.. Ну что вы на меня... м-ме...
вытаращились?! Да-да, я имею в виду вашего обожаемого старшину Сундукова. У
него что там -- экскаватор оказался под рукой?..
-- Экскаватор?..
-- Ну, а что же по-вашему?! Здесь ведь метров сорок в глубину!
-- До чего? -- с трудом вымолвил рядовой Мы.
-- До вашей летающей тарелки , чудо вы природы!..
То, что Тюхин услышал в то незабываемое утро, было столь невероятно, что
поначалу он просто-напросто не поверил. Без тени улыбки на лице Г. В. заявил,
что там, внизу под ними -- та самая боевая военно-космическая дурында
адмирал-старшины Сундукова, которую Тюхин не только серьезно повредил, ударив
об купол Исаакиевского собора, но, что гораздо страшнее, путем беспорядочного
нажатия на всевозможные кнопки перетрансформировал в некое подобие
уэллсовской машины времени. Увеличившийся в размерах до 1,5 км в диаметре
супер-гипер по некоей совершенно неописуемой, почти мистической траектории
усвистал в земной 1963 год. Подобный обезумевшему метеору, он промчался над
Европой по касательной и, задев ее в районе немецкой земли Саксония-Ангальт,
как бы срезал часть советского военного гарнизона с прилегающими к нему
окрестностями и все по той же, инициированной вредоносной рукой Тюхина,
параболе, возвратился в Парадигму Четвертой Пуговицы (ПЧП), где, ослепительный,
как солнце, и свалился на головы сидевших в лодке у Бруклинского моста -- как
раз напротив Смольного -- двух незадачливых химероидов, одного из которых звали
Ричардом Ивановичем, а другого, соответственно, Тюхиным...
О, это было неслыханно, немыслимо, непостижимо!
-- Теперь понимаете, минхерц, что это за гудение? -- топнув ногой по крыше
спецхранилища, вскричал возбужденный Г. В. -- Это ведь он... м-ме... двигатели
включил на прогрев!
-- Двигатели... -- убито отозвался Витюша. -- О... так вот... так вот каким
образом он попал-таки на корабль!.. А мы? А что будет с нами?..
Земля тряслась, как в конвульсиях. Тюхина вдруг прошиб такой холодный пот, что
трава рядом с ним разом заиндевела. Его колотило, как с похмелья, зуб не
попадал на зуб, мысли разбегались, как свидетели и очевидцы с места
происшествия.
-- На прогрев... а х-холодно-то как... -- бормотал он, разом постаревший,
испитой, так толком и не перестроившийся. -- Во елки... А они улет-тели...
улете-ели!.. Она же совсем ряд-дом, Земля... Видели?.. Так что же д-делать,
а?..
-- В-вы у меня спрашив-ваете?! -- трясясь точь-в-точь, как Тюхин, продребезжал
товарищ по несчастью, такой же сизый, жалкий. -- Д-думайте, Т-тюхин, думайте,
в-вы же у нас м-мастер на всякие выд-думки...
И Тюхин, он же -- Эмский, он же -- рядовой Мы, он же -- просто Витюша, а если
хотите -- Тюха, перестав вдруг дрожать, каким-то странным, отрешенным от
действительности взглядом слепца-провиденциалиста глядя сквозь спутника, сунул
два пальца в рот и вытаращился.
-- Э... Э!.. Минуточку! -- отпрянул заподозривший недоброе Г. В.
Но тут Витюша, бледный, как сомнамбула, поднялся на ноги и неожиданно для
товарища засвистел, да не как-нибудь, а тем диким, совершенно хулиганским,
свербящим в ушах поселковым, времен его отрочества, свистом, каковой по всей
Зеленогорской ветке -- от Рощино до Скобелевского проспекта -- так и звался
песочинским!..
