Внимание участкового все время соскальзывало на свои, местные заботы: скоро ли спадет мороз, что принесет людям сегодняшний буран, от которого, конечно же, можно ждать одних неприятностей. И когда теперь он попадет к себе домой, где копятся и ждут его дела. Само-то по себе ничего не делается, ко всему надо руки приложить. Давно уже, без всяких приказов и инструкций, он понял: как поработает на своем участке, такая и будет у него обстановка. Недаром редкими гостями в его деревнях были бравые ребята из уголовного розыска и многозначительные оперуполномоченные ОБХСС. А в тех несчастных случаях, что бывали — сам Трошин им раскладывал полную картину — она была следствием его недоработки, что бы ни говорили — он это знал.
Потому-то и сидел здесь сейчас — больной, простуженный, на дальней ферме, куда погнали его лютые морозы, грозившие запахом паленой шерсти и мучительным, смертным ревом животных.
Все оказалось спокойным. Беды он теперь не ждал. А была беда не за горами.
Когда хлопнула дверь в сенях и Трошин услышал тоненькое завывание, даже тогда еще не мнилось о худом.
Неторопливо подумалось: вернулся Саня, и вишь, как воет ветер, ровно как ребенок…
Саня в комнату не входил, а плач продолжался, и тут высоко, как парус, взметнулась легкая занавеска на двери и жена бригадира с испуганными глазами втолкнула в комнату маленького человечка: девочка это или мальчик — не понял Трошин. Кое-как закутанное человеческое существо лет не более 8 — 10, — оно-то и подвывало ветру — тоненько и жалобно.
— Сергей Захарыч, ты послушай-ка, — торопливо сказала бригадирша, и Трошин понял: беда.
— Татьяна, фельдшерица наша, прислала его к Сане, просит помочь, Сани нет, может, ты к ним сходишь?
— Что случилось-то? — Трошин встал — сухощавый, высокий и какой-то очень большой рядом с плачущим ребенком.
— Что такое? — он присел на корточки, отогнул платок от страдальчески искаженного личика, — кто обидел тебя, детушка?
Ребенок покорно ответил, как прошелестел, лишь пробивались в голосе свистящие, словно сквознячок, нотки:
— Тетя Таня послала к бригадиру. Папка, говорит, помер. И ма-а-мка лежи-и-ит…
— Ничего добиться не могла больше, — перебила ребенка жена бригадира, — бежим, Захарыч, это здесь, через три дома, бежим давай. А ты здесь побудь, поиграй, — сказала она малышу и начала торопливо, непослушными пальцами распутывать его. Прямо на пол сбросила большой платок, шубейку, шапку. Освобожденный от громоздких одежд, тонкой тростинкой стоял перед Трошиным мальчик Митя Федяев.
Участковый видел его летом и родителей знал. Значит, горе-то у Федяевых.
И они побежали — Трошин и жена бригадира. В снежной, нереальной, почти сказочной, мути освещенные окна делали дом Федяевых похожим на кораблик в тумане.
Нереальность кончилась, когда Трошин рванул дверь и оказался сразу в доме. Сеней, как положено в деревне, новый дом не имел.
Участковый не успел оглядеться, тут же бросилась к нему фельдшерица Таня — молодая, крупная, красивая женщина, что называется кровь с молоком. Сейчас на Тане лица не было. Бледная, в испарине, метнулась она к Трошину, ткнулась на миг лицом в заснеженный воротник, выдохнув с облегчением:
— Захарыч, ты здесь.
Как будто он вправду принес ей облегчение.
Осторожно отстранив Татьяну, Трошин глянул вокруг.
Дом Федяева был новым, перегородок еще не было, весь дом — одна большая комната. У холодной стены, занавешенной большим ковром, стояла широкая деревянная кровать, на ней участковый не увидел, скорей угадал, прикрытое с головой тело человека. «Хозяин», — подумал Трошин. И по неподвижности тела, по странной тишине возле кровати понял: «Кончился». Взгляд переметнулся дальше, к узкой кровати, возле которой уже стояла фельдшерица. Там тоже неподвижно лежала женщина. Бледное лицо запрокинулось, закрытые глаза ввалились, вялая рука — в руке Татьяны, а та напряженно вслушивалась как бы в себя, держа запястье недвижной руки с провисшей крупной ладонью.
Дальше, у печки, сжалась на табуретке худая старуха с малышом на коленях.
Старуха глядела испуганно и обреченно, и малыш, словно взрослый, молчал, не плакал, таращил глазенки на незнакомых.
Несчастье.
Оно всегда такое. Больнее всех бьет старых да малых, самых беззащитных перед ним.
Будто запеклось что-то в горле Трошина, наждачным сделался язык, не вымолвить и слова.
Не дожидаясь вопроса, тихо сказала фельдшерица:
— Отравление, Захарыч. Выпили что-то. Суррогат. Вон стоит бутылка, убрала уже пустую. Федяева не отходила. Когда меня позвали, он уж в агонии был. С Феней вожусь вот, не знаю, что выйдет. Надо в район ее, боюсь помрет тоже. Послала за бригадиром, да тут, на счастье, ты оказался. Принимай меры, звони в район, я уж все перепробовала, — она кивнула на стол, где лежали шприцы, ампулы с лекарством, да еще какие-то инструменты. Глянула с сомнением за окно, где бесновалась метель, вздохнула: «Не пробьется к нам «Скорая». А на чем отправлять Феню? Разве на тракторе? Но она ведь и так еле дышит, а что на холоде будет?» — рассуждала Татьяна.
Слушая ее, участковый лихорадочно соображал: «Скорую» можно подтянуть трактором, но поможет ли это Фене? Нет, в больницу ее надо, там справятся лучше. Нельзя время терять, надо везти туда, вот что».
Он принял решение.
И уже от двери спросил:
— Что за пойло выпили? И где взяли?
Фельдшерица пожала плечами, не выпуская Фениной руки:
— Не знаю, не до расспросов мне было. А сейчас — видишь сам, что с ними.
Старуха заплакала:
— Федяев Колька привез. Брат. Красное, говорил, вино, городское. Угости-и-л…
— Эх! — в сердцах махнул рукой участковый и вышел в непогодь.
Ветер тут же вцепился в лицо. Трошин закашлялся, натянул поглубже шапку, склонил голову, согнулся, защищаясь, и побежал, как мог, к ферме — там был телефон — связь с центральной усадьбой, там же бригадир. И трактор был на ферме, на нем подвозили корма.
Преодолевая упругие снежные струи, участковый кашлял и чертыхался. Вот ведь, никак не ожидал беды отсюда, ну никак. А от Федяева тем более. Мужик как мужик. Строился. Деток растил, семья дружная была. То-то, что была. Была и нету. Он вспомнил неподвижное большое тело на кровати. Откуда опять взялась проклятая бормотуха, сколько еще на ее счету жизней будет, сколько людских слез она прольет?
На полпути встретился ему бригадир Гордин, прокричал тревожно: «Что, Захарыч? Куда ты? Случилось что?»
— Давай за мной, — сумел лишь ответить Трошин, — беда.
Гордин побежал рядом, крича что-то, но ветер уносил его слова в сторону.
На ферме был словно иной мир — спокойный и безбедный.
Прислонившись к косяку, Трошин едва отдышался, в тепле его опять захватил кашель. Так, кашляя и задыхаясь, он рассказал бригадиру о Федяевском горе.
1 2 3 4 5 6 7