Но нынешнюю ночь он простоял всю напролет.
Он поднялся на мраморный куб, чтобы лучше видеть Гиметт, из-за которого встанет его милый крестный – солнце.
Сегодня не было тишины. Из домишек Алопеки, теснившихся друг к другу, задолго до рассвета доносились обрывки взволнованных разговоров: с той стороны, с этой – отовсюду!
Бог сна Гипнос не властвовал этой ночью над афинскими крышами. За многими стенами звучали возбужденные речи: ведь утром предстанет перед судом человечнейший из афинских граждан – Сократ.
А он недвижно стоит на мраморном кубе. Слышит этот непокой, слышит испуганные голоса, слышит – сегодня его город не может уснуть. Улыбается: вот оно, благо! В столь злой час я не одинок.
С ароматами олеандров и кипарисов смешивается запах дыма. Кое-где уже встают, кипятят к завтраку молоко, пекут лепешки – суд продлится до вечера. Спешат – не опоздать бы, видеть, слышать, быть с ним…
Бодрствуют и Ксантиппа, и Мирто. Последняя босиком скользнула во дворик, увидела на фоне неба неподвижный силуэт Сократа. Вышла из дому и Ксантиппа. Обе женщины в страхе прижимаются друг к другу. Видят: вокруг силуэта Сократа бледнеет небо.
Мирто прошептала:
– Пусть бы солнце не всходило сегодня!
Мелет велел Абиссе разбудить себя на рассвете. Обычно, когда она приходила его будить, распускала волосы, как он любил. Сегодня Абисса свернула волосы в тугой узел и перевязала цветной лентой. Она знает, куда собирается господин, и потому не ложится к нему, как всегда, чтоб приятным было для него вступление в день.
Абисса нежно поцеловала Мелета:
– Светает, дорогой. Впереди у тебя великий день.
Он ответил на нежность жестокостью: так ущипнул за грудь, что женщина заплакала от боли.
– Да, Абисса, – сказал он, поднимаясь с постели. – Великий день. Мой и Сократа. Сократа и мой.
Абисса посмотрела ему в лицо. Как оно постарело за ночь. Или это глаза постарели? Почему? Ведь судить-то будут не его…
– Ванна готова?
– Конечно, господин, – сказала рабыня, провожая его в ванную. – Какую одежду приготовить тебе?
Мелет мысленно перебрал дары, полученные вчера в виде аванса от Анита. Крикнул, уже сидя в ванне:
– Терракотовый хитон, золотой браслет и… Какой бы взять плащ?
– Алый? – предположила Абисса.
– Нет! Скажут, – подражаю Алкивиаду.
– Может, новую зеленую хламиду, расшитую золотом?
– Вот то, что нужно! Буду во всем новом.
Он оделся после купания и сел завтракать. Абисса рассказала ему о волнении в городе. Но всеми помыслами своими Мелет был уже в ареопаге.
Доев, он повторил перед зеркалом свою обвинительную речь против Сократа, тщательно следя за точностью ораторских жестов и мимики.
Вдруг злобно рассмеялся: погоди, старый! Превращенный в свинью волшебницей Киркой, уж я нынче хорошенько тебе похрюкаю!
Орлы, гнездившиеся на гребнях Гиметта, поднялись в воздух и полетели на север. Они всегда просыпались немного раньше, чем Феб выводил из конюшни своих золотых коней.
На плоской крыше своего домика стоял пекарь Мерин, протирая глаза. Увидел – плывут в небе орлы в сторону Пентеликона.
– Светает, – сказал он, ни к кому не обращаясь, ибо эллины так любят говорить, что разговаривают даже сами с собой, если не находится собеседник.
Но из соседнего дворика на его слова отозвались:
– Н-да, пожалуй, скоро пора! – Это говорил сосед Мерина, Люстрат. – Приготовь что-нибудь поесть, для меня тоже.
– Я возьму с собой лепешки. Они уже испеклись. В лавке сегодня останутся жена с сыном. А ты захвати вина. Денек будет адски жаркий…
– Не рад я, что вытянул жребий, – угрюмо заявил Люстрат.
– А я так прямо трясусь от нетерпения. Глаз ночью не сомкнул. – И Мерин снова потер утомленные глаза.
– Я тоже. – Люстрат стоял на крыше, расставив ноги; взмахнул руками. – Какая ужасная ответственность! Я не знаю, что ему дать.
– Там увидим… – успокоил соседа Мерин.
Однако Люстрат не желал успокаиваться.
– Что ты там увидишь такого, чего бы не знал уже теперь? Запутанное дело! Не разберешься. Я своими ушами слышал, как он внушал тут одному, – пускай, мол, больше полагается на собственный рассудок, чем на высказывания Аполлоновых оракулов. И нечего со всяким вопросом бегать в Дельфы, надо самому находить ответ. В том смысле вроде, так будто лучше получится. Н-да… Может, он и не точно так выразился, как я тебе передаю. Но мы, стоявшие вокруг, поняли его так, что человеческий разум выше божеского. Скверно, правда? И точно так же я своими ушами слышал, как он говорил о том, что нужнее всего для нас, афинян. Вот тут и выбирай, что важнее!
