..
-- Тюхина?
-- Ну, разумеется, не Пушкина.
Зюзик задумался. Он подумал-подумал и сказал:
-- Слушай, Витюша, у тебя ведь, кажется, нет часов?..
-- Ага, -- подтвердил солдатик, -- мы их с Борькой фрицу толкнули, когда в
наряде были, пропади он пропадом, по офицерскому клубу.
-- Поди, неудобно без часов-то?
-- Спрашиваешь, -- хмыкнул рядовой Эмский. -- Радист без часов, что старшина
без трусов!
-- Ты хотел сказать -- без усов? -- мягко поправил Зюзик.
Витюша открыл было рот, но одернуть этого строптивого говнюка с редакторскими
наклонностями не успел: Злокачественный Зеленый Зюзик, выпав из его рук,
грянулся грудью об коридорный кафель и обернулся великолепными,
золотыми , на кожаном ремешке, с красной центральной секундной
стрелочкой, часиками!
-- Ай да Зюзик, ай да сукин сын! -- обрадовался солдатик.
Фирменные "роллексы" с двумя "л" были удивительно хороши собой. Когда Витюша
надел их на руку, раздался мелодичный, похожий на воробьиное чириканье, звук.
В эту ночь рядовой Эмский на чердак не ходил. Счастливо улыбаясь, он лежал на
своей казенной койке с открытыми глазами. В душе у Витюши пела скрипка...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А вот, коллега, возможный эпиграф к роману, фабула которого, судя по всему,
будет не совсем соответствовать первоначальному замыслу:
"По воронкам и травам родимой земли
Мфусиане в строю по четыре шли!.."
В. Эмский. Из армейской тетради.
И
ведь что характерно, Тюхин! Не далее, как вчера, в курилке, приперев к стенке
Ромку Шпырного, я сунул ему под нос его сраную "победу":
-- Ты чего мне всучил?! Они же ломанные, во, слышишь? -- не тикают!..
И тут Ромка -- ты же знаешь, Тюхин, этого арапа и нахалюгу! тут Ромка Шпырной,
водила нашей "коломбины", жутким образом вдруг бледнеет, начинает трястись,
потеть, шмыгать носом. Он вытаскивает из кармана целую горсть американских,
трехкопеечных штамповок: на, мол, бери хоть все! На что я ему сурово отвечаю:
-- Нам, Роман Яковлевич, чужого не надо! Гоните назад наши собственные!..
Шпырной еще больше побледнел, глаза бегают, руки дрожат, будто кур воровал!
-- Нету, -- говорит, -- у меня ваших часиков, Виктор Григорьевич!
-- Где же они? -- спрашиваю.
-- Н-не знаю... Может, потерял... или украли, то есть в смысле -- сперли!
А я ему: вре-ошь! -- и за яблочко. Как -- помните? -- того пленного под
Кингисеппом.
-- Ей Богу, -- хрипит, -- не вру!.. Я их это... я их только ножичком
подковырнул, а они... а они как заматюкаются и... и порх!
-- Чего-чего?!
-- И -- порх, и... улетели!
Вот какую баечку сочинил мне этот клинический клептоман и брехун Шпырной... А
тут еще это свечение. Мы поначалу было обрадовались, подумали -- солнце
всходит, но где же это видано, Тюхин, чтобы солнце всходило сразу с четырех
сторон света?..
Багровые, то разгорающиеся, то затухающие сполохи озарили нашу и без того
тревожную жизнь, коллега. И чует мое вещее сердце: это еще только
"Интродукция", "Рондо каприччиозо", Тюхин, -- впереди!..
Глава седьмая
Некто в полувоенном и прочие
И протрубил Шутиков. И было утро. И на завтра опять имела место "шрапнель" без
подливы, сухари без масла и чай без сахара. После перекура я забрал
аккумуляторы с "коломбины" и -- раз-два, раз-два, раз-два -- трусцой побежал в
гараж, к Митьке Пойманову, заряжаться. Несмотря на недавний перекусон, в животе
подсасывало, ныло в подреберье, каждый шаг тупо отдавался в затылке (давление,
давление, милорд! нужно обязательно на обратном пути заглянуть в санчасть,
смерить давление!..).
