Путника звали Чандра-Синг.
Утром мать поделила с Чандра-Сингом единственную оставшуюся у нее рисовую лепешку.
– Я пойду туда, где мой муж! – сказала мать. – Может быть, еще не поздно…
Они повернули на восток и искали дороги в долину великого Ганга. Они шли очень быстро, но с того дня, как Батма услыхала дурные вести о муже, ей всё казалось, что они идут слишком медленно. Наконец голубая вода Ганга блеснула среди холмов. Они шли низким песчаным берегом великой реки; темные паруса лодок, плывущих вниз по течению, обгоняли их.
– Скорее, Лела! – говорила мать. – О, как медленно мы идем!
Как-то раз они заночевали на берегу, в сырой низине, и с тех пор Батму начала снедать эта злая лихорадка.
И вот теперь, после долгих дней пути, Батма в беспамятстве лежала на соломенном ложе, в сарае кансамаха. Батма и сейчас торопилась, уже в бреду, точно хотела еще итти дальше.
– Почему мы идем так медленно, Лела?.. Скорее, может быть, мы еще увидим его!
Чем неподвижнее становилось тело больной, тем торопливее стремилась ее горячечная, лишенная смысла речь.
– О, как далеко еще итти… Несчастье… Подгибаются ноги… Скорее, девочка, беги… Бежим! Мы еще успеем, Лела!..
– Да, да, – говорила Лела, сжимая ее руку.
Скоро руки Батмы-Севани стали слабы и потны, горячка отпустила ее. Батма открыла глаза.
– Мы опоздали, Лела! – со смертной мукой в лице сказала она. – Мы опоздали, он погиб!
Руки Батмы бессильно повисли. Она завела глаза кверху, зрачки остановились и начали медленно тускнеть.
Утром кансамах стоял над мертвой, жалостно щелкал языком и качал головой:
– Ай-май! – сказал кансамах. – Умерла!
Лела сидела над матерью не шевелясь. На лбу покойницы, теперь открытом, ясно обозначились две синие полосы – знаки браминской касты.
– Браминка? – спросил кансамах.
Лела кивнула головой.
Вдвоем с Лелой они подняли и вынесли легонькое сухое тело и положили его у стены сарая, в тени.
Кансамах ушел.
Лела прикрыла лицо Батмы старым белым сари с узорчатой каймой, сняла с ее руки на память синие стеклянные браслеты, молча, без молитвы, сжав руки, постояла над матерью и пошла прочь.
– Погоди, девочка! – остановил ее кансамах.
Он повел Лелу на веранду дома.
– Куда ты идешь?
– В Калькутту.
– Так далеко? – изумился кансамах. – Зачем?
– У меня там отец, – просто сказала девочка. – Он в темнице. Мать велела мне итти к нему.
– Разве ты можешь его спасти? – спросил кансамах.
– Я должна итти, – сказала Лела. – Мать хотела дойти и не дошла. Может быть, я дойду.
– Долгий путь! – сказал кансамах. – До Калькутты, ай-ай! – Он затряс головой. – Трудно, далеко!
Лела молчала.
– Я дам тебе рису на дорогу, – сказал кансамах.
Он достал мешочек и начал ссыпать в него из чашки вареный рис.
– Какого ты рождения? – спросил кансамах, точно вспомнив о чем-то. – Ты ела отдельно от матери.
Он хотел отдернуть сари с лица девочки, чтобы посмотреть знаки касты у нее на лбу. Но Лела шагнула назад к ступенькам веранды.
– Я чандала! – сказала девочка. – Не касайся меня.
Кансамах отступил, пораженный: «Чандала? Дитя недозволенного брака?.. Отверженная для всех каст, чандала?..»
– Ай-ай, – сказал кансамах. – Трудно тебе будет, девочка!
– Прости! – Лела хотела итти.
– Погоди! – Кансамах издали бросил ей мешочек с рисом. – Бери и иди с миром.
