В первобытном обществе вождь расплачивался собственной жизнью за свои ошибки, но и сегодня тому, кто стремится к могуществу, приходится дорого за это платить.
– Ты хочешь запугать меня? – спросила Анна.
– Нет. Я просто хочу объяснить тебе одну вещь, которую сам усвоил.
– А у меня такое впечатление, что ты хочешь отговорить меня продолжать дело отца, – сказала Анна, в то время как он наливал себе дистиллированной воды из мензурки в специально предназначенный для этого хрустальный бокал. Наступило время чудодейственных капель. С величайшей тщательностью Пациенца накапал их ровно тринадцать в бокал.
– Нет. Но мой долг – не лгать тебе. Хотя это и не означает, что я говорю тебе всю правду. – Он прикрыл глаза и благоговейно выпил содержимое бокала.
– Вкусно? – спросила Анна с невольной гримасой.
– Амброзия, – с мистической улыбкой кивнул Пациенца. – Гипоталамус, который здесь в мозгу, – пояснил он, дотронувшись до головы, – регистрирует ощущения радости или неблагополучия и передает их гипофизу, который заведует гормонами. Если нам хорошо, то радость передается клеткам, если плохо – они угнетены. Когда мы несчастны, то каждую секунду вызываем распад у себя в организме.
– Но разве ты угнетен? – сказала Анна, удивленная рассуждениями Пациенцы.
– Я частенько бывал в жизни несчастен, – со вздохом проговорил он. – Хоть и занимался делом, которое мне, в общем-то, нравится. Каждый человек должен любить то, что он делает. Именно это я и хотел сказать тебе. Можно быть счастливым, будучи садовником или мошенником, но, если делаешь что-то против своей воли, жизнь становится тяжелым бременем. И тогда ей сопутствуют страх, болезни и смерть.
Анна взглянула на него с любовью и признательностью.
– Ты мудрец, – сказала она. – Что бы я делала без тебя?
За окнами бледное зимнее солнце пробивалось сквозь пелену тумана.
– Да ну, – отшутился он. – Согласно индийской философии, мы черпаем энергию главным образом из состояния довольства собой. Я просто стараюсь помочь природе. А вот ты по-прежнему озабочена.
– Да, – не стала отрицать она. – У меня нет уверенности, что министр укрощен.
– Пустяки. Пусть болтает что хочет. – Пациенца, казалось, не придавал значения этому делу.
– Но все это затрагивает мое имя и честь отца. Ты думаешь, он не пойдет до конца?
– Он блефует. – Жестом руки Пациенца словно бы отбросил эту тему.
– А если я тебе скажу, что он прав? – задала вопрос она.
– Ты дочь Чезаре, – пристукнул он ладонью по столу, на миг утратив присущее ему спокойствие. – Ты единственная дочь Чезаре Больдрани, и никто не может доказать обратное.
И тут Анна решилась открыться старому другу.
– Он не лжет, Пациенца, – заявила она. – Мама мне призналась в этом перед смертью. Мой отец – Немезио.
– Ах, эта Мария, – сказал он, мягко улыбаясь. – Если она что-то забивала себе в голову… Были две цели, которые она поставила перед собой: возвести тебя на вершину империи Больдрани и заставить склониться перед собой создателя этой империи. Мария, если ты хочешь знать это, единственный в мире человек, который заставил старика плакать.
– Нет, моя мать не лгала, – настаивала Анна. – У нее была ясная память. Уже десять лет, как я ношу в себе эту тайну. И если сказать откровенно, она никогда меня особенно не тяготила. Я убеждена, что отцовство – не биологический факт. Мой отец – Чезаре Больдрани, и я любила его как отца. Он меня вырастил, и я знала, что буду носить его имя, еще прежде, чем познакомилась с ним. Мама меня вырастила с этим культом Больдрани. Я испытывала к нему любовь и преданность дочери, он всегда был рядом со мной. А Немезио оставался для меня просто симпатичным человеком, который был какое-то время мужем моей матери. И отцом Джулио. Когда мама открыла мне свою великую тайну, я не была потрясена. Моя кровь осталась ко всему этому глуха. Но теперь, когда эта история может сделаться достоянием общественности, я не могу оставаться спокойной.
Пациенца нахмурился, и его смуглое арабское лицо сделалось суровым.
– Я не знаю, что тебе сказала Мария, – решительно возразил он, – но я уверен, что ты дочь Чезаре Больдрани. Немезио Милькович здесь ни при чем. Что же касается министра, то он, самое большое, владеет двумя-тремя письмами, которым больше сорока лет и которые ни черта не доказывают.
– Какие письма? – Оказывается, было что-то, чего она не знала, были какие-то документы. Значит, министр и в самом деле слишком хитер, чтобы бросаться в эту авантюру без подстраховки.