Мерин не разделял озабоченности соседа. Засмеялся:
– К чему раньше времени голову ломаешь? Там ведь будет Ксантиппа. Она все и решит. Представляю, что она будет вытворять! Вот когда пригодится Сократу ее красноречие! Увидишь – на колени бухнется, с плачем будет молить нас о милосердии, будет рвать свои роскошные волосы… Так разжалобит всех присяжных, так разделает на все корки – и тебя тоже! Вот мы и размякнем. Бедняки ведь! Сам посуди: у него мальчонка, да еще другая жена – неужто же мы проголосуем, чтоб из него еще штраф выжимали? Или отправим в изгнание? Он так любит свои Афины – станем ли мы… И думать нечего!
Люстрат покачал головой:
– Ну, не знаю, не знаю, скажу только, очень уж запутанное дело. Говори что хочешь, а у старика рыльце-то изрядно в пушку, это уж как есть. И не все на это так легко смотрят, как ты.
– Хочешь, поспорим – не будет ему ни штрафа, ни изгнания?
– Не хочу.
В сверкающей полосе над восточным горизонтом вынырнул золотой сегмент, всплывая все выше и выше.
Сократ приветственно поднял руки:
– Привет тебе, великое светило! Благословенно будь, что явилось!
Низко поклонившись солнцу, он повернулся. Медленно прошел по двору, от камня к камню. Проходя, прикасался к ним, гладил шероховатую поверхность. Куб гранита заиграл сверкающими крупинками, когда на него упали солнечные лучи.
А вот и Мом! Мой старый милый Мом, насмешник, мой дядюшка и учитель! Ты и сегодня усмехаешься мне, хотя знаешь, какой день меня ждет. Что ж, братец, ты остановился на полпути: не понял, что насмешка – меньше, чем смех…
Сократ повернулся к Артемиде и преклонил колени перед ее красотой. Моя любимая! Ты оберегала мое рождение, когда солнце было в зените своего пути. Ты приветствовала мой первый смех…
Он помолчал, затем, как всегда, поцеловал прекрасное колено.
Под Гиметтом уже замелькали рои золотистых пчел.
– Пора, – сказал Сократ, вставая из-за стола.
– Идем, – одновременно отозвались Ксантиппа и Мирто.
– Вы со мной не ходите.
Они не ответили; молча взяли в руки давно приготовленные кошелки.
Молча вышли во двор – прежде Сократа. Ксантиппа, обернувшись, тихо сказала Мирто:
– Лампрокл придет прямо туда с моим отцом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144
Он поднялся на мраморный куб, чтобы лучше видеть Гиметт, из-за которого встанет его милый крестный – солнце.
Сегодня не было тишины. Из домишек Алопеки, теснившихся друг к другу, задолго до рассвета доносились обрывки взволнованных разговоров: с той стороны, с этой – отовсюду!
Бог сна Гипнос не властвовал этой ночью над афинскими крышами. За многими стенами звучали возбужденные речи: ведь утром предстанет перед судом человечнейший из афинских граждан – Сократ.
А он недвижно стоит на мраморном кубе. Слышит этот непокой, слышит испуганные голоса, слышит – сегодня его город не может уснуть. Улыбается: вот оно, благо! В столь злой час я не одинок.
С ароматами олеандров и кипарисов смешивается запах дыма. Кое-где уже встают, кипятят к завтраку молоко, пекут лепешки – суд продлится до вечера. Спешат – не опоздать бы, видеть, слышать, быть с ним…
Бодрствуют и Ксантиппа, и Мирто. Последняя босиком скользнула во дворик, увидела на фоне неба неподвижный силуэт Сократа. Вышла из дому и Ксантиппа. Обе женщины в страхе прижимаются друг к другу. Видят: вокруг силуэта Сократа бледнеет небо.
Мирто прошептала:
– Пусть бы солнце не всходило сегодня!
Мелет велел Абиссе разбудить себя на рассвете. Обычно, когда она приходила его будить, распускала волосы, как он любил. Сегодня Абисса свернула волосы в тугой узел и перевязала цветной лентой. Она знает, куда собирается господин, и потому не ложится к нему, как всегда, чтоб приятным было для него вступление в день.
Абисса нежно поцеловала Мелета:
– Светает, дорогой. Впереди у тебя великий день.
Он ответил на нежность жестокостью: так ущипнул за грудь, что женщина заплакала от боли.
– Да, Абисса, – сказал он, поднимаясь с постели. – Великий день. Мой и Сократа. Сократа и мой.
Абисса посмотрела ему в лицо. Как оно постарело за ночь. Или это глаза постарели? Почему? Ведь судить-то будут не его…
– Ванна готова?
– Конечно, господин, – сказала рабыня, провожая его в ванную. – Какую одежду приготовить тебе?
Мелет мысленно перебрал дары, полученные вчера в виде аванса от Анита. Крикнул, уже сидя в ванне:
– Терракотовый хитон, золотой браслет и… Какой бы взять плащ?
– Алый? – предположила Абисса.
