Две пары толстых чулок. Новое одеяло. Плащ из лосиной шкуры. Вяленое мясо и сыр. Хороший точильный камень. И многое другое из того что они, сами не подозревая об этом, дали ему. Отдохнувшее тело, избавившееся от боли и ломоты. Легкая походка. Приветливые лица, которые были еще свежи в его памяти. И истории. Истории, занесенные в запирающуюся часть книги, те, которые записывал он сам. И правдивые истории, с трудом накарябанные их собственными руками. И он отплатил им, по мере своих сил, сторицей. Залатанной на зиму крышей, и многими другими вещами, сделанными его руками. И, что более важно, все они видели книгу с записями Бена Франклина, заметками Тома Джефферсона, Бена Арнольда, Пата Генри, Джона Адамса, Алекса Гамильтона — и даже Аарона Бурра, относящиеся к времени до дуэли, и Дэниела Буна после дуэли. До прихода Сказителя они были частью семьи, частью страны Уоббиш, и это было все. Теперь они знали куда больше. Война за независимость в Аппалачах. Американский Договор. Теперь, находясь в этой глуши, они тоже видели свой путь как одну из нитей среди множества других и чувствовали силу всей пряжи, состоящей из этих нитей. Нет, «пряжи» — сказано неудачно. Ковра. Хорошего, толстого, прочного ковра, на который смогут ступить те многие поколения американцев, которые придут после них. В этом есть своя поэзия: и когда-нибудь он напишет об этом поэму.
И еще кое-что оставил он им. Любимого сына, выхваченного из под падающего камня. Отца, который наконец-то набрался мужества, чтобы отослать сына подальше, чтобы не убить его своими руками. И имя, обретенное кошмаром мальчика, который теперь может понять, кто его настоящий враг. И мужество исцелить себя, нашептанное отчаявшемуся ребенку. И еще простенький рисунок, выжженный острием раскаленного ножа по дубовой доске. Он предпочел бы сделать это при помощи воска и кислоты на металле, но нигде здесь не было ничего подобного. Поэтому он попытался выжать из себя все, что мог, занявшись обычным выжиганием по дереву. На картине был изображен молодой человек посреди могучей реки, запутавшийся в корнях плывущего дерева, ловящий ртом воздух и уже бесстрашно глядящий в глаза собственной смерти. Картинка была так проста, что в Академии Искусств Лорда-Протектора не вызвала бы ничего, кроме насмешек. Но Добрая Фэйт, увидев ее, прижала картину к груди и расплакалась, ее слезы капали на картину как последние капли дождя с карниза. И Алвин-отец, увидев ее, кивнул и сказал: «У тебя было видение, Сказитель. Ты никогда не видел его и нарисовал лицо похожим, как две капли воды. Это Вигор. Это мой мальчик». Сказав это, он тоже заплакал.
Они повесили его прямо над камином. Может, это и не великое искусство, подумал Сказитель, но в этой картине правда, и она значит для этих людей больше, чем может значить любой портрет для старого толстого лорда или депутата в Лондоне, Камелоте, Париже или Вене. «Утро уже наступило», сказала Добрая Фэйт. «Тебе еще предстоит долгий путь до темноты».
«Не вините меня за то, что я медлю с уходом. Хотя я рад, что вы доверили мне свое послание и я не подведу вас». Он похлопал себя по карману, в котором лежало письмо к кузнецу с Хатрак-ривер. «Не можешь же ты уйти, даже не попрощавшись с мальчиком», сказал Миллер.
Он все откладывал и откладывал это прощание до тех пор, пока это только было возможно. Теперь он кивнул, оторвался от удобного кресла у огня и вошел в комнату, где ему спалось лучше, чем когда бы то ни было в жизни. Он был рад увидеть, что Алвин-младший уже открыл глаза, его лицо было живым, а не застывшим и искаженным от боли, как долгое время прежде. Но боль еще не ушла. Сказитель знал это.
«Ты уходишь?», спросил мальчик.
«Я уже считай ушел, осталось только сказать тебе до свидания». Алвин выглядел немного обиженным. «И ты даже не позволишь мне записать что-нибудь в твоей книге?»
«Ну знаешь, не все же пишут там что-нибудь».
«Папа писал. И Мама».
«И Калли тоже».
