Но вообще, – Петр вздохнул, – сказывали в хуторе, что представитель из района с Ольгой гуляет, не зря же у нее всегда останавливается, как в хутор приезжает, потому, думаю, надо ко всему готовым быть.
– Не пропадем мы, мама, – сказал Миша. – Фролова угнали тоже, так что я один теперь в кузне, все заказы мои, проживем, не печалься, а там, глядишь, и отец вернется. Ванюха тоже по хозяйству будет помогать, а насчет отца, думаю, разберутся.
Но в Эльтоне разобраться не успели: Василий Иванович Карпов умер, едва подвода достигла района – не выдержало его сердце позора. Говорят, от сумы да тюрьмы никак не уйдешь. От сумы семья кое-как уходила, а вот от тюрьмы уйти Василию Ивановичу не удалось. Пусть и не настоящая тюрьма – ссылка, а все равно не сам себе хозяин, подневольный человек.
Из Эльтона в Смирновку полетел приказ: вместо умершего Карпова сослать его старшего сына. Время было суровое, в районе верили сведениям с мест – сколько их, врагов, неожиданно обнаруживалось, попробуй разберись, где правда, а где ложь, кто настоящий враг, а кого оклеветали. Тело Василия Ивановича не вернули семье, а Михаила отправили в ссылку.
Остался Ваня в семье старшим мужчиной. Мать заболела и долго не вставала с постели. А Ольга Чурзина, посмеиваясь, глядя на всех огромными зазывными глазищами, ходила по хутору королевой. Мужики, усмехаясь, цикали ей вслед – хороша бабенка! Женщины молчали затаенно, придерживали при ней языки, а за глаза костерили почем зря. А Ваня ненавидел Чурзину недетской ненавистью.
А тут еще новое испытание подоспело: зятя Петра мобилизовали в Красную армию. И если бы не родичи Петра, то не сумел бы Ваня вспахать и засеять свой надел. А в колхоз их, как кулацкую семью, не приняли.
Земля отозвалась добром на хлопоты – всходы встали ровные и крепкие, видно, вдосталь Ванины слезы да пот напоили землю. Радовался мальчишка: и долги, по всему видать, раздадут, и хлебозаготовки выполнят, и самим еще останется. Но опять обрушилась на семью нежданная беда – прошел град полосой, и надо было ему упасть именно на полосу Карповых! Стоял Ваня на коленях у края полосы, руками поднимал обессиленные побитые градом стебельки, а они не выпрямлялись, роняли на мальчишескую ладонь зеленые колоски. Слезы капали у маленького хозяина из глаз: «Что же это такое? И люди, и даже природа против нас!»
Осень не принесла желанного урожая. Кое-как сжали хлеб, обмолотили, вышло всего шестьдесят пудов – едва хватало план по хлебосдаче выполнить, немного отсыпать на семена, а жить придется впроголодь.
Охнуло, загудело гневно, закричало собрание единоличников в сельсовете, когда представитель из района прочел разнарядку для сдачи зерна. Услышав цифру «двести», мать Вани, простонав, поднялась со скамьи:
– Люди добрые, за что вы со свету семью нашу сживаете? Ведь знаете, что мальчонка мой как взрослый мужик работал на поле, а собрали мы всего шестьдесят пудов. Помилуйте, люди добрые!
– А может, припрятано где? – съязвила Чурзина. – Кулаки, а в бедных рядитесь.
– Кулаки? – удивился щеголевато одетый представитель из Эльтона. – А почему не высланы? Разве не понимаете, что весь кулацкий род вывести под корень требуется, чтобы не мешали они трудовому крестьянству светлое будущее строить!
– Да какие они кулаки? – сказал кто-то с задних рядов.
– Это что там за подкулачник голос подает? – вскинулась Чурзина. – Ай забыли Дерябина да кузнеца Фролова? Они тоже за кулака Карпова стояли, а где они сейчас? А? – она даже привстала, выглядывая того, кто посмел вступиться за Карповых. Но люди молчали.
И опять потянулись подводы из хутора, увозившие из родных мест раскулаченные семьи, и среди них были Карповы, лишь Надю не посмела Чурзина тронуть – она жена красноармейца.
Долгие дни и ночи плелся эшелон со ссыльными.
Ваня на листке бумаги записывал станции, через которые тащился поезд. Голодно и холодно Карповым: продуктов и теплых вещей разрешили взять с собой немного. Впрочем, никому в их эшелоне не было легче.
Миновали Саратов, Уфу. Все дальше Волга, все ближе Урал, а за ним – неведомая, далекая, холодная каторжная Сибирь. Неужели везут туда? В Казахстане, где сейчас Миша, говорят, теплее.
