– Ничей.
– А откуда? Московский?
Я сразу понял, что если скажу – московский, она меня прогонит. Наверное, она думала, что это московские у нее лимоны украли.
– Нет, я из Энска.
Факт, она тоже была из Энска. У нее глаза засияли, а лицо стало еще добрее.
– Врешь ты, вралькин, – сказала она сердито. – Мне тоже один говорил
– не московский. А посмотрела – и нет лимона. Если ты из Энска, где там жил?
– На. Песчинке, за Базарной площадью.
– И все врешь.
Она видела, что я не вру.
– Мало ли что Песчинка. Может, еще где–нибудь такая река есть. Я тебя не помню.
– Вы, наверное, давно уехали, я еще маленький был.
– Нет, не давно, а недавно. Ну, бери кошель за одну ручку, а я за другую. Да не дергай.
Мы несли кошель и разговаривали, Я ей рассказывал, как мы с Петькой пошли в Туркестан и застряли в Москве. Она слушала с интересом. – Вот тебе! Умники! Шагать пошли! Шагалы какие! Придумали!
На Триумфальной я показал ей нашу школу.
– Совсем земляки, – загадочно сказала старушка.
Она жила на Второй Тверской–Ямской в маленьком кирпичном доме. Знакомый дом.
– Здесь наш заведующий живет, – сказал я. – Может, вы его знаете – Николай Антоныч.
– Вот что! – отвечала старушка. – Ну как он? Хороший заведующий?
– Что надо!
Я не понял, почему она засмеялась. Мы поднялись на второй этаж и остановились перед чистой, обитой клеенкой дверью. На двери была дощечка, на дощечке – затейливо написанная фамилия, которую я не успел прочитать.
Шепча что–то, старушка вынула из салопа ключ. Я хотел уйти, она удержала.
– Я просто так, бабушка, бесплатно.
– Вот бесплатно и посиди.
Она вошла почему–то на цыпочках в маленькую переднюю и, не зажигая света, стала снимать салоп. Она сняла салоп, шаль с кистями, безрукавку, еще одну шаль, поменьше, платок и так далее. Потом она открыла зонтик, а потом она пропала. Как раз в эту минуту какая–то девочка отворила дверь из кухни и появилась на пороге. Я уже был готов поверить, что это моя старушка превратилась в девочку, как трансформатор. Но в это время и старушка появилась. Оказалось, что она зашла в шкаф, вешая туда свои шали и безрукавки.
– А вот и Катерина Ивановна, – сказала старушка.
Катерине Ивановне было лет двенадцать – не больше, чем мне. Но куда там! Хотел бы я так выступать, как она, так гордо закидывать голову, так прямо смотреть в лицо темными живыми глазами, У нее были косички кольцами и такие же кольца на лбу. Она была румяная, но строгая, с таким же решительным, как у бабушки, носом. Вообще она была хорошенькая, но страшно задавалась – это было видно с первого взгляда.
– Поздравляю, Катерина Ивановна, – все еще раздеваясь, сказала старушка, – опять лимон утащили.
– Потому что я говорила, что нужно в пальто класть, – с досадой сказала Катерина Ивановна.
– О! В пальто! Из пальто–то и утащили.
– Значит, ты, бабушка, опять считала. – Ничего я не считала. Вот со мной и кавалер шел.
Девочка посмотрела на меня. До сих пор она меня, кажется, и не замечала.
– Он мне кошелку донес. Как мама?
– Сейчас мерим, – спокойно разглядывая меня, сказала девочка.
– Ах, ты, господи! – вдруг всполошилась старушка. – Да что же так поздно–то? Ведь доктор велел в двенадцать мерить.
Она торопливо вышла, и мы с девочкой остались одни. Минуты две молчали. Потом она нахмурилась и спросила строго:
– «Елену Робинзон» читал?
– Нет.
– А «Робинзона Крузо»?
– Тоже нет.
– Почему?
Я чуть не сказал, что только с полгода как научился читать, но вовремя удержался.
– У меня нету.
– Ты в каком классе?
– Ни в каком.
– Он – путешественник, – вернувшись, сказала старушка. – Тридцать семь и две. Он пешком в Туркестан шел. Ты его не обижай, Катя.
– Как пешком?
– А вот так. Ноги в руки, и валяй–шагай.
В передней стоял столик под зеркалом. Катя подвинула к нему стул, села, устроилась, поставив под голову руку, и сказала:
– Ну, рассказывай.
Мне не хотелось ей рассказывать: уж больно она задавалась. Если бы мы дошли до Туркестана, тогда другое дело. Поэтому я сказал вежливо.
– Чего там, неохота. В другой раз.
Старушка стала совать мне хлеб с повидлом, но я отказался:
– Сказано – бесплатно, значит – бесплатно.
Сам не знаю почему, я расстроился. Мне было даже приятно, что Катька покраснела, когда я не стал рассказывать и пошел к дверям.
– Ну, ладно, не сердись, – провожая меня, сказала старушка. – Как тебя звать?
– Григорьев Александр.
– Ну, прощай, Александр Григорьев. Спасибо.
Я долго стоял на площадке, разбирая фамилию на дверной дощечке. Казаринов – не Казаринов…
– Н.А.Татаринов, – вдруг прочел я.
Вот так штука! Татаринов Николай Антоныч. Наш заведующий. Это его квартира.
Глава 4.
БЫЛО НАД ЧЕМ ПОДУМАТЬ.
Лето мы провели в Серебряном Бору, в старинном заброшенном доме с маленькими лестницами–переходами, с резными деревянными потолками, с коридорами, внезапно кончавшимися глухой стеной. Все в этом доме скрипело – двери по–своему, ставни по–своему. Одна большая комната была заколочена наглухо. Но и там что–то поскрипывало, шуршало – и вдруг начинался мерный дребезжащий стук, как будто молоточек в часах бил мимо звонка. На чердаке росли дождевики, иностранные книги валялись с вырванными страницами, без переплетов.
До революции дом принадлежал старой цыганке–графине. Цыганка–графиня! Это было загадочно. По слухам, она перед смертью замуровала клад. Ромашка искал его все лето. Хилый, с большой головой, он ходил по дому с палочкой, стучал и прислушивался. Он стучал и по ночам, пока кто–то из старших не дал ему по шее. В тринадцать лет он твердо решил разбогатеть. Его бледные уши начиняли пылать, когда он говорил о деньгах. Это был врожденный искатель кладов – суеверный и жадный.
Персидская сирень густо росла вокруг развалившихся беседок. Вдоль зеленых дорожек стояли статуи. Они были не похожи на греческих богов. Те – равнодушные, с белыми, слепыми глазами. А эти – как мы, такие же люди.
Одна статуя была с усами, вроде Кораблева, другая – обыкновенная девочка лет десяти. Она стояла в длинной, до пят, рубашке, потягивалась, терла кулаками глаза – как будто только что встала с постели.
Я попробовал вылепить ее, – и ничего не вышло. Вышли только косы колечками и такие же колечки на лбу, как у Катерины Ивановны, той девчонки с задранным носом. Пожалуй, вышел и нос. Но все–таки людей не так просто было лепить, как жаб и зайцев.
Такая хорошая жизнь была только в начале лета, едва мы переехали в Серебряный Бор. Потом жизнь стала похуже, нас почти перестали кормить. Весь детдом перешел на «самоснабжение». Мы ловили рыбу, раков, у стадиона в дни состязаний продавали сирень, а то и попросту таскали все, что попадало под руку. По вечерам мы разводили в саду костры и жарили добычу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185