— Больше ничего плохого, — сказал он. — Но… вот, держите. Вы уронили на пол. — Шульц протянул Людмиле свернутый треугольником листок бумаги.
— Спасибо, — повторила она. — Наша почта и так работает из рук вон плохо. Если еще терять письма, прежде чем они успеют отправиться в путь…
Людмила сомневалась, что Шульц ее понял, но ей вдруг стало все равно — она жутко устала, и не хотела напрягаться и переводить свои слова на немецкий. Если полковник Карпов спит, почему бы и ей тоже не отдохнуть немного.
Она сбросила парашют, проку от которого, на самом деле, было бы немного, если бы в У-2 угодил вражеский снаряд, ведь она всегда старалась летать как можно ниже, убрала его в кабину и направилась из укрытия в комнату, где жила вместе с другими женщинами-пилотами. Когда она проходила мимо Георга Шульца, он похлопал ее чуть пониже спины.
Людмила на мгновение замерла на месте, а потом в ярости развернулась к механику. С тех пор, как она вступила в ряды Красной армии, подобные происшествия случались, но ей казалось, что Шульц — человек воспитанный и должен вести себя пристойно.
— Никогда больше так не делай! — крикнула она по-русски, а затем перешла на немецкий, чтобы до него полностью дошел смысл сказанного: — Nie wieder, verstehst du? — «Ты» в ее словах прозвучало как оскорбление. — Что подумает о вас полковник Егер, если узнает? — добавила она.
Шульц служил стрелком в экипаже танка, которым командовал Егер, и очень его уважал. Людмила надеялась, что упоминание имени бывшего командира, приведет Шульца в чувство. Но он только негромко рассмеялся и ответил:
— Он подумает, что я не делаю ничего такого, чего не делал бы он сам.
Наступило короткое, гнетущее молчание, которое нарушила Людмила, заявив ледяным тоном:
— А это вас не касается. Если вам мало авторитета вашего командира, чтобы вести себя прилично, хочу напомнить, что вы немец и находитесь на базе вооруженных сил Красной армии — один против большого отряда советских мужчин. Вас не трогают, потому что вы хорошо работаете. Но не скажу, что особенно любят. Понятно?
Шульц вытянулся по стойке «смирно», изо всех сил постарался щелкнуть каблуками валенок и выбросил вперед руку в гитлеровском военном приветствии.
— Я все помню и понимаю, — объявил он и, громко топая, удалился.
Людмила с трудом сдержалась, чтобы не врезать ему как следует под зад. Ну, почему он не мог просто извиниться и заняться делами, вместо того, чтобы злиться, словно она его обидела, а не он ее? И что теперь делать? Если Шульц по-настоящему рассердился, может быть, он больше не захочет иметь дело с ее самолетом? В таком случае, кто будет его чинить?
Ответ пришел сразу вслед за вопросом: какой-нибудь русский недоучка крестьянин, который с трудом отличает отвертку от плоскогубцев. Она, конечно, кое-что умеет и сама, но далеко не все, а кроме того, Людмила прекрасно понимала, что не обладает талантом Шульца чувствовать мотор. Вспыльчивый характер может стоить ей жизни.
А что еще оставалось делать? Позволить Шульцу обращаться с собой, как со шлюхой? Людмила сердито покачала головой. Наверное, следовало ответить какой-нибудь шуткой, а не устраивать ему сцену.
Ну, теперь уже поздно жалеть о том, чего изменить нельзя. Она устало побрела к дому, в котором расположились женщины-летчицы. Не слишком надежное укрытие: стенами служили мешки, наполненные землей, и охапки сена, а крышей
— неструганные доски, засыпанные сеном и прикрытые камуфляжной сетью. Крыша протекала, да и не особенно сохраняла тепло, но здесь все так жили, включая полковника Карпова.
Дверь в импровизированный барак не имела петлей и сдвигалась в сторону, сразу за ней висел занавес затемнения. Людмила сначала закрыла дверь, и лишь потом отодвинула занавес. «Не дать ящерам увидеть ни искорки света» — правило, которому Людмила следовала так же неукоснительно, как и «Взлетай по ветру».
Впрочем, в бараке царил полумрак: горело несколько свечей и масляная лампа, однако, Людмиле хватило их света, чтобы не спотыкаться о женщин, которые, завернувшись в тонкие одеяла, спали на соломенных тюфяках. Зевая, Людмила медленно пробиралась к своему месту и вдруг заметила белый прямоугольник поверх сложенного одеяла. Когда она отправлялась на задание несколько часов назад, его там не было.
— Письмо! — радостно прошептала она.
Да еще от кого-то гражданского, иначе его сложили бы по-другому. Людмилу охватило возбуждение, ведь она не слышала о своей семье с тех самых пор, как прилетели ящеры. Она уже потеряла надежду, а, может быть, у них все в порядке?
В тусклом свете Людмила не сразу сообразила, что письмо в конверте. Она перевернула его и поднесла поближе к глазам, чтобы посмотреть на обратный адрес. Ей потребовалось всего несколько мгновений, чтобы понять, что часть его написана латинскими буквами, а часть старательно выведенными печатными русскими.
И тут она посмотрела на марку. Если бы год назад кто-нибудь сказал ей, что она обрадуется, увидев портрет Адольфа Гитлера, Людмила посчитала бы, что этот человек окончательно выжил из ума или сознательно хочет нанести ей смертельное оскорбление — скорее всего, и то, и другое.
— Гейнрих, — тихонько выдохнула она, постаравшись правильно произнести чужой для русского языка звук в начале имени.
Людмила быстро вскрыла конверт и достала листок бумаги. К своему огромному облегчению она увидела, что Егер почти все написал печатными буквами: Людмила практически не понимала его почерк. Она прочитала:
«Моя дорогая Людмила, надеюсь, ты в полном порядке, жива и здорова, и мое письмо тебя отыщет. Буду просить всех святых, чтобы отыскало».
Людмила представила себе, как дрогнул уголок его рта, когда он написал эти слова. Она так ясно его видела, что только сейчас поняла, как сильно по нему соскучилась.
«Я выполнял задание в городе, имя которого не имею права называть вслух, иначе цензору придется вооружиться бритвой и вырезать кусок из моего послания к тебе. Через несколько дней я отправляюсь в танковый полк, о нем я тоже не могу ничего сообщить. Лучше бы я вернулся к тебе, или ты ко мне. Ведь на самолете намного легче путешествовать, чем на лошади или даже в танке».
Людмила вспомнила рассказы Егера о том, как он путешествовал верхом на лошади по Польше, занятой ящерами. По сравнению с этим все, что она делала на своем У-2, казалось детскими игрушками.
«Мне жаль, что мы не вместе. Даже когда все хорошо, нам так мало отпущено времени на этой земле, а ведь сейчас идет война, и о многом прекрасном приходится забыть. Но без нее мы с тобой никогда бы не встретились. Так что, оказывается, и в войне есть что-то хорошее».
— Да, есть, — прошептала Людмила.
Завести роман с врагом не слишком умный поступок (наверное, Егер тоже так думал), но она никак не могла заставить себя относиться к происшедшему, как к чему-то плохому или постыдному.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201