На станциях на спецпереселенцев смотрели враждебно и недоверчиво. Ваня понимал, что иначе и быть не может, ведь они для тех людей – враги, раскулаченные. Может и так, наверное, в их эшелоне и в самом деле были настоящие кулаки-мироеды, а они, Карповы, разве враги советской власти? На одной из станций Ване удалось бросить письмо товарищу Сталину в Москву. На каждой остановке ожидал, что снимут их с эшелона, дескать, ошибка вышла, не виноваты вы, но чем дальше плелся поезд, тем надежда становилась меньше – видно, затерялось письмо где-то в круговерти двадцать девятого года. Одно стало ясно – везут их в Казахстан, там, в поселке Компанейский, живет Миша, может быть, разрешат им жить вместе. Но к Мише Ваня с братьями попал лишь после смерти матери.
– Миша, я посоветоваться с тобой хочу.
– Ну? – сонно отозвался брат. – Чего тебе?
– Миша, может, нам с Лешей уехать к Наде, все ж тебе легче будет с Сашей? А я бы там в колхозе работал.
Миша сразу же проснулся.
– Да ты что это, Ванька, придумал? Через всю страну ехать с малым парнишкой?
– Да ведь мне уже четырнадцать, Лешке – десять лет. Доедем!
– Вам плохо у меня? – Миша привстал на месте, всмотрелся в темноту, где лежал на лавке Ваня.
Тот вздохнул. Конечно, не плохо. Брат очень заботится о них, работает, рыбной ловлей занимается, ходит в степь силки на зайцев ставить. Да только видит Ваня, что на висках у брата седина появилась – нелегко ему! И это в двадцать лет! Ему бы погулять, жениться, а тут на голову свалилась семья их трех парнишек-сорванцов. Самый младший, Сашка, пешком под стол ходит – какой с него спрос. А Ваня по хозяйству помогает, Лешка тоже без дела не сидит, однако на четверых заработок все равно только один – Мишин. Конечно, сейчас идет уже тридцать второй год, и то, что случилось с их семьей, названо «перегиб в сельскохозяйственной политике» – Ваня сам об этом читал в газете, да ведь им, Карповым, не легче стало: отец умер, мать умерла, братья даже не знают, где они похоронены.
– Ты чего молчишь? – вновь спросил Миша. – Плохо что ли у меня?
– Да что ты, Миша! – вскинулся Ваня. – Очень хорошо, главное – мы все вместе, да ведь трудно тебе с нами, Миша. Мне на земле сподручнее, а тут все равно на стройку к тебе не берут – мал, дескать. А там у нас дом есть. Да ты не беспокойся! Мы с Лешкой доедем! – успокоил Ваня брата.
– Да как доедешь? Знаешь дорогу?
Ваня усмехнулся в темноте:
– Знаю-ю! У меня все записано, – он достал из кармана бережно сложенный, потертый на сгибах, листок бумаги. – Вот здесь все записано, как мы ехали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
– Не пропадем мы, мама, – сказал Миша. – Фролова угнали тоже, так что я один теперь в кузне, все заказы мои, проживем, не печалься, а там, глядишь, и отец вернется. Ванюха тоже по хозяйству будет помогать, а насчет отца, думаю, разберутся.
Но в Эльтоне разобраться не успели: Василий Иванович Карпов умер, едва подвода достигла района – не выдержало его сердце позора. Говорят, от сумы да тюрьмы никак не уйдешь. От сумы семья кое-как уходила, а вот от тюрьмы уйти Василию Ивановичу не удалось. Пусть и не настоящая тюрьма – ссылка, а все равно не сам себе хозяин, подневольный человек.
Из Эльтона в Смирновку полетел приказ: вместо умершего Карпова сослать его старшего сына. Время было суровое, в районе верили сведениям с мест – сколько их, врагов, неожиданно обнаруживалось, попробуй разберись, где правда, а где ложь, кто настоящий враг, а кого оклеветали. Тело Василия Ивановича не вернули семье, а Михаила отправили в ссылку.
Остался Ваня в семье старшим мужчиной. Мать заболела и долго не вставала с постели. А Ольга Чурзина, посмеиваясь, глядя на всех огромными зазывными глазищами, ходила по хутору королевой. Мужики, усмехаясь, цикали ей вслед – хороша бабенка! Женщины молчали затаенно, придерживали при ней языки, а за глаза костерили почем зря. А Ваня ненавидел Чурзину недетской ненавистью.
А тут еще новое испытание подоспело: зятя Петра мобилизовали в Красную армию. И если бы не родичи Петра, то не сумел бы Ваня вспахать и засеять свой надел. А в колхоз их, как кулацкую семью, не приняли.
Земля отозвалась добром на хлопоты – всходы встали ровные и крепкие, видно, вдосталь Ванины слезы да пот напоили землю. Радовался мальчишка: и долги, по всему видать, раздадут, и хлебозаготовки выполнят, и самим еще останется. Но опять обрушилась на семью нежданная беда – прошел град полосой, и надо было ему упасть именно на полосу Карповых! Стоял Ваня на коленях у края полосы, руками поднимал обессиленные побитые градом стебельки, а они не выпрямлялись, роняли на мальчишескую ладонь зеленые колоски. Слезы капали у маленького хозяина из глаз: «Что же это такое? И люди, и даже природа против нас!»