«Уверен, у него получилось неплохо», сказал Алвин. «Он пишет как… как…»
«Как семилетний мальчик», — это было не совсем справедливо, но не вызвало у Алвина никаких признаков неудовольствия. «Так почему же нельзя мне? Калли можно, а мне нет?» «Потому что я разрешаю людям писать только о самых важных делах, которые они совершили сами или видели собственными глазами. Что можешь написать ты?»
«Не знаю. Может, о мельничном камне». Сказитель скривил лицо.
«Тогда, может, о моем видении. Это важно, ты сам сказал».
«Это уже записано в другом месте, Алвин».
«Я хочу записать в Книге», сказал он. «Я хочу, чтобы моя запись была вместе с записью Создателя Бена».
«Не сейчас», сказал Сказитель.
«А когда!»
«Когда ты расправишься со стариной Разрушителем, парень. Вот тогда я позволю тебе написать в моей книге».
«А если я никогда не смогу с ним расправиться?»
«Ну, тогда и сама эта книга мало на что пригодится».
Слезы подступили к глазам Алвина. «А вдруг я умру?»
Сказитель ощутил внезапный укол страха. «Как твоя нога?»
Мальчик пожал плечами. Он сморгнул слезы и они пропали с его глаз.
«Это не ответ, парень».
«Боль все не утихает».
«Так будет, пока не срастется кость».
Алвин-младший устало улыбнулся. «Кость уже срослась».
«Тогда почему ты не начал ходить?»
«Мне больно, Сказитель. Боль все никак не перестанет. Там, на кости, есть порченое место и я все никак не пойму, как мне исправить его». «Ты поймешь, как».
«Пока не могу».
«Один старый охотник сказал мне, Неважно, откуда начинать свежевать пантеру, если в конце концов у тебя в руках останется шкура». «Это притча?»
«Что-то вроде. Ты найдешь способ вылечить ногу, даже если он будет не такой, как ты думаешь!»
«Я ничего не думаю», сказал Алвин. «Все у меня выходит наперекосяк.»
«Тебе десять лет, парень. Ты уже успел разочароваться в этом мире?»
Алвин продолжал теребить пальцами край одеяла. «Сказитель, я умираю». Сказитель принялся всматриваться в его лицо, пытаясь увидеть в нем следы смерти. «Я так не думаю».
«Это порченое место на моей ноге. Оно растет. Медленно, но растет. Оно невидимо, и оно съедает твердую основу кости, и скоро оно начнет расти быстрее, и быстрее, и…»
«И Разрушит тебя».
Теперь Алвин уже начал плакать по-настоящему и его руки принялись дрожать. «Я боюсь умирать, Сказитель, но эта штука внутри меня и я не могу от нее избавиться».
Сказитель положил свою руку на все еще трепещущую руку мальчика. «Ты найдешь способ сделать это. В этом мире тебя ждет слишком большая работа, чтобы вот так вот взять да умереть».
Алвин закатил глаза. «Это почти что самая большая глупость, которую я слышал за весь этот год. Ты считаешь, что если человеку есть чем заняться, то он не помрет.»
«Я считаю, что он не умрет добровольно.»
«Я умираю не по своей воле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
И еще кое-что оставил он им. Любимого сына, выхваченного из под падающего камня. Отца, который наконец-то набрался мужества, чтобы отослать сына подальше, чтобы не убить его своими руками. И имя, обретенное кошмаром мальчика, который теперь может понять, кто его настоящий враг. И мужество исцелить себя, нашептанное отчаявшемуся ребенку. И еще простенький рисунок, выжженный острием раскаленного ножа по дубовой доске. Он предпочел бы сделать это при помощи воска и кислоты на металле, но нигде здесь не было ничего подобного. Поэтому он попытался выжать из себя все, что мог, занявшись обычным выжиганием по дереву. На картине был изображен молодой человек посреди могучей реки, запутавшийся в корнях плывущего дерева, ловящий ртом воздух и уже бесстрашно глядящий в глаза собственной смерти. Картинка была так проста, что в Академии Искусств Лорда-Протектора не вызвала бы ничего, кроме насмешек. Но Добрая Фэйт, увидев ее, прижала картину к груди и расплакалась, ее слезы капали на картину как последние капли дождя с карниза. И Алвин-отец, увидев ее, кивнул и сказал: «У тебя было видение, Сказитель. Ты никогда не видел его и нарисовал лицо похожим, как две капли воды. Это Вигор. Это мой мальчик». Сказав это, он тоже заплакал.