Это вы, господа, изволили утверждать, что чудес на свете не бывает?! Откуда-то
далеко-далеко из тумана -- заметьте, морозного, господа! -- в ответ на Витюшин
свист раздалось вдруг нетерпеливое конское ржание, и вот -- зацокало, да так
звонко, прямо как в песне про буденновцев, елки зеленые. По морю, яко посуху,
прямиком на их злосчастный остров скакал конь. Лед под его копытами звенел.
Черная вольная грива неоседланного крылатого рысака развевалась по ветру.
Оскальзываясь, на гладком и прозрачном, как стекло, покрове верный конь
Витюшиного вдохновения взбежал на необитаемый остров и, копнув гулкую,
промороженную компрессорами сундуковской супер-хреновины, землю радостно
оскалился. Фикса, знаменитая золотая фикса ослепительно сверкнула в верхней его
челюсти, с правой стороны!
-- О! -- не веря глазам своим, воскликнул Тюхин. -- Это ты, ты?! Ты
откликнулся, примчался!.. Нет, вы видите, видите, Григорий... да как вас там, в
конце-то концов!..
-- Викторович, минхерц, как же иначе, -- любовно похлопывая коня по крупу,
ответствовал Г. В.
-- Нет, вы видите, кто это такой?! -- ликовал Витюша, не обративший ни
малейшего внимания на только что прозвучавшее откровение этого старого пердуна.
-- Узнаете?..
-- Да как же не узнать! Он! Как есть, он -- товарищ майор... м-ме... Лягунов,
ваш, Тюхин, бывший непосредственный начальник, и хлопнул, мерзавец, Василия
Максимовича теперь уже по животу, и по-хозяйски потрепал его за холку!..
Глава двадцатая
Возвращение на круги своя
По этому поводу мне пришло в голову, что может быть и пресловутый Пегас от страха сделался летучим и прозван пернатым за то, что прыгал в вышину и доскакивал почти до самого неба, на самом деле в ужасе уклоняясь от огненосной Химеры.
Апулей. "Метаморфозы"
На
море-акияне, на острове Блаженного Вани, стоял себе конь о двух крыльях, об
одном златом зубе, о четырех некованных копытах, со вчерашнего все еще соловой
масти, в крупное моченое яблоко, по кличке -- Пегас, по должности -- командир
Батареи Управления Миропорядком (БУМ). Прихваченная морозцем лебеда сочно
хрумкала на его лошадиных зубищах. Задумчиво помахивая большой умной башкой,
конь Василий Максимыч мирно пасся, предусмотрительно подкрепляясь перед долгой
и опасной дорогой.
Утренник отпустил. Оттаявшее море зябко плюхало в тумане. Смолкли исторгавшиеся
из преисподней звуки, прекратился трус земной. Потерпевшие -- Тюхин и другой,
временами до такой степени непохожий на Тюхина, что его можно было бы принять
за Тюхина навыворот, -- худые, до сих пор дрожащие от холода потерпевшие,
прижавшись спинами друг к другу, как пивные ларьки на Саперном, отогревались на
первом за все время их несусветной одиссеи солнышке.
Бесконечно долгое странствие вокруг тьмы подходило к концу.
Товарищ майор благодушно помахивал хвостом, нет-нет да и фыркал от удовольствия
и, кося на Тюхина выпуклым карим глазом, как бы с насмешливой отеческой
укоризной говорил ему: "Ну что, рядовой Мы, поди уже и забыл, как осчастливил
меня из помойного ведра с ног до головы, включительно?! Ничего-ничего -- я
теперь не в претензии. А что касается провианта, то эмпирейской, гори она
огнем, траве забвения куда как далеко до нашенской родимой лебеды!" И он,
вздыхая, хрумкал и хрумкал, и от его большого, гомерически сильного, тела валил
пар.
Когда багряный, неяркий сквозь дымку, феномен высунулся из-за горизонта
наполовину, земля под ногами опять затряслась, только на этот раз так мелко,
что зубы зазудели, как это бывает, когда лбом прижмешься к трамвайному
стеклу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
вытаращились?! Да-да, я имею в виду вашего обожаемого старшину Сундукова. У
него что там -- экскаватор оказался под рукой?..