Лела низко поклонилась и пошла.
– Иди с миром! – кричал ей вслед кансамах. – Вон той тропой, вдоль берега Джамны, вниз, всё вниз по течению, выйдешь на Большой Колесный Путь. Иди Большим Путем, поверни на восток, спрашивай Калькутту, город саибов у моря. Проси милостыню в дороге, будешь сыта. У крестьянина проси, у райота, он сам беден, – подаст. Проси у сипая, пешего солдата, и у конного совара проси – не откажет. Далеко обходи только слепцов, факиров и нищих. И не проси милостыни у саибов, они светлы лицом и темны сердцем. А пуще всего бойся тощего саиба на одноглазом верблюде!.. Иди, дитя, может быть, дойдешь.
Глава четвертая
УЗОР НА ПЛАТКЕ
Знакомая тропа привела Инсура к глухой почтовой станции, затерянной в лесу. Тростниковая крыша низкого почтового бенгало пряталась в густых зарослях. Инсур прошел прямо на кухню станции. Кансамах, повар, он же и смотритель станции, в одной белой повязке вокруг бедер и белой тряпке на голом черепе, тотчас узнал гостя.
– Добрый день! – сказал кансамах.
– Добрый день! – поклонился Инсур. – Есть ли новости?
– Есть! – ответил кансамах. Он повел гостя в свое собственное помещение, полутемную комнатку с тростниковой занавеской вместо двери. Здесь, в углу, на половике, под ворохом пахучей сушеной травы лежала небольшая связка писем.
– Вот! – сказал кансамах.
Инсур развязал пачку. Письма были и недавние, мартовские, были и старые, еще от начала февраля. Инсур быстро перекидывал конверты: он искал правительственных сообщений. Ага, вот! Серый пакет с большой сургучной печатью. Кто пишет? Генерал Герсей доносит из Калькутты генералу Ансону, в Симлу. Генерал Ансон, командующий Бенгальской армией, уже третий месяц отдыхает – это знает вся Индия, – он охотится на тигров в живописных окрестностях Симлы, в отрогах Гималайских гор. Генерал не нашел для себя более подходящего дела в такое время. Так, так. Что же пишет Герсей-саиб Ансону-саибу?
Инсур надорвал конверт.
«… Условия таковы, что я бессилен что-либо предпринять, – доносил генерал. – Я не имею возможности не только быстро перебросить воинскую часть из одного пункта Бенгала в другой, но даже во-время разослать приказы. Почта приходит с огромным опозданием, регулярная связь отсутствует, в период дождей все дороги становятся непроходимыми, курьерских верблюдов в достаточном количестве в моем распоряжении нет. Медлительность, нерасторопность, несвязанность действий, которые едва не стали губительными для Британской империи так недавно, во время Крымской войны, со всей силой проявляются сейчас в Индии. Приказы не выполняются или выполняются с непозволительным опозданием. Простые донесения с места на место идут по нескольку суток, – так, весть о прискорбных событиях в Барракпуре дошла до Калькутты только через семь суток, четвертого марта, – в то время как простой всадник доскачет от одного пункта до другого за два с половиной часа».
Улыбка поползла по смуглому лицу Инсура. Он читал дальше:
«… Мне нехватает британских солдат. Из-за войны с Персией почти вся королевская пехота отозвана к персидской границе, на всем протяжении от Калькутты до Динапура – четыреста миль – один европейский полк. Военные станции Бенгала и северо-западных провинций обнажены; в Аллахабаде пороховые склады под охраной одной лишь туземной стражи, в Канпуре одна неполная рота европейцев на четыре полка туземной пехоты, в крепости Дели – ни одного британского солдата… И это в такой момент, когда нужны меры решительные и крутые, когда малейшая слабость, малейшее промедление может стоить нам всей Индийской империи…»
Кансамах громко застучал медным котелком на кухне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Утром мать поделила с Чандра-Сингом единственную оставшуюся у нее рисовую лепешку.
