А незаконные организации не имели права на существование.
Мне помогли друзья.
Нельзя сказать, что эта проблема волновала только меня. Пострадавшие иногда писали в газеты, если только ломали что-нибудь другое, а не руки. И газеты задавали вопрос: «доколе?», ни к кому в частности не обращенный. Но только кто мог на него ответить?
А однажды в Лагерном саду трехлетний мальчишка провалился в семиметровую скважину, которую забыли закрыть, а может быть, вовсе и не собирались этого делать. Он упал туда на глазах у своих родителей и застрял у основания. Мальчишку вытаскивали несколько часов, потому что он застрял крепко. Была организована целая спасательная экспедиция. Чтобы мальчик не задохнулся, в скважину специально закачивали кислород.
Мальчика спасли и отправили в больницу. Он почти не пострадал, даже не простудился. Но еще несколько дней жители города, встречая своих знакомых, спрашивали: слышали, мальчик упал в скважину? Ага, слышал. Безобразие какое! Но, говорят, он здоров. Да, как хорошо, что все кончилось благополучно.
Постепенно все успокоились. А скважину забили... навсегда. Она и не нужна была... Забили эту... Вот только что делать с другими? И еще с люками...
Да что же это?!
Развороченные мостовые, залитые грязью тротуары, грохот отбойных молотков; разваливающиеся от тряски автобусы и троллейбусы; мусорные кучи, стыдливо прикрытые рекламными щитами; деревья и кустарники, безжалостно срезаемые ножами бульдозеров под предполагаемое еще только строительство; здания, безнадежно ремонтируемые из года в год; отсутствие подземных переходов для обыкновенных пешеходов, для детей; и катастрофы, словно жизнь человека ничего и не стоит.
Я врач скорой помощи. Я все это знаю. А какое чувство охватывает меня, когда машина не может подойти к дому, в котором, возможно, умирает человек. Ведь часто дело идет на минуты, даже на секунды!
Мы с другом идем по улице, которая ведет от площади Южной к реке, улице, частично заасфальтированной, частично забетонированной, но на большей своей части все же разбитой вдребезги, с ямами, которые уже привычно объезжают грузовики, но не имеющей тротуара, хотя по ней ежедневно ходят тысячи людей.
По этой улице идем и мы, я и мой друг, только он чуть впереди, потому что я задерживаюсь прикурить.
Зимний снег еще не везде стаял. Грязь и лужи. Мокрый снег сверху.
Я успеваю прикурить. И тут раздается крик. Кричит какая-то женщина, словно увидела нечто ужасное. Сначала одна, потом несколько. И непонятен сразу мне этот звук, потому что заглушается и искажается ревом самосвалов. Да и не звуки интересуют здесь людей, а пятачок земли, на который можно отскочить, когда на тебя несется смерть.
Кричит женщина. Одна, потом несколько. И скрежет тормозов, и лязг сцепившихся металлических кузовов, и стон, но не человека, стон только что происшедшего.
Он, мой друг, лежит в луже грязи, нелепо и страшно, и к нему уже бегут люди, а кто-то все еще тоскливо и испуганно кричит. К нему бегут, теперь уже не разбирая грязи. Я к нему ближе других. Я опускаюсь на колени в жижу. Он мертв или почти мертв. Нужна «скорая помощь».
— Что с ним?!
— Я видела.
— Что же это!
— Врача!
Это все говорят окружающие нас люди.
— Я врач, — говорю я. — Кто-нибудь... вызовите «скорую помощь»!
Среди людей чувствуется растерянность.
— Где телефон?
Я знаю, что в радиусе километра телефона-автомата не найти.
— Кто-нибудь в институт! — подсказываю я.
Несколько человек бросаются бежать.
Я ничего не могу больше говорить, только поддерживаю голову друга ладонями. Изо рта и носа у него течет кровь, блестящими темно-красными ручейками. У него проломлен череп. А что еще, я даже не хочу знать. Достаточно и этого.
— Отнесите в сторону, — советует кто-то.
И водитель одного из сцепившихся самосвалов, испуганный и желающий теперь сделать хоть что-нибудь, протягивает руки.
— ГАИ надо вызвать!
Это уж их дело. Я сейчас жду только «скорую».
Мы переносим моего друга в сторону и опускаем на чей-то плащ. Друг не стонет. И если еще не умер, то умирает.
Какой-то человек берет моего друга за кисть.
— Вы врач? — зачем-то спрашиваю я.
— Нет... Но я знаю. Чувствую. Он умирает. «Скорая» не успеет.
Все... все... Так нелепо... Что же мне, броситься с кулаками на водителей самосвалов? Убить их? Закричать? И криком попытаться облегчить свою душу? Свою... Свою!
— Кто может отдать ему час жизни? — спрашиваю я. — Всего час.
