Мы оба только что отобедали, но нужно же было посмотреть, что старики положили в наши корзины.
В общем, Катина корзина все–таки побила мою. В ней оказались яблоки – чудесные зимние яблоки из собственного сада! Мы съели по яблоку и угостили соседа, маленького, небритого, сине–черного мужчину в очках, который все гадал, кто мы такие: брат и сестра – не похожи! Муж и жена – рановато!
Был уже третий час, и небритый сосед храпел во всю мочь, положив на нос маленький крепкий кулак, а мы с Катей все еще стояли и разговаривали в коридоре. Мы писали пальцами по замерзшему стеклу – сперва инициалы, а потом первые буквы слов.
– Как в «Анне Карениной», – сказала Катя.
Но, по–моему, это было ничуть не похоже на «Анну Каренину» и вообще ни на что не похоже.
Катя стояла рядом со мной и была какая–то новая. Она была причесана по–взрослому, на прямой пробор, и из–под милых темных волос выглядывало удивительно новое ухо. Зубы тоже были новые, когда она смеялась. Никогда прежде она так свободно и вместе с тем гордо не поворачивала голову, как настоящая красивая женщина, когда я начинал говорить! Она была новая, и снова совершенно другая, и я чувствовал, что страшно люблю ее – ну, просто больше всего на свете!
Вдруг становились видны за окнами ныряющие и взлетающие провода, и темное поле открывалось, покрытое темным снегом. Не знаю, с какой быстротой мы ехали, должно быть не больше сорока километров в час, но мне казалось, что мы мчимся с какой–то сказочной быстротой. Все было впереди. Я не знал, что ждет меня. Но я твердо знал, что это – навсегда, что Катя – моя, и я – ее на всю жизнь!
Глава 16.
ЧТО МЕНЯ ОЖИДАЛО В МОСКВЕ.
Представьте себе, что вы возвращаетесь в свой родной дом, где провели полжизни, – и вдруг на вас смотрят с удивлением, как будто вы не туда попали. Такое чувство я испытал, вернувшись в школу после Энска.
Первый человек, которого я встретил еще в раздевалке, был Ромашка. Он перекосился, увидев меня, а потом улыбнулся.
– С приездом! – злорадно сказал он. – Апчхи! Ваше здоровье!
Этот подлец был чем–то доволен.
Ребят никого не было – последний день перед началом занятий, – и я прошел на кухню, чтобы поздороваться с дядей Петей. И дядя Петя встретил меня довольно странно.
– Ничего, брат, бывает, – шепотом сказал он.
– Дядя Петя, да что случилось?
Как будто не слыша меня, дядя Петя всыпал в котел пригоршню соли и замер. Он нюхал пар.
Кораблев мелькнул в коридоре, и я побежал за ним.
– Здравствуйте, Иван Павлыч!
– А, это ты? – серьезно отвечал он. – Зайди ко мне. Мне нужно с тобой поговорить.
Портрет молодой женщины стоял у Кораблева на столе, и я не сразу узнал Марью Васильевну – что–то уж слишком красива! Но я присмотрелся: на ней была коралловая ниточка, та самая, в которой Катя была у нас на балу. Мне стало веселее, когда я разглядел эту ниточку. Это был как бы привет от Кати…
Кораблев пришел, и мы стали говорить.
– Иван Павлыч, в чем дело?
– Дело в том, – не торопясь отвечал Кораблев, что тебя собираются исключить из школы.
– За что?
– А ты не знаешь?
– Нет.
Кораблев сурово посмотрел на меня.
– Вот это уж мне не нравится.
– Иван Павлыч! Честное слово!
– За самовольную отлучку на девять дней, – загнув палец, сказал Кораблев. – За оскорбление Лихо. За драку.
– Ах, так! Прекрасно, – возразил я очень спокойно. – Но, прежде чем исключать, будьте любезны выслушать мои объяснения.
– Пожалуйста.
– Иван Павлыч, – начал я торжественно. – Вы хотите знать, за что я дал в морду Ромашке?
– Без «морд», – сказал Кораблев
– Хорошо, без «морд». Я дал ему в морду потому, что он подлец. Во–первых, он рассказал Татариновым насчет меня и Кати. Во–вторых, он подслушивает, что ребята говорят о Николае Антоныче, а потом ему доносит. В–третьих, он без спросу рылся в моем сундучке. Это был форменный обыск. Ребята видели, как я его застал, и это верно – я его ударил. Я сознаю, что неправильно, особенно ногой, но ведь я тоже человек, а не камень. У меня сердце не выдержало. Это может с каждым случиться.
– Так. Дальше.
– Насчет Лихо вы уже знаете. Пускай он сперва докажет, что я – идеалист. Вы прочитали сочинение?
– Прочитал. Плохое.
– Ну, пусть плохое, но идеализм там и не ночевал, за это я могу поручиться.
– Допустим. Дальше.
– А дальше что же? Все.
– Нет, не все. Да ты знаешь, что тебя через милицию искали?
– Иван Павлыч… Ну, это верно. Я, правда, Вальке сказал, но пускай это не считается, ладно. Так неужели за то, что я на каникулах уехал – и куда же? – на родину, где я восемь лет не был, – меня исключат из школы?
Еще, когда Кораблев сказал насчет милиции, я понял, что без «грома» не обойтись. И не ошибся.
Однажды он уже орал на меня – в четвертом классе; когда Иська Грумант, купаясь, ободрал ногу о камни и я стал лечить его солнечными ваннами и два пальца пришлось отнять. Это был страшный «гром». Теперь он повторился. Выкатив глава, Кораблев кричал на меня, а я только робко говорил иногда:
– Иван Павлыч!
– Молчать!
И он сам умолкал на мгновенье – просто чтобы перевести дыхание…
Таким образом, я постепенно понял, что, действительно, во многом виноват. Но неужели меня исключат? Тогда все на свете прощай! Прощай, летная школа? Прощай, жизнь!
Кораблев замолчал, наконец.
– Ну просто из рук вон! – сказал он.
– Иван Павлыч, – начал я не очень дрожащим, а скорее этаким дребезжащим голосом, – я не стану вам возражать, хотя вы во многом не правы. Но это все равно. Ведь вы не хотите, чтобы меня исключили?
Кораблев молчал.
– Допустим.
– Тогда скажите сами, что я должен сделать.
– Ты должен извиниться перед Лихо.
– Хорошо. Только пускай сначала…
– Да я говорил с ним! – с досадой возразил Кораблев. – Он зачеркнул «идеализм». Но оценка осталась прежней.
– Оценка – пожалуйста. Хотя это неправильно, что я написал на «чрезвычайно слабо». Такой отметки вообще нет. Плохо с минусом, что ли?
– Во–вторых, – продолжал Кораблев, – ты должен извиниться перед Ромашкой.
– Никогда!
– Но ты же сам сказал: «Сознаю, что это неправильно».
– Да, сказал. Можете меня исключать. Я перед ним извиняться не стану.
– Послушай, Саня, – серьезно сказал Кораблев, – мне с большим трудом удалось добиться, чтобы тебя вызвали на заседание педагогического совета. Но теперь я начинаю жалеть, что хлопотал об этом. Если ты явишься и начнешь говорить: «Никогда! Можете исключать!» тебя наверняка исключат, можешь быть в этом совершенно уверен.
Он сказал эти слова с особенным выражением, и я сразу понял, на кого он намекает. Николай Антоныч, вежливый, обстоятельный, круглый, мигом представился мне. Вот кто сделает все, чтобы меня исключили!
– Мне кажется, что ты не имеешь права рисковать своим будущим ради мелкого самолюбия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185