– Нет! Скажут, – подражаю Алкивиаду.
– Может, новую зеленую хламиду, расшитую золотом?
– Вот то, что нужно! Буду во всем новом.
Он оделся после купания и сел завтракать. Абисса рассказала ему о волнении в городе. Но всеми помыслами своими Мелет был уже в ареопаге.
Доев, он повторил перед зеркалом свою обвинительную речь против Сократа, тщательно следя за точностью ораторских жестов и мимики.
Вдруг злобно рассмеялся: погоди, старый! Превращенный в свинью волшебницей Киркой, уж я нынче хорошенько тебе похрюкаю!
Орлы, гнездившиеся на гребнях Гиметта, поднялись в воздух и полетели на север. Они всегда просыпались немного раньше, чем Феб выводил из конюшни своих золотых коней.
На плоской крыше своего домика стоял пекарь Мерин, протирая глаза. Увидел – плывут в небе орлы в сторону Пентеликона.
– Светает, – сказал он, ни к кому не обращаясь, ибо эллины так любят говорить, что разговаривают даже сами с собой, если не находится собеседник.
Но из соседнего дворика на его слова отозвались:
– Н-да, пожалуй, скоро пора! – Это говорил сосед Мерина, Люстрат. – Приготовь что-нибудь поесть, для меня тоже.
– Я возьму с собой лепешки. Они уже испеклись. В лавке сегодня останутся жена с сыном. А ты захвати вина. Денек будет адски жаркий…
– Не рад я, что вытянул жребий, – угрюмо заявил Люстрат.
– А я так прямо трясусь от нетерпения. Глаз ночью не сомкнул. – И Мерин снова потер утомленные глаза.
– Я тоже. – Люстрат стоял на крыше, расставив ноги; взмахнул руками. – Какая ужасная ответственность! Я не знаю, что ему дать.
– Там увидим… – успокоил соседа Мерин.
Однако Люстрат не желал успокаиваться.
– Что ты там увидишь такого, чего бы не знал уже теперь? Запутанное дело! Не разберешься. Я своими ушами слышал, как он внушал тут одному, – пускай, мол, больше полагается на собственный рассудок, чем на высказывания Аполлоновых оракулов. И нечего со всяким вопросом бегать в Дельфы, надо самому находить ответ. В том смысле вроде, так будто лучше получится. Н-да… Может, он и не точно так выразился, как я тебе передаю. Но мы, стоявшие вокруг, поняли его так, что человеческий разум выше божеского. Скверно, правда? И точно так же я своими ушами слышал, как он говорил о том, что нужнее всего для нас, афинян. Вот тут и выбирай, что важнее!
Мерин не разделял озабоченности соседа. Засмеялся:
– К чему раньше времени голову ломаешь? Там ведь будет Ксантиппа. Она все и решит. Представляю, что она будет вытворять! Вот когда пригодится Сократу ее красноречие! Увидишь – на колени бухнется, с плачем будет молить нас о милосердии, будет рвать свои роскошные волосы… Так разжалобит всех присяжных, так разделает на все корки – и тебя тоже! Вот мы и размякнем. Бедняки ведь! Сам посуди: у него мальчонка, да еще другая жена – неужто же мы проголосуем, чтоб из него еще штраф выжимали? Или отправим в изгнание? Он так любит свои Афины – станем ли мы… И думать нечего!
Люстрат покачал головой:
– Ну, не знаю, не знаю, скажу только, очень уж запутанное дело. Говори что хочешь, а у старика рыльце-то изрядно в пушку, это уж как есть. И не все на это так легко смотрят, как ты.
– Хочешь, поспорим – не будет ему ни штрафа, ни изгнания?
– Не хочу.
В сверкающей полосе над восточным горизонтом вынырнул золотой сегмент, всплывая все выше и выше.
Сократ приветственно поднял руки:
– Привет тебе, великое светило! Благословенно будь, что явилось!
Низко поклонившись солнцу, он повернулся. Медленно прошел по двору, от камня к камню. Проходя, прикасался к ним, гладил шероховатую поверхность. Куб гранита заиграл сверкающими крупинками, когда на него упали солнечные лучи.
А вот и Мом! Мой старый милый Мом, насмешник, мой дядюшка и учитель! Ты и сегодня усмехаешься мне, хотя знаешь, какой день меня ждет. Что ж, братец, ты остановился на полпути: не понял, что насмешка – меньше, чем смех…
Сократ повернулся к Артемиде и преклонил колени перед ее красотой. Моя любимая! Ты оберегала мое рождение, когда солнце было в зените своего пути. Ты приветствовала мой первый смех…
Он помолчал, затем, как всегда, поцеловал прекрасное колено.
Под Гиметтом уже замелькали рои золотистых пчел.
– Пора, – сказал Сократ, вставая из-за стола.
– Идем, – одновременно отозвались Ксантиппа и Мирто.
– Вы со мной не ходите.
Они не ответили; молча взяли в руки давно приготовленные кошелки.
Молча вышли во двор – прежде Сократа. Ксантиппа, обернувшись, тихо сказала Мирто:
– Лампрокл придет прямо туда с моим отцом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144