Я слышал, что есть люди, которые могут отдать несколько часов или даже дней своей жизни человеку, который умирает. Из своей жизни они эти часы и дни вычеркивают, вырывают. Я слышал это, но не понимаю, как можно отдать другому часть своей жизни. И я бы отдал, но не знаю, не умею, не могу!
— Кто? — спрашиваю я.
Все молчат. И не потому, что им жаль нескольких своих часов или даже только одного часа. Просто, люди с такой удивительной способностью встречаются очень редко, и вероятность того, что такой мог оказаться именно здесь...
— Никто, — говорит кто-то. — Он уже...
— Если бы я мог! — говорит другой из толпы.
— Да где же «скорая помощь»?!
— Человек умирает!
Мокрый снег превращается в дождь. Кто-то открывает зонтик над лицом моего друга.
— Ладно, — говорит человек, которого я чуть было не принял за врача; он словно с чем-то соглашается. — Документы у меня в кармане.
И непонятно, зачем он это говорит.
— Час я, пожалуй, натяну...
Лицо его вдруг становится землистым, он пытается встать с колен, но не может. Он шатается и падает. А тот, первый, мой друг, дышит. Он не приходит в сознание, но он дышит.
— Сообщите... — и дальше человек не договаривает. Его кладут рядом на еще чей-то плащ и никто не знает, жив он или мертв.
Случай! Этот мужчина оказался именно тем человеком, который может отдавать свою жизнь по частям другим людям, которым вот так, как сейчас, нужен этот час или день, пока пострадавшего не положат на операционный, стол, не подсоединят к нему датчики и приборы, поддерживающие жизнь, пока не сделают все возможное. Но только его-то жизнь укорачивается! И он не знает, как и все другие, сколько же ему осталось еще: много, очень много, или совсем ничего, как вот у этого. Он не знал, но, может, чувствовал, иначе бы зачем он сказал: «сообщите...»? Но только как отказать человеку в жизни? Он не смог отказать... И ведь не стар он еще. Просто, слишком щедро отдавал свою жизнь другим.
Я нагибаюсь ухом к его губам, надеясь услышать еще что-то. Но он молчит. Он уже никогда больше не заговорит.
Подходит машина скорой медицинской помощи, затем вторая.
Их увозят, но только в разные места.
Меня не берут. Я весь в грязи. На меня, наверное, страшно смотреть.
Работники ГАИ разбираются в происшествии, но многие свидетели уже разошлись:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Мне помогли друзья.
Нельзя сказать, что эта проблема волновала только меня. Пострадавшие иногда писали в газеты, если только ломали что-нибудь другое, а не руки. И газеты задавали вопрос: «доколе?», ни к кому в частности не обращенный. Но только кто мог на него ответить?
А однажды в Лагерном саду трехлетний мальчишка провалился в семиметровую скважину, которую забыли закрыть, а может быть, вовсе и не собирались этого делать. Он упал туда на глазах у своих родителей и застрял у основания. Мальчишку вытаскивали несколько часов, потому что он застрял крепко. Была организована целая спасательная экспедиция. Чтобы мальчик не задохнулся, в скважину специально закачивали кислород.
Мальчика спасли и отправили в больницу. Он почти не пострадал, даже не простудился. Но еще несколько дней жители города, встречая своих знакомых, спрашивали: слышали, мальчик упал в скважину? Ага, слышал. Безобразие какое! Но, говорят, он здоров. Да, как хорошо, что все кончилось благополучно.
Постепенно все успокоились. А скважину забили... навсегда. Она и не нужна была... Забили эту... Вот только что делать с другими? И еще с люками...
Да что же это?!
Развороченные мостовые, залитые грязью тротуары, грохот отбойных молотков; разваливающиеся от тряски автобусы и троллейбусы; мусорные кучи, стыдливо прикрытые рекламными щитами; деревья и кустарники, безжалостно срезаемые ножами бульдозеров под предполагаемое еще только строительство; здания, безнадежно ремонтируемые из года в год; отсутствие подземных переходов для обыкновенных пешеходов, для детей; и катастрофы, словно жизнь человека ничего и не стоит.
Я врач скорой помощи. Я все это знаю. А какое чувство охватывает меня, когда машина не может подойти к дому, в котором, возможно, умирает человек. Ведь часто дело идет на минуты, даже на секунды!
Мы с другом идем по улице, которая ведет от площади Южной к реке, улице, частично заасфальтированной, частично забетонированной, но на большей своей части все же разбитой вдребезги, с ямами, которые уже привычно объезжают грузовики, но не имеющей тротуара, хотя по ней ежедневно ходят тысячи людей.
По этой улице идем и мы, я и мой друг, только он чуть впереди, потому что я задерживаюсь прикурить.
Зимний снег еще не везде стаял. Грязь и лужи. Мокрый снег сверху.