Все катаклизмы в моей жизни начинались самым зауряднейшим образом. Будущую
жену, к примеру, я встретил на автобусной остановке. Помню, во всех
подробностях -- вплоть до скомканной пачки из-под печенья на тротуаре -- помню
этот судьбоносный, в небесных просверках, поворот за угол пищеблока: слева
затуманенный плац, справа вдоль фасада фанерные, с белым по красному
заповедями, щиты: "Крепи оборону ратным трудом!", "Мускул свой, дыханье и тело
тренируй с пользой для военного дела!"... Раз-два, раз-два, раз-два... (И в
боку -- точно кирпич зашит. Нужно спросить но-шпы...)
С какого-то рожна вспомнился вдруг вчерашний ночной кошмар. От спертого воздуха
что ли, мне в казарме вечно снилось что-то несусветное. Примерещился
склонившийся над моим смертным одром сержант Филин: лупала золотые, как
надраенные асидолом пуговицы, под носом чужие эпохальные усы. По-сундуковски он
скрежетнул зубами и, пустив дым из ушей, процитировал Отца Народов,
бесмилляевским поносным голосом, но на свой, разумеется, манер: "Мир, сукабля,
будет сохранен и упрочен, рядовой, бля, М., если народы, бля, мира возьмут дело
сохранения мира в свои руки и будут отстаивать, сукаблянахрен, до конца!"
Размышляя о смыслах столь причудливой эклектики, я старался как можно выше
вскидывать коленки -- раз-два, раз-два, раз-два! но тут сверху, точно из
мусорного ведра на голову, пало на меня:
-- Локтями, локтями, Тюхин, поэнергичнее! И следите... м-ме... за дыханием:
носом вды- хаим , ротом выды -- и тоже - хаим , Финкельштейн вы мой
невозможный!.. Айн-цвей, айн-цвей, айн-цвей-дрей!..
Я застыл, точно гвоздь, по которому тюкнули кувалдой!
Из окна офицерского кафе на втором этаже, обмахиваясь шляпой, выглядывал
субъект, который в том моем вчерашнем казарменном кошмаре отпихнул плечиком
недостоверного Иосифа Виссарионовича и, гаденько хохотнув, обрадовал: "Слушайте
вы его больше, солнышко вы мое... м-ме... ненаглядное! Ни рук, ни народов, ни
самого... м-ме... мира, Тюхин, -- вашего , понятное дело -- уже и на
картах нет-с!" А когда я, обмирая от ужаса, задохнулся: "Что, во... война?!" --
он, окурок слюнявый, скривил козлиную свою морду: "И-и, война!.. Да вы
оптимист, батенька! Хуже, Тюхин, куда хуже: сущая гибель !
Он был в черных, невзирая на темень, очках, в расстегнутом кителе без погон на
голое тело, с бильярдным кием в одной руке, с фужером в другой.
-- Ричард Иванович?! -- оправясь от потрясения, воскликнул я. -- А я думал, вас
уже нету...
-- Плохо, плохо же вы обо мне думаете! Кикс и два шара за борт, душа моя! И
давайте наперед условимся: и для вас, и для всего этого зоопарка за колючей
проволокой я... м-ме... Рихард Иоганнович!..
-- Да уж не Зорге ли?! -- ахнул я.
-- Экий вы, Тюхин! Тьфу, тьфу на вас!.. Впрочем, что я... м-ме... говорю!..
Молодцом, друг мой: нет ничего святого! Так держать, стервец вы этакий!..
-- Все мимикрируете?
-- На ходу перестраиваюсь, голубчик, с учетом обстоятельств и реалий окружающей
действительности... Ну, чего вы пялитесь на меня, как марксист на летающую...
м-ме... тарелку? Давайте-ка поднимайтесь и живенько, живенько, как любил
говаривать один наш с вами общий знакомый. Вы, Тюхин, кий в руках держать
умеете?..
И этот юродивый еще спрашивал! Я вспорхнул по лестнице ни разу не коснувшись
ступенек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
-- Тюхина?
