У них появилось бы больше вопросов, если бы они увидели, как, сойдя с гремящей деревянной мостовой, Мэтью пустил коня во весь опор. Старик не тратил времени на размышления об удаче. Пригнувшись к шее Даггера, он умолял его мчаться быстрее. Надо было как можно скорее посадить Имоджин на корабль, а потом вернуться сюда.
Может, он и обещал следить за тем, чтобы Имоджин жила в покое и безопасности, но он не станет этого делать ценой жизни Роберта. Мэтью было ясно до тошноты, что Роберт нуждается в его помощи.
Старик, сжав губы, скакал прочь от замка. Ему не хотелось покидать Роберта, особенно когда тот по горло в беде, но с этим ничего нельзя было поделать, сначала он должен выполнить другое обязательство. А после этого попытается помочь Роберту.
Как он будет помогать, пока неясно, но, отправив Имоджин за границу, он вернется и сделает все, что можно, для Роберта.
Даже если это будет организация достойных христианских похорон.
Имоджин повернула лицо к солнцу, но не почувствовала тепла. Внутри, казалось, был большой кусок льда, и даже солнечные лучи не могли его растопить. Она сомневалась, что когда-нибудь сможет согреться.
Но это не имело значения. Все чувства в ней заморозились, и она ничего не могла поделать со своим оцепенением. Ей казалось, что она перестала существовать, но тело об этом не знало и бездумно продолжало жить, когда внутри не осталось ничего живого.
Это странное ощущение осложнялось тем, что все домашние окружили ее заговором сочувствия и вели себя так, как будто выстраивали буфер между ней и окружающим миром. Все тихонько покашливали и ходили на цыпочках, как будто она рассыплется, если они посмеют повысить голос.
А у нее не было сил это прекратить.
Да и причин не было. Пусть думают, что хотят, лишь бы оставили ее в этом оцепенении. Ничто другое не имело значения.
Когда Мэри предложила посидеть на солнышке, Имоджин согласилась, хотя не имела желания сидеть в кресле, как инвалид. Но Мэри напрасно думала, что на свежем воздухе ей станет лучше. Пустота следовала за Имоджин повсюду.
Хозяйка поместья сидела на жестком стуле, принесенном из главного зала, на солнце, которого не чувствовала, и смотрела на вещи, которых не видела.
Она сцепила руки на коленях, впилась ногтями в кожу, но боли не почувствовала. Все чувства отказали после того, как Роберт уехал.
Странно, но даже после того, как она стала его бояться, в его присутствии оставался последний проблеск надежды. Она не могла понять, как могла настолько ему отдаться, если не доверяет. Как это может быть, что без него она перестала существовать и даже не чувствует боли?
Это возможно только в том случае, если она его любит. А она не может его любить. Она знает, что он играет на стороне Роджера.
Но если это так, если она вопреки логике любит Роберта, значит, Роджер победил. Он говорил ей, что победит.
Она прерывисто вздохнула; казалось, в воздухе пахло торжеством брата. На этот раз будет хуже, чем когда бы то ни было. Он уже не будет ждать. Он остановится только после того, как от нее ничего не останется.
На этот раз… Это начнется, как всегда? Она проснется от изнурительного сна и будет знать, что он здесь? Ответ был известен.
Она проснется, а он рядом. Не будет ни предупреждения, ни времени на то, чтобы что-то предпринять. «Беги, сестренка, я хочу, чтобы ты побежала». Его голос будет звучать так обыденно, что еще более гротескным станет все, что он говорит и что собирается с ней сделать.
Она побежит. У нее вспотеют руки, она будет неистово сражаться с засовом на двери. Наконец он поддастся. Это случится в коридоре – стены навалятся на нее и сотрут в порошок, и когда Роджер ее найдет, она будет лежать на полу, как куча тряпья.
Он до нее дотронется, он ее ударит, в его голосе зазвенит возбуждение. «Умоляй, сестренка. Умоляй взять тебя. Умоляй, и тогда все это кончится». Она так часто это слышала, что даже сейчас, когда его здесь не было, зажала уши. Это не помогло, тихий голос Роджера прочно засел в голове. «Ну, раз не хочешь умолять, еще немножко поиграем».
И он опять будет играть, но на этот раз не остановится. Он не станет ждать, чтобы она его умоляла, он навалится на нее, и в этот момент она на самом деле перестанет существовать. Это единственный способ остановить мучительную игру. Она всегда это знала.
Но на короткий, восхитительный момент она позволила себе забыть об этом. Вот почему она ненавидела Роберта, хотя небольшая, предательская часть души думала, что любит его. Она его ненавидела за то, что он подал надежду. Она и в самом деле осмелилась поверить, что ее ночные кошмары закончились. Но они вернулись, а она уже слишком слаба, чтобы с ними бороться.
Победа легко дастся Роджеру, безразлично подумала она, но непроизвольно скрестила руки на груди, и этот жест показал ей, что с ней еще не все кончено, что она постарается защитить то сердце, которое теперь билось под ее собственным.
Этот маленький, живой секрет постоянно пробивался сквозь окружавший ее туман. Под ее холодными ладонями жила другая душа, и она пробивала себе путь к жизни. Ее нерожденное дитя не будет отрицать своего существования просто потому, что оно кажется невозможным. Дитя существовало, даже если она сама не существовала.
Новизна пугала. Когда служанка подгоняла на ней платья, Имоджин стояла безжизненно, как кукла. В талии их приходилось отпускать, в остальных местах ушивать. И даже тогда она не поняла, в чем дело. Понадобилось ровное замечание Мэри «Ты беременна», чтобы она поняла, что за изменения произошли в ее теле.
Она закричала на Мэри, сказала, что та лжет, ошибается, но хоть и отказывалась поверить в беременность, ее все больше захватывало чувство удивления. На какой-то момент ее жизнь ускорилась, в душе ожила надежда.
Конечно, надежда умерла, как только она вспомнила, что ребенок не просто символ того, как близко она подошла к тому, чтобы поверить Роберту, но еще и наследник ее судьбы. Роджер находился уже совсем близко, и ребенку было начертано разделить ее участь.
Она не может его спасти, как не может спасти себя.
Иногда она с отвращением думала о предательстве тела, иногда грудь сжимала тоска, что ребенок испытает ту же судьбу, что она. Но ничего нельзя было сделать, и она стала просто игнорировать и ребенка, и озабоченность Мэри – по крайней мере старалась игнорировать.
Ребенок, напротив, при каждой возможности напоминал о себе. В этом он был очень похож на своего отца. Имоджин стиснула руки и закусила губу. Сколько бы она ни ненавидела их обоих, мысли все время возвращались к Роберту. Хуже всего, что воспоминания стали нежнее.
Она как наяву слышала его смех, он доплывал к ней из Лондона и согревал сильнее, чем солнце. Она вспоминала грубоватую доброту и неуклюжую нежность мужа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67