Я успеваю прикурить. И тут раздается крик. Кричит какая-то женщина, словно увидела нечто ужасное. Сначала одна, потом несколько. И непонятен сразу мне этот звук, потому что заглушается и искажается ревом самосвалов. Да и не звуки интересуют здесь людей, а пятачок земли, на который можно отскочить, когда на тебя несется смерть.
Кричит женщина. Одна, потом несколько. И скрежет тормозов, и лязг сцепившихся металлических кузовов, и стон, но не человека, стон только что происшедшего.
Он, мой друг, лежит в луже грязи, нелепо и страшно, и к нему уже бегут люди, а кто-то все еще тоскливо и испуганно кричит. К нему бегут, теперь уже не разбирая грязи. Я к нему ближе других. Я опускаюсь на колени в жижу. Он мертв или почти мертв. Нужна «скорая помощь».
— Что с ним?!
— Я видела.
— Что же это!
— Врача!
Это все говорят окружающие нас люди.
— Я врач, — говорю я. — Кто-нибудь... вызовите «скорую помощь»!
Среди людей чувствуется растерянность.
— Где телефон?
Я знаю, что в радиусе километра телефона-автомата не найти.
— Кто-нибудь в институт! — подсказываю я.
Несколько человек бросаются бежать.
Я ничего не могу больше говорить, только поддерживаю голову друга ладонями. Изо рта и носа у него течет кровь, блестящими темно-красными ручейками. У него проломлен череп. А что еще, я даже не хочу знать. Достаточно и этого.
— Отнесите в сторону, — советует кто-то.
И водитель одного из сцепившихся самосвалов, испуганный и желающий теперь сделать хоть что-нибудь, протягивает руки.
— ГАИ надо вызвать!
Это уж их дело. Я сейчас жду только «скорую».
Мы переносим моего друга в сторону и опускаем на чей-то плащ. Друг не стонет. И если еще не умер, то умирает.
Какой-то человек берет моего друга за кисть.
— Вы врач? — зачем-то спрашиваю я.
— Нет... Но я знаю. Чувствую. Он умирает. «Скорая» не успеет.
Все... все... Так нелепо... Что же мне, броситься с кулаками на водителей самосвалов? Убить их? Закричать? И криком попытаться облегчить свою душу? Свою... Свою!
— Кто может отдать ему час жизни? — спрашиваю я. — Всего час.
Я слышал, что есть люди, которые могут отдать несколько часов или даже дней своей жизни человеку, который умирает. Из своей жизни они эти часы и дни вычеркивают, вырывают. Я слышал это, но не понимаю, как можно отдать другому часть своей жизни. И я бы отдал, но не знаю, не умею, не могу!
— Кто? — спрашиваю я.
Все молчат. И не потому, что им жаль нескольких своих часов или даже только одного часа. Просто, люди с такой удивительной способностью встречаются очень редко, и вероятность того, что такой мог оказаться именно здесь...
— Никто, — говорит кто-то. — Он уже...
— Если бы я мог! — говорит другой из толпы.
— Да где же «скорая помощь»?!
— Человек умирает!
Мокрый снег превращается в дождь. Кто-то открывает зонтик над лицом моего друга.
— Ладно, — говорит человек, которого я чуть было не принял за врача; он словно с чем-то соглашается. — Документы у меня в кармане.
И непонятно, зачем он это говорит.
— Час я, пожалуй, натяну...
Лицо его вдруг становится землистым, он пытается встать с колен, но не может. Он шатается и падает. А тот, первый, мой друг, дышит. Он не приходит в сознание, но он дышит.
— Сообщите... — и дальше человек не договаривает. Его кладут рядом на еще чей-то плащ и никто не знает, жив он или мертв.
Случай! Этот мужчина оказался именно тем человеком, который может отдавать свою жизнь по частям другим людям, которым вот так, как сейчас, нужен этот час или день, пока пострадавшего не положат на операционный, стол, не подсоединят к нему датчики и приборы, поддерживающие жизнь, пока не сделают все возможное. Но только его-то жизнь укорачивается! И он не знает, как и все другие, сколько же ему осталось еще: много, очень много, или совсем ничего, как вот у этого. Он не знал, но, может, чувствовал, иначе бы зачем он сказал: «сообщите...»? Но только как отказать человеку в жизни? Он не смог отказать... И ведь не стар он еще. Просто, слишком щедро отдавал свою жизнь другим.
Я нагибаюсь ухом к его губам, надеясь услышать еще что-то. Но он молчит. Он уже никогда больше не заговорит.
Подходит машина скорой медицинской помощи, затем вторая.
Их увозят, но только в разные места.
Меня не берут. Я весь в грязи. На меня, наверное, страшно смотреть.
Работники ГАИ разбираются в происшествии, но многие свидетели уже разошлись:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30