-- Экскаватор?..
-- Ну, а что же по-вашему?! Здесь ведь метров сорок в глубину!
-- До чего? -- с трудом вымолвил рядовой Мы.
-- До вашей летающей тарелки , чудо вы природы!..
То, что Тюхин услышал в то незабываемое утро, было столь невероятно, что
поначалу он просто-напросто не поверил. Без тени улыбки на лице Г. В. заявил,
что там, внизу под ними -- та самая боевая военно-космическая дурында
адмирал-старшины Сундукова, которую Тюхин не только серьезно повредил, ударив
об купол Исаакиевского собора, но, что гораздо страшнее, путем беспорядочного
нажатия на всевозможные кнопки перетрансформировал в некое подобие
уэллсовской машины времени. Увеличившийся в размерах до 1,5 км в диаметре
супер-гипер по некоей совершенно неописуемой, почти мистической траектории
усвистал в земной 1963 год. Подобный обезумевшему метеору, он промчался над
Европой по касательной и, задев ее в районе немецкой земли Саксония-Ангальт,
как бы срезал часть советского военного гарнизона с прилегающими к нему
окрестностями и все по той же, инициированной вредоносной рукой Тюхина,
параболе, возвратился в Парадигму Четвертой Пуговицы (ПЧП), где, ослепительный,
как солнце, и свалился на головы сидевших в лодке у Бруклинского моста -- как
раз напротив Смольного -- двух незадачливых химероидов, одного из которых звали
Ричардом Ивановичем, а другого, соответственно, Тюхиным...
О, это было неслыханно, немыслимо, непостижимо!
-- Теперь понимаете, минхерц, что это за гудение? -- топнув ногой по крыше
спецхранилища, вскричал возбужденный Г. В. -- Это ведь он... м-ме... двигатели
включил на прогрев!
-- Двигатели... -- убито отозвался Витюша. -- О... так вот... так вот каким
образом он попал-таки на корабль!.. А мы? А что будет с нами?..
Земля тряслась, как в конвульсиях. Тюхина вдруг прошиб такой холодный пот, что
трава рядом с ним разом заиндевела. Его колотило, как с похмелья, зуб не
попадал на зуб, мысли разбегались, как свидетели и очевидцы с места
происшествия.
-- На прогрев... а х-холодно-то как... -- бормотал он, разом постаревший,
испитой, так толком и не перестроившийся. -- Во елки... А они улет-тели...
улете-ели!.. Она же совсем ряд-дом, Земля... Видели?.. Так что же д-делать,
а?..
-- В-вы у меня спрашив-ваете?! -- трясясь точь-в-точь, как Тюхин, продребезжал
товарищ по несчастью, такой же сизый, жалкий. -- Д-думайте, Т-тюхин, думайте,
в-вы же у нас м-мастер на всякие выд-думки...
И Тюхин, он же -- Эмский, он же -- рядовой Мы, он же -- просто Витюша, а если
хотите -- Тюха, перестав вдруг дрожать, каким-то странным, отрешенным от
действительности взглядом слепца-провиденциалиста глядя сквозь спутника, сунул
два пальца в рот и вытаращился.
-- Э... Э!.. Минуточку! -- отпрянул заподозривший недоброе Г. В.
Но тут Витюша, бледный, как сомнамбула, поднялся на ноги и неожиданно для
товарища засвистел, да не как-нибудь, а тем диким, совершенно хулиганским,
свербящим в ушах поселковым, времен его отрочества, свистом, каковой по всей
Зеленогорской ветке -- от Рощино до Скобелевского проспекта -- так и звался
песочинским!..