Осень не принесла желанного урожая. Кое-как сжали хлеб, обмолотили, вышло всего шестьдесят пудов – едва хватало план по хлебосдаче выполнить, немного отсыпать на семена, а жить придется впроголодь.
Охнуло, загудело гневно, закричало собрание единоличников в сельсовете, когда представитель из района прочел разнарядку для сдачи зерна. Услышав цифру «двести», мать Вани, простонав, поднялась со скамьи:
– Люди добрые, за что вы со свету семью нашу сживаете? Ведь знаете, что мальчонка мой как взрослый мужик работал на поле, а собрали мы всего шестьдесят пудов. Помилуйте, люди добрые!
– А может, припрятано где? – съязвила Чурзина. – Кулаки, а в бедных рядитесь.
– Кулаки? – удивился щеголевато одетый представитель из Эльтона. – А почему не высланы? Разве не понимаете, что весь кулацкий род вывести под корень требуется, чтобы не мешали они трудовому крестьянству светлое будущее строить!
– Да какие они кулаки? – сказал кто-то с задних рядов.
– Это что там за подкулачник голос подает? – вскинулась Чурзина. – Ай забыли Дерябина да кузнеца Фролова? Они тоже за кулака Карпова стояли, а где они сейчас? А? – она даже привстала, выглядывая того, кто посмел вступиться за Карповых. Но люди молчали.
И опять потянулись подводы из хутора, увозившие из родных мест раскулаченные семьи, и среди них были Карповы, лишь Надю не посмела Чурзина тронуть – она жена красноармейца.
Долгие дни и ночи плелся эшелон со ссыльными.
Ваня на листке бумаги записывал станции, через которые тащился поезд. Голодно и холодно Карповым: продуктов и теплых вещей разрешили взять с собой немного. Впрочем, никому в их эшелоне не было легче.
Миновали Саратов, Уфу. Все дальше Волга, все ближе Урал, а за ним – неведомая, далекая, холодная каторжная Сибирь. Неужели везут туда? В Казахстане, где сейчас Миша, говорят, теплее.
На станциях на спецпереселенцев смотрели враждебно и недоверчиво. Ваня понимал, что иначе и быть не может, ведь они для тех людей – враги, раскулаченные. Может и так, наверное, в их эшелоне и в самом деле были настоящие кулаки-мироеды, а они, Карповы, разве враги советской власти? На одной из станций Ване удалось бросить письмо товарищу Сталину в Москву. На каждой остановке ожидал, что снимут их с эшелона, дескать, ошибка вышла, не виноваты вы, но чем дальше плелся поезд, тем надежда становилась меньше – видно, затерялось письмо где-то в круговерти двадцать девятого года. Одно стало ясно – везут их в Казахстан, там, в поселке Компанейский, живет Миша, может быть, разрешат им жить вместе. Но к Мише Ваня с братьями попал лишь после смерти матери.
– Миша, я посоветоваться с тобой хочу.
– Ну? – сонно отозвался брат. – Чего тебе?
– Миша, может, нам с Лешей уехать к Наде, все ж тебе легче будет с Сашей? А я бы там в колхозе работал.
Миша сразу же проснулся.
– Да ты что это, Ванька, придумал? Через всю страну ехать с малым парнишкой?
– Да ведь мне уже четырнадцать, Лешке – десять лет. Доедем!
– Вам плохо у меня? – Миша привстал на месте, всмотрелся в темноту, где лежал на лавке Ваня.
Тот вздохнул. Конечно, не плохо. Брат очень заботится о них, работает, рыбной ловлей занимается, ходит в степь силки на зайцев ставить. Да только видит Ваня, что на висках у брата седина появилась – нелегко ему! И это в двадцать лет! Ему бы погулять, жениться, а тут на голову свалилась семья их трех парнишек-сорванцов. Самый младший, Сашка, пешком под стол ходит – какой с него спрос. А Ваня по хозяйству помогает, Лешка тоже без дела не сидит, однако на четверых заработок все равно только один – Мишин. Конечно, сейчас идет уже тридцать второй год, и то, что случилось с их семьей, названо «перегиб в сельскохозяйственной политике» – Ваня сам об этом читал в газете, да ведь им, Карповым, не легче стало: отец умер, мать умерла, братья даже не знают, где они похоронены.
– Ты чего молчишь? – вновь спросил Миша. – Плохо что ли у меня?
– Да что ты, Миша! – вскинулся Ваня. – Очень хорошо, главное – мы все вместе, да ведь трудно тебе с нами, Миша. Мне на земле сподручнее, а тут все равно на стройку к тебе не берут – мал, дескать. А там у нас дом есть. Да ты не беспокойся! Мы с Лешкой доедем! – успокоил Ваня брата.
– Да как доедешь? Знаешь дорогу?
Ваня усмехнулся в темноте:
– Знаю-ю! У меня все записано, – он достал из кармана бережно сложенный, потертый на сгибах, листок бумаги. – Вот здесь все записано, как мы ехали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95