– Я пойду туда, где мой муж! – сказала мать. – Может быть, еще не поздно…
Они повернули на восток и искали дороги в долину великого Ганга. Они шли очень быстро, но с того дня, как Батма услыхала дурные вести о муже, ей всё казалось, что они идут слишком медленно. Наконец голубая вода Ганга блеснула среди холмов. Они шли низким песчаным берегом великой реки; темные паруса лодок, плывущих вниз по течению, обгоняли их.
– Скорее, Лела! – говорила мать. – О, как медленно мы идем!
Как-то раз они заночевали на берегу, в сырой низине, и с тех пор Батму начала снедать эта злая лихорадка.
И вот теперь, после долгих дней пути, Батма в беспамятстве лежала на соломенном ложе, в сарае кансамаха. Батма и сейчас торопилась, уже в бреду, точно хотела еще итти дальше.
– Почему мы идем так медленно, Лела?.. Скорее, может быть, мы еще увидим его!
Чем неподвижнее становилось тело больной, тем торопливее стремилась ее горячечная, лишенная смысла речь.
– О, как далеко еще итти… Несчастье… Подгибаются ноги… Скорее, девочка, беги… Бежим! Мы еще успеем, Лела!..
– Да, да, – говорила Лела, сжимая ее руку.
Скоро руки Батмы-Севани стали слабы и потны, горячка отпустила ее. Батма открыла глаза.
– Мы опоздали, Лела! – со смертной мукой в лице сказала она. – Мы опоздали, он погиб!
Руки Батмы бессильно повисли. Она завела глаза кверху, зрачки остановились и начали медленно тускнеть.
Утром кансамах стоял над мертвой, жалостно щелкал языком и качал головой:
– Ай-май! – сказал кансамах. – Умерла!
Лела сидела над матерью не шевелясь. На лбу покойницы, теперь открытом, ясно обозначились две синие полосы – знаки браминской касты.
– Браминка? – спросил кансамах.
Лела кивнула головой.
Вдвоем с Лелой они подняли и вынесли легонькое сухое тело и положили его у стены сарая, в тени.
Кансамах ушел.
Лела прикрыла лицо Батмы старым белым сари с узорчатой каймой, сняла с ее руки на память синие стеклянные браслеты, молча, без молитвы, сжав руки, постояла над матерью и пошла прочь.
– Погоди, девочка! – остановил ее кансамах.
Он повел Лелу на веранду дома.
– Куда ты идешь?
– В Калькутту.
– Так далеко? – изумился кансамах. – Зачем?
– У меня там отец, – просто сказала девочка. – Он в темнице. Мать велела мне итти к нему.
– Разве ты можешь его спасти? – спросил кансамах.
– Я должна итти, – сказала Лела. – Мать хотела дойти и не дошла. Может быть, я дойду.
– Долгий путь! – сказал кансамах. – До Калькутты, ай-ай! – Он затряс головой. – Трудно, далеко!
Лела молчала.
– Я дам тебе рису на дорогу, – сказал кансамах.
Он достал мешочек и начал ссыпать в него из чашки вареный рис.
– Какого ты рождения? – спросил кансамах, точно вспомнив о чем-то. – Ты ела отдельно от матери.
Он хотел отдернуть сари с лица девочки, чтобы посмотреть знаки касты у нее на лбу. Но Лела шагнула назад к ступенькам веранды.
– Я чандала! – сказала девочка. – Не касайся меня.
Кансамах отступил, пораженный: «Чандала? Дитя недозволенного брака?.. Отверженная для всех каст, чандала?..»
– Ай-ай, – сказал кансамах. – Трудно тебе будет, девочка!
– Прости! – Лела хотела итти.
– Погоди! – Кансамах издали бросил ей мешочек с рисом. – Бери и иди с миром.