-- Ну, разумеется, не Пушкина.
Зюзик задумался. Он подумал-подумал и сказал:
-- Слушай, Витюша, у тебя ведь, кажется, нет часов?..
-- Ага, -- подтвердил солдатик, -- мы их с Борькой фрицу толкнули, когда в
наряде были, пропади он пропадом, по офицерскому клубу.
-- Поди, неудобно без часов-то?
-- Спрашиваешь, -- хмыкнул рядовой Эмский. -- Радист без часов, что старшина
без трусов!
-- Ты хотел сказать -- без усов? -- мягко поправил Зюзик.
Витюша открыл было рот, но одернуть этого строптивого говнюка с редакторскими
наклонностями не успел: Злокачественный Зеленый Зюзик, выпав из его рук,
грянулся грудью об коридорный кафель и обернулся великолепными,
золотыми , на кожаном ремешке, с красной центральной секундной
стрелочкой, часиками!
-- Ай да Зюзик, ай да сукин сын! -- обрадовался солдатик.
Фирменные "роллексы" с двумя "л" были удивительно хороши собой. Когда Витюша
надел их на руку, раздался мелодичный, похожий на воробьиное чириканье, звук.
В эту ночь рядовой Эмский на чердак не ходил. Счастливо улыбаясь, он лежал на
своей казенной койке с открытыми глазами. В душе у Витюши пела скрипка...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А вот, коллега, возможный эпиграф к роману, фабула которого, судя по всему,
будет не совсем соответствовать первоначальному замыслу:
"По воронкам и травам родимой земли
Мфусиане в строю по четыре шли!.."
В. Эмский. Из армейской тетради.
И
ведь что характерно, Тюхин! Не далее, как вчера, в курилке, приперев к стенке
Ромку Шпырного, я сунул ему под нос его сраную "победу":
-- Ты чего мне всучил?! Они же ломанные, во, слышишь? -- не тикают!..
И тут Ромка -- ты же знаешь, Тюхин, этого арапа и нахалюгу! тут Ромка Шпырной,
водила нашей "коломбины", жутким образом вдруг бледнеет, начинает трястись,
потеть, шмыгать носом. Он вытаскивает из кармана целую горсть американских,
трехкопеечных штамповок: на, мол, бери хоть все! На что я ему сурово отвечаю:
-- Нам, Роман Яковлевич, чужого не надо! Гоните назад наши собственные!..
Шпырной еще больше побледнел, глаза бегают, руки дрожат, будто кур воровал!
-- Нету, -- говорит, -- у меня ваших часиков, Виктор Григорьевич!
-- Где же они? -- спрашиваю.
-- Н-не знаю... Может, потерял... или украли, то есть в смысле -- сперли!
А я ему: вре-ошь! -- и за яблочко. Как -- помните? -- того пленного под
Кингисеппом.
-- Ей Богу, -- хрипит, -- не вру!.. Я их это... я их только ножичком
подковырнул, а они... а они как заматюкаются и... и порх!
-- Чего-чего?!
-- И -- порх, и... улетели!
Вот какую баечку сочинил мне этот клинический клептоман и брехун Шпырной... А
тут еще это свечение. Мы поначалу было обрадовались, подумали -- солнце
всходит, но где же это видано, Тюхин, чтобы солнце всходило сразу с четырех
сторон света?..
Багровые, то разгорающиеся, то затухающие сполохи озарили нашу и без того
тревожную жизнь, коллега. И чует мое вещее сердце: это еще только
"Интродукция", "Рондо каприччиозо", Тюхин, -- впереди!..
Глава седьмая
Некто в полувоенном и прочие
И протрубил Шутиков. И было утро. И на завтра опять имела место "шрапнель" без
подливы, сухари без масла и чай без сахара. После перекура я забрал
аккумуляторы с "коломбины" и -- раз-два, раз-два, раз-два -- трусцой побежал в
гараж, к Митьке Пойманову, заряжаться. Несмотря на недавний перекусон, в животе
подсасывало, ныло в подреберье, каждый шаг тупо отдавался в затылке (давление,
давление, милорд! нужно обязательно на обратном пути заглянуть в санчасть,
смерить давление!..).