– Письма Немезио к твоей матери. Появились из архивов тайной фашистской полиции. Восходят они еще к тем временам, когда Немезио был политэмигрантом.
– В таком случае ты должен дать мне объяснения! – раздраженно воскликнула Анна.
– Может, мне и в самом деле следовало сказать тебе об этом раньше, – сокрушенно развел он руками, – но мне казалось, ни к чему будить спящую собаку.
– Я тебя вовсе не укоряю, – сказала Анна. – Я просто хочу знать.
– Тогда устроимся поудобнее и пристегнем ремни, – пошутил он. – Разговор будет долгий. Увы, но похоже, что сегодня мне придется отказаться от медитации и массажа, – добавил он с сожалением.
– Мне очень жаль, – пробормотала Анна, хотя на самом деле в этот момент ей было не до здоровья Пациенцы.
– Мне придется рассказать и о себе, – начал он, смирившись. – Причем раньше, чем о министре и о твоем отце.
– А при чем здесь ты? – прервала она его удивленно. – Какое отношение имеешь ты к моему появлению на свет?
– Никакого. Но лучше начать с самого начала. Ты хочешь знать, на самом ли деле у министра козырной туз в руке, и я попытаюсь объяснить тебе, как обстоят дела. Естественно, я не знаю всего, – признался он, откинувшись на спинку кресла. – В некоторые свои тайны твой отец не поверял никого. Но и мне, хоть я и всегда был для него открытой книгой, удалось утаить от него несколько страниц. Были вещи и в его жизни, и в моей, о которых мы никогда не заводили разговора.
Тебе может показаться странным, – продолжал Пациенца, – но шантаж министра имеет давние корни. Прошлое, Анна, это усмиренный зверь, который просыпается в каждом новом поколении. Лучшее прощение, говаривал твой отец, – это возмездие. Но месть не заслуженная оборачивается злом или шантажом.
Мне сейчас семьдесят лет, а было всего восемь, когда убили моего отца. Этот старик, – сказал он, имея в виду самого себя, – который трепещет перед мыслью о смерти, верит в бога, в святых и во все мировые религии, вот уже шестьдесят два года ждет, чтобы отомстить его убийцам. Месть, как утверждали древние, – это удовольствие богов.
Анна тоже почувствовала ее вкус, когда отец отправил в изгнание Сильвию де Каролис, но чем больше она жила на свете, тем больше убеждалась, что это архаическая форма справедливости, к которой прибегают за неимением лучшего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
– Ты хочешь запугать меня? – спросила Анна.
– Нет. Я просто хочу объяснить тебе одну вещь, которую сам усвоил.
– А у меня такое впечатление, что ты хочешь отговорить меня продолжать дело отца, – сказала Анна, в то время как он наливал себе дистиллированной воды из мензурки в специально предназначенный для этого хрустальный бокал. Наступило время чудодейственных капель. С величайшей тщательностью Пациенца накапал их ровно тринадцать в бокал.
– Нет. Но мой долг – не лгать тебе. Хотя это и не означает, что я говорю тебе всю правду. – Он прикрыл глаза и благоговейно выпил содержимое бокала.
– Вкусно? – спросила Анна с невольной гримасой.
– Амброзия, – с мистической улыбкой кивнул Пациенца. – Гипоталамус, который здесь в мозгу, – пояснил он, дотронувшись до головы, – регистрирует ощущения радости или неблагополучия и передает их гипофизу, который заведует гормонами. Если нам хорошо, то радость передается клеткам, если плохо – они угнетены. Когда мы несчастны, то каждую секунду вызываем распад у себя в организме.
– Но разве ты угнетен? – сказала Анна, удивленная рассуждениями Пациенцы.
– Я частенько бывал в жизни несчастен, – со вздохом проговорил он. – Хоть и занимался делом, которое мне, в общем-то, нравится. Каждый человек должен любить то, что он делает. Именно это я и хотел сказать тебе. Можно быть счастливым, будучи садовником или мошенником, но, если делаешь что-то против своей воли, жизнь становится тяжелым бременем. И тогда ей сопутствуют страх, болезни и смерть.
Анна взглянула на него с любовью и признательностью.
– Ты мудрец, – сказала она. – Что бы я делала без тебя?
За окнами бледное зимнее солнце пробивалось сквозь пелену тумана.
– Да ну, – отшутился он. – Согласно индийской философии, мы черпаем энергию главным образом из состояния довольства собой. Я просто стараюсь помочь природе. А вот ты по-прежнему озабочена.
– Да, – не стала отрицать она. – У меня нет уверенности, что министр укрощен.
– Пустяки. Пусть болтает что хочет. – Пациенца, казалось, не придавал значения этому делу.
– Но все это затрагивает мое имя и честь отца. Ты думаешь, он не пойдет до конца?