Они повесили его прямо над камином. Может, это и не великое искусство, подумал Сказитель, но в этой картине правда, и она значит для этих людей больше, чем может значить любой портрет для старого толстого лорда или депутата в Лондоне, Камелоте, Париже или Вене. «Утро уже наступило», сказала Добрая Фэйт. «Тебе еще предстоит долгий путь до темноты».
«Не вините меня за то, что я медлю с уходом. Хотя я рад, что вы доверили мне свое послание и я не подведу вас». Он похлопал себя по карману, в котором лежало письмо к кузнецу с Хатрак-ривер. «Не можешь же ты уйти, даже не попрощавшись с мальчиком», сказал Миллер.
Он все откладывал и откладывал это прощание до тех пор, пока это только было возможно. Теперь он кивнул, оторвался от удобного кресла у огня и вошел в комнату, где ему спалось лучше, чем когда бы то ни было в жизни. Он был рад увидеть, что Алвин-младший уже открыл глаза, его лицо было живым, а не застывшим и искаженным от боли, как долгое время прежде. Но боль еще не ушла. Сказитель знал это.
«Ты уходишь?», спросил мальчик.
«Я уже считай ушел, осталось только сказать тебе до свидания». Алвин выглядел немного обиженным. «И ты даже не позволишь мне записать что-нибудь в твоей книге?»
«Ну знаешь, не все же пишут там что-нибудь».
«Папа писал. И Мама».
«И Калли тоже».
«Уверен, у него получилось неплохо», сказал Алвин. «Он пишет как… как…»
«Как семилетний мальчик», — это было не совсем справедливо, но не вызвало у Алвина никаких признаков неудовольствия. «Так почему же нельзя мне? Калли можно, а мне нет?» «Потому что я разрешаю людям писать только о самых важных делах, которые они совершили сами или видели собственными глазами. Что можешь написать ты?»
«Не знаю. Может, о мельничном камне». Сказитель скривил лицо.
«Тогда, может, о моем видении. Это важно, ты сам сказал».
«Это уже записано в другом месте, Алвин».
«Я хочу записать в Книге», сказал он. «Я хочу, чтобы моя запись была вместе с записью Создателя Бена».
«Не сейчас», сказал Сказитель.
«А когда!»
«Когда ты расправишься со стариной Разрушителем, парень. Вот тогда я позволю тебе написать в моей книге».
«А если я никогда не смогу с ним расправиться?»
«Ну, тогда и сама эта книга мало на что пригодится».
Слезы подступили к глазам Алвина. «А вдруг я умру?»
Сказитель ощутил внезапный укол страха. «Как твоя нога?»
Мальчик пожал плечами. Он сморгнул слезы и они пропали с его глаз.
«Это не ответ, парень».
«Боль все не утихает».
«Так будет, пока не срастется кость».
Алвин-младший устало улыбнулся. «Кость уже срослась».
«Тогда почему ты не начал ходить?»
«Мне больно, Сказитель. Боль все никак не перестанет. Там, на кости, есть порченое место и я все никак не пойму, как мне исправить его». «Ты поймешь, как».
«Пока не могу».
«Один старый охотник сказал мне, Неважно, откуда начинать свежевать пантеру, если в конце концов у тебя в руках останется шкура». «Это притча?»
«Что-то вроде. Ты найдешь способ вылечить ногу, даже если он будет не такой, как ты думаешь!»
«Я ничего не думаю», сказал Алвин. «Все у меня выходит наперекосяк.»
«Тебе десять лет, парень. Ты уже успел разочароваться в этом мире?»
Алвин продолжал теребить пальцами край одеяла. «Сказитель, я умираю». Сказитель принялся всматриваться в его лицо, пытаясь увидеть в нем следы смерти. «Я так не думаю».
«Это порченое место на моей ноге. Оно растет. Медленно, но растет. Оно невидимо, и оно съедает твердую основу кости, и скоро оно начнет расти быстрее, и быстрее, и…»
«И Разрушит тебя».
Теперь Алвин уже начал плакать по-настоящему и его руки принялись дрожать. «Я боюсь умирать, Сказитель, но эта штука внутри меня и я не могу от нее избавиться».
Сказитель положил свою руку на все еще трепещущую руку мальчика. «Ты найдешь способ сделать это. В этом мире тебя ждет слишком большая работа, чтобы вот так вот взять да умереть».
Алвин закатил глаза. «Это почти что самая большая глупость, которую я слышал за весь этот год. Ты считаешь, что если человеку есть чем заняться, то он не помрет.»
«Я считаю, что он не умрет добровольно.»
«Я умираю не по своей воле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69