Глянул Павел Лаврентьевич на кивающего азиата в пиджаке от Кардена и с
телевизором на запястье, глянул -- и понял, что не возьмет раскосый шефово
детище, ну ни за какие коврижки отечественного производства.
Отвел Манюнчиков начальство в сторонку, мнение свое изложил, ответное
мнение выслушал, подавился инициативой и дверь за собой тихо прикрыл. А
назавтра выговор схлопотал, с занесением и устным приложением, за срыв
договора важнейшего и пророчества вредные, работающие врагам нашим на
руку, кольцами да часами увешанную.
Только беда одна не ходит, и когда Манюнчиков домой возвращался, пристали
к нему хулиганы. Стоят на углу могучей кучкой, эй, кричат, дядька, дай
сигарету!.. Дальше -- больше, слово за слово, и двинулся наконец атаман на
укрощение строптивого дядьки Павла Лаврентьевича. Глянул на него
Манюнчиков -- и сразу все понял.
-- Не подходи,-- умоляет,-- не подходи, пожалей себя!..
Да куда там, разве атаман послушает... Взял гроза подворотен крикуна за
грудки, к стенке прислонил для удобства, а стена-то дома пятиэтажного, а на
крыше-то каменщик Василий трубу кладет, и хреновый он каменщик-то,
доложим мы вам, кирпича в руках -- и то удержать не может...
Одернул Манюнчиков куртку и прочь пошел от греха подальше. Хоть и
предупреждал он покойного, а все душа была не на месте.
И пошло -- поехало. Отвернулись от Павла Лаврентьевича друзья, потому что
кому охота про грядущий цирроз печени да скорую импотенцию выслушивать;
жена ночами к стенке и ни-ни, чтоб не пророчил о перспективах жизни
совместной; на работе опять же одни неприятности,-- так это еще до
предсказаний судеб начальников отделов, судеб одинаковых, и одинаково
гнусных...
Пробовал Манюнчиков молчать, и три дня молчал-таки, хотя и зуд немалый в
языке испытывал, а также в иных частях тела, к пророчествам вроде бы
касательства не имеющих -- три дня, и все коту Вячеславу под хвост, потому как
подлец Лихтенштейн при виде душевных терзаний коллеги взял да и спросил с
ехидством: "Ну что, Паша, скоро заговорит наша Валаамова ослица?!"
Глянул на эрудита взбешенный Манюнчиков, и "Типун тебе на язык!" сам
вырвался, непроизвольно. Не поверил Сашка, улыбнулся, в последний раз
улыбнулся, на неделю вперед, по причине стоматита обширного, от эрудиции,
видимо, и образовавшегося...
И вот однажды сидел удрученный Павел Лаврентьевич в скверике, думу
горькую думая, а рядом с ним старичок подсел, седенький такой, румяный,
бодрый еще -- и изложил ему Манюнчиков неожиданно для себя самого всю
историю предсказаний своих несуразных и бед, от них проистекающих.
Не удивился старичок, головкой кругленькой покивал и говорит: "Ничего
экстраординарного я у вас, голубчик, не наблюдаю, обыкновенный синдром
Кассандры, и все тут."
Хотел было Манюнчиков обидеться, но сдержался, и правильно, потому как
изложил ему академический старичок и про пророчицу Кассандру, в древней
Трое проживавшую, и про проклятие Аполлона, за треп несвоевременный на
нее наложенное, так что в предсказания ее никто не верил, хоть и правду
вещала Кассандра, только неприятную весьма, даже для привычного
эллинского слуха неприятную...
А в конце лекции своей подал старичок надежду вконец понурившемуся Павлу
Лаврентьевичу.
-- Вы, говорит, людям дурное пророчите, вот они вам и не верят, ибо человек по
натуре своей оптимист. Тут, голубчик, связь причинно-следственная имеется:
вам не верят, а оно сбывается. Вот и найдите кого-то, кто в слова ваши поверит
-- глядишь, оно тогда и не сбудется, и вздохнете вы с облегчением...
Сказал, встал с лавочки и к выходу направился. Поинтересовался Манюнчиков,
откуда старичок столь осведомленный образовался, а тот и сам признался,
дескать, и у него синдром, только другой, имени маркиза какого-то
заграничного.
Порылся после любопытный Павел Лаврентьевич в энциклопедии, и отыскал
там маркиза оного, де Сад именуемого, а заодно и о происхождении садизма
вычитал -- то есть совет советом, а убрался он из скверика крайне
своевременно.
Полный список людей, не поверивших Павлу Лаврентьевичу и за неверие свое
пострадавших, мы приводить решительно отказываемся по причине
дороговизны бумаги, а также полного единообразия последствий. Особый
интерес вызывают разве что сотрудники иностранных консульств в Занзибаре,
так до конца своего и не уверовавших в возможность конвенции о
каннибализме; да заезжий английский миллионер, собравшийся было завещать
Манюнчикову все свое состояние, но вовремя раздумавший, при предвещании
грядущих неудач в гареме разорившегося шейха арабского...
Ну кто мог знать, что стоящая рядом блондинка -- не секретарша пожилого
греховодника, а жена законная, почище ревнивой Люськи?! И напрасно
дипломатичный Павел Лаврентьевич разъяснял ей на пальцах, что гарем еще
только имеет место быть купленным -- хорошо, хоть местные сопровождающие
по шее не дали, из апартаментов выводя, пожалели убогого...
А старичка-советчика Манюнчиков встретил как-то, в скверике памятном, где
академик приглашал к себе на чашку чая молоденькую девицу с немного
вдавленной переносицей, даму, однако, не портящей, а дедушку возбуждающей.
Умный был старичок, начитанный, а и он не поверил Павлу Лаврентьевичу,
хотя здесь и синдрома Кассандровского не потребовалось -- девочку эту
Манюнчиков видал ранее, в городском Дворце спорта видал, на турнире по
фулл контакт каратэ, и представление о ее женственности имел изрядное.
Не поверил старичок и теперь жалеет, небось, да и как не жалеть, когда колясок
инвалидных в продаже нет, а без них со сломанным позвоночником до скверика
не добраться...
...Шло время, и отчаяние овладело вконец обессиленным Манюнчиковым. И в
полной тоске стоял он как-то в очереди за колбасой, сам себе пророча, что не
хватит, и сам себе не веря. Стоял, и слушал одного голодного оптимиста,
вещавшего озверелым любителям колбасы о временных трудностях, после
которых все будет гораздо лучше.
Глянул на оратора Павел Лаврентьевич, глянул -- и все понял.
-- Лучше? -- скептически ухмыльнулся пророк.-- Лучше не будет.
Очередь затихла, и в тусклых глазах появилось новое, незнакомое выражение.
-- Не будет лучше! -- бросил Манюнчиков в звенящую тишину, и люди
послушно потянулись к нему.
-- Не будет лучше! -- и стены гастронома замерли в ожидании.-- А будет мор и
глад, и град огненный, и всадник бледный со взором горящим, имя которому
Смерть, и мука неслыханная будет тому, кто не свернет с широкой дороги греха
на узкую тропинку покаяния, и живые позавидуют умершим, когда...
Его слушали.
Ему верили.
Кажется, он приобрел новый синдром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13