Вам, что уже несколько раз теряла сознание?
– Я обращала внимание на ее болезненный вид, но она убеждала меня, что это пустяки… Так Вы говорите, она теряет сознание?
– Да… Позавчера у Элизабет был серьезный обморок; мы вызвали доктора. И знаете, что он обнаружил? Я, наверное, не должна Вам этого говорить, но в конце концов, Вы ее родная сестра. Так вот, обнаружилось, что она ежедневно носила власяницу, которая ранила ее тело. Она это делала для покаяния… Сейчас она в монастырском госпитале. Я пойду предупрежу Преподобную мать-настоятельницу, что Вы здесь…
Кабинет настоятельницы Мари-Мадлен был так же строг, как и приемная, и отличался от нее только тем, что вместо статуи святого Жозефа на стене висело большое распятие.
– Дитя мое, – сказала Мари-Мадлен, встречая Аньес, – состояние Вашей сестры меня очень беспокоит. Сколько я ни предупреждала ее, она продолжала налагать на себя телесные наказания, и они привели ее к болезни. Я неустанно думаю о ней и молю Бога просветить меня. Я никак не могу понять истинной причины этих лишений. Наш священник тоже в недоумении. Кажется, это нечто большее, чем естественное желание ежедневно приближаться к Богу. Я думаю, что какая-то душевная боль терзает сестру Элизабет и заставляет ее поступать подобным образом. Я задала себе вопрос, не Вы ли являетесь причиной, может быть, косвенной, этого несчастья.
– Я? – воскликнула Аньес, и лицо ее залилось румянцем.
– Поймите меня… Речь не о том, чтобы обвинить Вас в болезни сестры Элизабет! Вы, конечно, знаете, до какой степени она дорожит Вами… Но Ваша судьба небезразлична и всем нам. Мы ценим Вас как друга нашей общины… И оттого что мы любим Вас, мы все задаемся одним вопросом: может быть какое-то событие, независимо от Вашей воли, вторглось в Ваше существование и резонансом потрясло сердце Вашей сестры? Если я позволяю себе сказать Вам это, то исключительно потому, что Вы единственная ее родственница. И кто, вне этих стен, мог стать причиной ее беспокойства, кроме Вас? Ее земная любовь всегда делилась между нашими стариками и Вами. Но я не думаю, что старики могли так опечалить ее; значит, остаетесь Вы…
Воцарилась тишина. Побледневшая Аньес, наконец, прервала ее вопросом:
– Могу я навестить Элизабет?
– Я сама провожу Вас к ней. Она в палате для больных сестер. Визиты туда, как правило, запрещены. Но для Вас мы сделаем исключение.
Перед тем, как войти в палату, мать Мари-Мадлен обернулась к Аньес, молча следовавшей за ней:
– Обещайте мне, что, если в моих словах было хоть немного правды, Вы будете достаточно чистосердечны сами с собой и признаете это. Сделайте же, чтобы Ваша и наша сестра снова обрела улыбку, которой нам так не хватает!
– Обещаю Вам это!
Мать Мари-Мадлен подошла к постели Элизабет и сказала, силясь придать своему голосу радостный оттенок:
– Сестра моя, пришла посетительница, которая доставит Вам удовольствие. Я оставляю вас наедине… Поболтайте друг с другом. Но будьте осторожны, дорогая Аньес! Не позволяйте слишком много говорить нашей больной: она еще слаба.
Настоятельница вышла. Аньес, с беспокойством взглянув на лицо сестры, поняла: таким она его еще никогда не видела.
На Элизабет не было теперь белого накрахмаленного чепца, в котором Аньес привыкла видеть ее с того времени, как она стала послушницей. Впервые за долгое время она снова увидела ее волосы, такие же светло-золотистые, как и ее собственные, но коротко остриженные и зачесанные назад, что еще больше подчеркивало впечатление юности. Это было одновременно странно и привлекательно. Лицо Элизабет было настолько бледно, тело настолько исхудало, что сердце Аньес горестно сжалось.
Аньес приблизилась к кровати и, взяв руки Элизабет в свои, нежно сказала:
– Не разговаривай, дорогая… Я знаю причину твоей болезни… Я во всем виновата… Мне так хочется видеть тебя здоровой… Скоро я снова тебя навещу. Я люблю тебя, сестричка…
Она замолчала, удерживая руки Элизабет в своих. Ее взгляд устремился в глаза сестры. Улыбка слегка тронула губы Элизабет, Казалось, что незримая, но прочная связь установилась между их сердцами, ничто в этот миг не могло разъединить их.
– Аньес чувствовала, как целительная влага из чистого и непорочного источника, каковым была Элизабет, переливалась в ее измученное тело, очищая и осветляя его…
Когда Аньес вышла из приюта и села в машину, ее движения были автоматическими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54