Кончита покинула этот мир вдали от родного дома и в полном одиночестве. Она вынуждена была умирать на руках у чужого человека.
Эта мысль не давала Мерседес покоя.
Уже взрослой она почти не знала свою мать, так как уехала из дома шесть лет назад, еще совсем девчонкой, горя желанием с оружием в руках защищать Республику.
Ох уж эта славная война. Мерседес вспомнила себя тогдашнюю – как ночи напролет мечтала она о рыцарских подвигах и гордо реющих знаменах, не замечая ужаса в материнских глазах, не слыша, как плачет лежащая рядом Матильда. Она вспомнила, как стремилась стать частью всего этого. Не зная. Не ведая, какое горькое разочарование ждет ее, как люто возненавидит она войну.
Письмо, которое написала ей Кончита, было коротким. Мерседес снова и снова перечитывала расплывающиеся перед глазами строчки.
Аржелес-сюр-Мер,
15 ноября 1940 г.
Дорогая доченька, я столько раз думала о тебе, надеясь снова увидеть и обнять тебя. Но теперь я знаю, что нам никогда уже не суждено встретиться. Господь призывает меня, и я не страшусь смерти. Моя жизнь прошла не зря, и ты, Мерседес, была моим главным счастьем. Возможно, в один прекрасный день и у тебя будет ребенок. Кроме этой надежды, мне нечего оставить тебе, так пусть она станет моим благословением. Молись за меня, как я буду молиться за тебя и всех нас, дабы когда-нибудь мы все вместе встретились на небесах.
Кончита.
Мерседес сидела возле окна, глядя, как по булыжникам Плаза-Майор стучит дождь. Ползущие через площадь фигурки людей на фоне величественной архитектуры казались маленькими и жалкими. Мерседес попыталась помолиться за Кончиту, но так и не смогла придумать ни одного слова. Ее душа была полна беспробудной тоски.
Всех. Всех забрала война.
Матильду. Хосе Марию. Франческа. Кончиту. Шона.
Она вспомнила, какое спокойствие охватило ее в тот день, когда пришла весть о смерти Шона. Сначала она не поверила. Это было неправдой. Это не могло быть правдой. Произошла какая-то ошибка. Должно быть, погиб кто-то с таким же именем. Или, возможно, он только ранен, а они там все перепутали.
Ее рассудок отказывался принимать, что тот яркий свет, который исходил от Шона, погас навсегда. Что она уже никогда снова не сможет ощутить объятие его сильных рук или увидеть изумрудный блеск его смеющихся глаз.
Шон был слишком живым, чтобы умереть. Слишком полным жизни. Его просто не могли убить. Он был слишком сильным и слишком умным, чтобы позволить смерти забрать себя.
А кроме того, существовали еще их планы. Их общее будущее. Их совместная жизнь. Америка. Их дети. Все, что нельзя было просто так взять и отнять у них. Невозможно.
И только через несколько дней, когда ей прислали его вещи, Мерседес поняла, что это было правдой, что ошибки не произошло. Ее обуяло безудержное горе, и она зашлась в душераздирающем крике.
И вдруг все прошло, и она обнаружила, что у нее нет сил даже на то, чтобы оплакивать любимого, словно среди всеобщей катастрофы ее личная трагедия стала уже не столь значимой. Но на самом деле это был сокрушительный удар по ее жизни, оставивший ее без надежды, без веры в завтрашний день.
Что-то сломалось в ней навсегда.
В течение еще нескольких недель, пока она продолжала работать в больнице Саградо Корасон, горе разъедало ее душу. Так что, когда наступил конец, она просто молча рухнула, как карточный домик, на который дунул озорной ребенок.
В полном оцепенении она стояла посреди палаты и смотрела, как выбираются из своих кроватей больные и, схватив костыли, отчаянно ковыляют к выходу в надежде спастись бегством. Они и ее призывали бежать. Даже доктора говорили ей, чтобы она уходила.
Мерседес вполне могла бы сбежать вместе с остальными. Франческ и Кончита умоляли ее уехать, чтобы впоследствии встретиться с ними уже во Франции. Она сказала, что будет ждать их у перевала Пертюс.
Но она не могла убежать от судьбы.
День за днем фашисты бомбили город и морской порт. На улицах стали вырастать длинные ряды сложенных прямо на земле трупов – мужчин, женщин, детей. Все больницы были переполнены. В Саградо Корасон пациенты лежали в коридорах, на лестничных площадках и даже в саду под открытым небом. Она не могла их бросить. Даже когда Франко был уже у самых ворот города и все, способные идти, устремились на север, даже тогда Мерседес не оставила свой пост, словно бескрылый трутень, слепо цепляющийся за свой улей, в то время как гудит растревоженный рой.
А потом улей опустел и затих. Обезлюдевшая Барселона ждала прихода националистов.
Солнечным днем 26 января они вошли в город. Барселона пала. В центральном соборе была отслужена благодарственная месса, первая открытая месса за последние три с лишним года.
Саградо Корасон заполнили другие мундиры и другие голоса. Оставшимся раненым пощады не было. Тех, кто не смог убежать, стащили с больничных коек и отволокли в тюрьму. Забрали даже мужчину с изувеченным лицом. Позже до Мерседес дошли слухи, что он умер от заражения крови, чем сэкономил националистам несколько пуль.
На освободившиеся койки были положены раненые франкисты, и Мерседес стала ухаживать за врагами, однако этот факт она восприняла без чувства озлобленности или горькой иронии. Она испытывала лишь мрачную апатию. То были дни триумфальных шествий, военных маршей и разносящихся гулким эхом несущихся из громкоговорителей речей, дни торжества и отмщения.
А потом был арест.
Прямо из больницы ее увезли в женскую тюрьму в Лас-Кортес и запихнули в переполненную женщинами и детьми камеру, где, забившись в угол, она свернулась калачиком и обреченно закрыла глаза.
Все остальное – допрос, обвинение, суд, смертный приговор – происходило будто во сне. Через все это она прошла, не испытывая никаких эмоций. Даже страха не было. Пожалуй, только ощущение полнейшей деградации.
Ее перевели в другую часть тюрьмы, где содержались женщины, приговоренные к смертной казни. Удивительно, но в этой жуткой камере Мерседес оказалась единственной, кто за войну сделал хоть один выстрел, кто убил хоть одного вражеского солдата. Остальные были осуждены по наговору или, по показаниям анонимных «свидетелей», просто присутствовали при преступлениях, совершенных другими. Некоторые из этих несчастных выглядели еще совсем молодыми, совсем девочками с бледными как полотно лицами, которым вместо свадебного наряда невесты был уготован саван. Но большинство ожидавших расстрела были все же дородными матронами, потерявшими надежду снова увидеть своих мужей и детей.
Для всех этих женщин прокурор требовал одного и того же приговора – смертной казни. И каждый раз защитник – разумеется, назначенный националистами – просил смягчения меры наказания до тридцати лет тюрьмы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102