Все катаклизмы в моей жизни начинались самым зауряднейшим образом. Будущую
жену, к примеру, я встретил на автобусной остановке. Помню, во всех
подробностях -- вплоть до скомканной пачки из-под печенья на тротуаре -- помню
этот судьбоносный, в небесных просверках, поворот за угол пищеблока: слева
затуманенный плац, справа вдоль фасада фанерные, с белым по красному
заповедями, щиты: "Крепи оборону ратным трудом!", "Мускул свой, дыханье и тело
тренируй с пользой для военного дела!"... Раз-два, раз-два, раз-два... (И в
боку -- точно кирпич зашит. Нужно спросить но-шпы...)
С какого-то рожна вспомнился вдруг вчерашний ночной кошмар. От спертого воздуха
что ли, мне в казарме вечно снилось что-то несусветное. Примерещился
склонившийся над моим смертным одром сержант Филин: лупала золотые, как
надраенные асидолом пуговицы, под носом чужие эпохальные усы. По-сундуковски он
скрежетнул зубами и, пустив дым из ушей, процитировал Отца Народов,
бесмилляевским поносным голосом, но на свой, разумеется, манер: "Мир, сукабля,
будет сохранен и упрочен, рядовой, бля, М., если народы, бля, мира возьмут дело
сохранения мира в свои руки и будут отстаивать, сукаблянахрен, до конца!"
Размышляя о смыслах столь причудливой эклектики, я старался как можно выше
вскидывать коленки -- раз-два, раз-два, раз-два! но тут сверху, точно из
мусорного ведра на голову, пало на меня:
-- Локтями, локтями, Тюхин, поэнергичнее! И следите... м-ме... за дыханием:
носом вды- хаим , ротом выды -- и тоже - хаим , Финкельштейн вы мой
невозможный!.. Айн-цвей, айн-цвей, айн-цвей-дрей!..
Я застыл, точно гвоздь, по которому тюкнули кувалдой!
Из окна офицерского кафе на втором этаже, обмахиваясь шляпой, выглядывал
субъект, который в том моем вчерашнем казарменном кошмаре отпихнул плечиком
недостоверного Иосифа Виссарионовича и, гаденько хохотнув, обрадовал: "Слушайте
вы его больше, солнышко вы мое... м-ме... ненаглядное! Ни рук, ни народов, ни
самого... м-ме... мира, Тюхин, -- вашего , понятное дело -- уже и на
картах нет-с!" А когда я, обмирая от ужаса, задохнулся: "Что, во... война?!" --
он, окурок слюнявый, скривил козлиную свою морду: "И-и, война!.. Да вы
оптимист, батенька! Хуже, Тюхин, куда хуже: сущая гибель !
Он был в черных, невзирая на темень, очках, в расстегнутом кителе без погон на
голое тело, с бильярдным кием в одной руке, с фужером в другой.
-- Ричард Иванович?! -- оправясь от потрясения, воскликнул я. -- А я думал, вас
уже нету...
-- Плохо, плохо же вы обо мне думаете! Кикс и два шара за борт, душа моя! И
давайте наперед условимся: и для вас, и для всего этого зоопарка за колючей
проволокой я... м-ме... Рихард Иоганнович!..
-- Да уж не Зорге ли?! -- ахнул я.
-- Экий вы, Тюхин! Тьфу, тьфу на вас!.. Впрочем, что я... м-ме... говорю!..
Молодцом, друг мой: нет ничего святого! Так держать, стервец вы этакий!..
-- Все мимикрируете?
-- На ходу перестраиваюсь, голубчик, с учетом обстоятельств и реалий окружающей
действительности... Ну, чего вы пялитесь на меня, как марксист на летающую...
м-ме... тарелку? Давайте-ка поднимайтесь и живенько, живенько, как любил
говаривать один наш с вами общий знакомый. Вы, Тюхин, кий в руках держать
умеете?..
И этот юродивый еще спрашивал! Я вспорхнул по лестнице ни разу не коснувшись
ступенек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53