Это вы, господа, изволили утверждать, что чудес на свете не бывает?! Откуда-то
далеко-далеко из тумана -- заметьте, морозного, господа! -- в ответ на Витюшин
свист раздалось вдруг нетерпеливое конское ржание, и вот -- зацокало, да так
звонко, прямо как в песне про буденновцев, елки зеленые. По морю, яко посуху,
прямиком на их злосчастный остров скакал конь. Лед под его копытами звенел.
Черная вольная грива неоседланного крылатого рысака развевалась по ветру.
Оскальзываясь, на гладком и прозрачном, как стекло, покрове верный конь
Витюшиного вдохновения взбежал на необитаемый остров и, копнув гулкую,
промороженную компрессорами сундуковской супер-хреновины, землю радостно
оскалился. Фикса, знаменитая золотая фикса ослепительно сверкнула в верхней его
челюсти, с правой стороны!
-- О! -- не веря глазам своим, воскликнул Тюхин. -- Это ты, ты?! Ты
откликнулся, примчался!.. Нет, вы видите, видите, Григорий... да как вас там, в
конце-то концов!..
-- Викторович, минхерц, как же иначе, -- любовно похлопывая коня по крупу,
ответствовал Г. В.
-- Нет, вы видите, кто это такой?! -- ликовал Витюша, не обративший ни
малейшего внимания на только что прозвучавшее откровение этого старого пердуна.
-- Узнаете?..
-- Да как же не узнать! Он! Как есть, он -- товарищ майор... м-ме... Лягунов,
ваш, Тюхин, бывший непосредственный начальник, и хлопнул, мерзавец, Василия
Максимовича теперь уже по животу, и по-хозяйски потрепал его за холку!..
Глава двадцатая
Возвращение на круги своя
По этому поводу мне пришло в голову, что может быть и пресловутый Пегас от страха сделался летучим и прозван пернатым за то, что прыгал в вышину и доскакивал почти до самого неба, на самом деле в ужасе уклоняясь от огненосной Химеры.
Апулей. "Метаморфозы"
На
море-акияне, на острове Блаженного Вани, стоял себе конь о двух крыльях, об
одном златом зубе, о четырех некованных копытах, со вчерашнего все еще соловой
масти, в крупное моченое яблоко, по кличке -- Пегас, по должности -- командир
Батареи Управления Миропорядком (БУМ). Прихваченная морозцем лебеда сочно
хрумкала на его лошадиных зубищах. Задумчиво помахивая большой умной башкой,
конь Василий Максимыч мирно пасся, предусмотрительно подкрепляясь перед долгой
и опасной дорогой.
Утренник отпустил. Оттаявшее море зябко плюхало в тумане. Смолкли исторгавшиеся
из преисподней звуки, прекратился трус земной. Потерпевшие -- Тюхин и другой,
временами до такой степени непохожий на Тюхина, что его можно было бы принять
за Тюхина навыворот, -- худые, до сих пор дрожащие от холода потерпевшие,
прижавшись спинами друг к другу, как пивные ларьки на Саперном, отогревались на
первом за все время их несусветной одиссеи солнышке.
Бесконечно долгое странствие вокруг тьмы подходило к концу.
Товарищ майор благодушно помахивал хвостом, нет-нет да и фыркал от удовольствия
и, кося на Тюхина выпуклым карим глазом, как бы с насмешливой отеческой
укоризной говорил ему: "Ну что, рядовой Мы, поди уже и забыл, как осчастливил
меня из помойного ведра с ног до головы, включительно?! Ничего-ничего -- я
теперь не в претензии. А что касается провианта, то эмпирейской, гори она
огнем, траве забвения куда как далеко до нашенской родимой лебеды!" И он,
вздыхая, хрумкал и хрумкал, и от его большого, гомерически сильного, тела валил
пар.
Когда багряный, неяркий сквозь дымку, феномен высунулся из-за горизонта
наполовину, земля под ногами опять затряслась, только на этот раз так мелко,
что зубы зазудели, как это бывает, когда лбом прижмешься к трамвайному
стеклу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53