Лела низко поклонилась и пошла.
– Иди с миром! – кричал ей вслед кансамах. – Вон той тропой, вдоль берега Джамны, вниз, всё вниз по течению, выйдешь на Большой Колесный Путь. Иди Большим Путем, поверни на восток, спрашивай Калькутту, город саибов у моря. Проси милостыню в дороге, будешь сыта. У крестьянина проси, у райота, он сам беден, – подаст. Проси у сипая, пешего солдата, и у конного совара проси – не откажет. Далеко обходи только слепцов, факиров и нищих. И не проси милостыни у саибов, они светлы лицом и темны сердцем. А пуще всего бойся тощего саиба на одноглазом верблюде!.. Иди, дитя, может быть, дойдешь.
Глава четвертая
УЗОР НА ПЛАТКЕ
Знакомая тропа привела Инсура к глухой почтовой станции, затерянной в лесу. Тростниковая крыша низкого почтового бенгало пряталась в густых зарослях. Инсур прошел прямо на кухню станции. Кансамах, повар, он же и смотритель станции, в одной белой повязке вокруг бедер и белой тряпке на голом черепе, тотчас узнал гостя.
– Добрый день! – сказал кансамах.
– Добрый день! – поклонился Инсур. – Есть ли новости?
– Есть! – ответил кансамах. Он повел гостя в свое собственное помещение, полутемную комнатку с тростниковой занавеской вместо двери. Здесь, в углу, на половике, под ворохом пахучей сушеной травы лежала небольшая связка писем.
– Вот! – сказал кансамах.
Инсур развязал пачку. Письма были и недавние, мартовские, были и старые, еще от начала февраля. Инсур быстро перекидывал конверты: он искал правительственных сообщений. Ага, вот! Серый пакет с большой сургучной печатью. Кто пишет? Генерал Герсей доносит из Калькутты генералу Ансону, в Симлу. Генерал Ансон, командующий Бенгальской армией, уже третий месяц отдыхает – это знает вся Индия, – он охотится на тигров в живописных окрестностях Симлы, в отрогах Гималайских гор. Генерал не нашел для себя более подходящего дела в такое время. Так, так. Что же пишет Герсей-саиб Ансону-саибу?
Инсур надорвал конверт.
«… Условия таковы, что я бессилен что-либо предпринять, – доносил генерал. – Я не имею возможности не только быстро перебросить воинскую часть из одного пункта Бенгала в другой, но даже во-время разослать приказы. Почта приходит с огромным опозданием, регулярная связь отсутствует, в период дождей все дороги становятся непроходимыми, курьерских верблюдов в достаточном количестве в моем распоряжении нет. Медлительность, нерасторопность, несвязанность действий, которые едва не стали губительными для Британской империи так недавно, во время Крымской войны, со всей силой проявляются сейчас в Индии. Приказы не выполняются или выполняются с непозволительным опозданием. Простые донесения с места на место идут по нескольку суток, – так, весть о прискорбных событиях в Барракпуре дошла до Калькутты только через семь суток, четвертого марта, – в то время как простой всадник доскачет от одного пункта до другого за два с половиной часа».
Улыбка поползла по смуглому лицу Инсура. Он читал дальше:
«… Мне нехватает британских солдат. Из-за войны с Персией почти вся королевская пехота отозвана к персидской границе, на всем протяжении от Калькутты до Динапура – четыреста миль – один европейский полк. Военные станции Бенгала и северо-западных провинций обнажены; в Аллахабаде пороховые склады под охраной одной лишь туземной стражи, в Канпуре одна неполная рота европейцев на четыре полка туземной пехоты, в крепости Дели – ни одного британского солдата… И это в такой момент, когда нужны меры решительные и крутые, когда малейшая слабость, малейшее промедление может стоить нам всей Индийской империи…»
Кансамах громко застучал медным котелком на кухне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61