– Он блефует. – Жестом руки Пациенца словно бы отбросил эту тему.
– А если я тебе скажу, что он прав? – задала вопрос она.
– Ты дочь Чезаре, – пристукнул он ладонью по столу, на миг утратив присущее ему спокойствие. – Ты единственная дочь Чезаре Больдрани, и никто не может доказать обратное.
И тут Анна решилась открыться старому другу.
– Он не лжет, Пациенца, – заявила она. – Мама мне призналась в этом перед смертью. Мой отец – Немезио.
– Ах, эта Мария, – сказал он, мягко улыбаясь. – Если она что-то забивала себе в голову… Были две цели, которые она поставила перед собой: возвести тебя на вершину империи Больдрани и заставить склониться перед собой создателя этой империи. Мария, если ты хочешь знать это, единственный в мире человек, который заставил старика плакать.
– Нет, моя мать не лгала, – настаивала Анна. – У нее была ясная память. Уже десять лет, как я ношу в себе эту тайну. И если сказать откровенно, она никогда меня особенно не тяготила. Я убеждена, что отцовство – не биологический факт. Мой отец – Чезаре Больдрани, и я любила его как отца. Он меня вырастил, и я знала, что буду носить его имя, еще прежде, чем познакомилась с ним. Мама меня вырастила с этим культом Больдрани. Я испытывала к нему любовь и преданность дочери, он всегда был рядом со мной. А Немезио оставался для меня просто симпатичным человеком, который был какое-то время мужем моей матери. И отцом Джулио. Когда мама открыла мне свою великую тайну, я не была потрясена. Моя кровь осталась ко всему этому глуха. Но теперь, когда эта история может сделаться достоянием общественности, я не могу оставаться спокойной.
Пациенца нахмурился, и его смуглое арабское лицо сделалось суровым.
– Я не знаю, что тебе сказала Мария, – решительно возразил он, – но я уверен, что ты дочь Чезаре Больдрани. Немезио Милькович здесь ни при чем. Что же касается министра, то он, самое большое, владеет двумя-тремя письмами, которым больше сорока лет и которые ни черта не доказывают.
– Какие письма? – Оказывается, было что-то, чего она не знала, были какие-то документы. Значит, министр и в самом деле слишком хитер, чтобы бросаться в эту авантюру без подстраховки.
– Письма Немезио к твоей матери. Появились из архивов тайной фашистской полиции. Восходят они еще к тем временам, когда Немезио был политэмигрантом.
– В таком случае ты должен дать мне объяснения! – раздраженно воскликнула Анна.
– Может, мне и в самом деле следовало сказать тебе об этом раньше, – сокрушенно развел он руками, – но мне казалось, ни к чему будить спящую собаку.
– Я тебя вовсе не укоряю, – сказала Анна. – Я просто хочу знать.
– Тогда устроимся поудобнее и пристегнем ремни, – пошутил он. – Разговор будет долгий. Увы, но похоже, что сегодня мне придется отказаться от медитации и массажа, – добавил он с сожалением.
– Мне очень жаль, – пробормотала Анна, хотя на самом деле в этот момент ей было не до здоровья Пациенцы.
– Мне придется рассказать и о себе, – начал он, смирившись. – Причем раньше, чем о министре и о твоем отце.
– А при чем здесь ты? – прервала она его удивленно. – Какое отношение имеешь ты к моему появлению на свет?
– Никакого. Но лучше начать с самого начала. Ты хочешь знать, на самом ли деле у министра козырной туз в руке, и я попытаюсь объяснить тебе, как обстоят дела. Естественно, я не знаю всего, – признался он, откинувшись на спинку кресла. – В некоторые свои тайны твой отец не поверял никого. Но и мне, хоть я и всегда был для него открытой книгой, удалось утаить от него несколько страниц. Были вещи и в его жизни, и в моей, о которых мы никогда не заводили разговора.
Тебе может показаться странным, – продолжал Пациенца, – но шантаж министра имеет давние корни. Прошлое, Анна, это усмиренный зверь, который просыпается в каждом новом поколении. Лучшее прощение, говаривал твой отец, – это возмездие. Но месть не заслуженная оборачивается злом или шантажом.
Мне сейчас семьдесят лет, а было всего восемь, когда убили моего отца. Этот старик, – сказал он, имея в виду самого себя, – который трепещет перед мыслью о смерти, верит в бога, в святых и во все мировые религии, вот уже шестьдесят два года ждет, чтобы отомстить его убийцам. Месть, как утверждали древние, – это удовольствие богов.
Анна тоже почувствовала ее вкус, когда отец отправил в изгнание Сильвию де Каролис, но чем больше она жила на свете, тем больше убеждалась, что это архаическая форма справедливости, к которой прибегают за неимением лучшего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123