И нехороших тоже. Никаких. "Ау, закадычные
мои! -- млея от обжигающего пищевод лекарства, думаю я. -- И не стыдно,
мазурики вы этакие: за двадцать лет ни единой строчечки, ни одного звонка! Уже
и жизнь на излете, и зубов раз-два и обчелся, и следующая станция, похоже, и
впрямь Конечная, а я до вас так и не докричался, как будто их и не было,
надрывных стихов моих!.. Ау, единственная! Ты как всегда права: даже Ад -- и
тот у каждого свой, в меру его испорченности. Слово действительно материально,
а все самые бредовые фантазии наши уже сбылись, мы только не хотим сознаваться
в этом... Вот он -- мой персональный Ад, умница ты моя. Еще часок-другой и
подслеповатый черт по фамилии Шутиков, выйдя на крыльцо казармы, протрубит
"отбой". И когда отзвучит последняя нота, поперхнувшись соляркой, вырубятся
движки, в окнах погаснет свет, и это будет значить, что пожизненный срок стал
еще на один день короче, что наступила еще одна ночь, родная моя, только не
такая, как все прошлые, а длинная-длинная, нет, даже не полярная, а Вечная...
Ты слышишь -- Вечная ! По-военному беспробудная с 23-х до самых до 7-ми,
когда все тот же неутомимый Шутиков сыграет "подъем", и движки опять застучат и
разлука станет еще на одну ночь длиннее..."
За дверью с матовым стеклом бубнят голоса. Я натягиваю на голову простыню.
Скрипят несмазанные петли.
-- А это что еще за покойник? -- как поздний Леонид Ильич, гугниво, в нос,
спрашивает мой вечно простуженный комбат майор Лягунов.
-- Это рядовой М., -- поясняет начмед Копец. -- Как это ни странно, целый и
невредимый. Спит после капельницы.
-- То есть как?! Ты же сам вчера говорил, что его неудачно оперировали в
Лейпциге!..
-- Вчера говорил, а сегодня он вернулся...
-- Каким образом?
-- Уникальный случай, -- задумчиво говорит подполковник Копец. -- Полбачка
перловки в полости. Коматозное состояние. Сложнейшая трехчасовая операция...
-- И вернулся, и уже успел на дерево залезть?
Копец молчит.
-- У него еще и борода отросла, -- вздыхает лейтенант Скворешкин. -- Седая, как
у старика.
-- Когда, пока он с березы летел? Гы! Гы! -- шутит товарищ майор. Смех у него
лошажий, и морда, как у мерина. -- Сундуков знает? Когда узнает -- в сортире на
плафоне повесится! Гы-гы-гы-гы!.. Ну ладно, где тут наш пострадавший? Это ведь
надо же -- послезавтра свадьба, а он весь переломанный!..
-- Сюда, товарищ майор, в соседнюю палату.
Они выключают верхний свет и удаляются. Весь мокрый я сдергиваю с себя
простыню. Нет, духотища тут совершенно невозможная. Не помогает даже открытое
Бесмилляевым окошко. И эта постоянная, мелкая -- аж зубы чешутся и звенит в
стакане чайная ложечка -- дрожь. Я допиваю остатки компота и, глядя в потолок,
думаю, думаю. "Спокойно, Витюша, еще спокойней!.. В конце концов не ты ли где
ни попадя твердил, что Армия -- лучшее время твоей тюхинской жизни? -- думаю я,
судя по всему самый что ни на есть натуральный рядовой М. -- Кто, напившись,
орал: "Хочу назад, в доблестные Вооруженные Силы, к старшине Сундукову!", кто
пел в стихах караулы, гауптвахты и марш-броски?!.. Слово материально, как любит
констатировать ваша знающая, что она говорит, супруга, минхерц. Помните, как вы
однажды в сердцах бросили, глядючи на питерский Дом писателей: "Сгорит, синим
огнем сгорит эта Воронья слободка!". И ведь, елки зеленые, сбылось!.. Вот и эти
голоса за стеной -- это вовсе не сон, это -- Сбывшееся, и что характерно
никакой тебе мистики, голый материализм: гогочет Лягунов, бренчит ложечка в
стакане, мучительно хочется верить в Идеалы, как тогда, в 63-ем, беззаветно
любить нашу первую в мире социалистическую Родину, быть готовым не задумываясь
отдать свою молодую солдатскую жизнь за ее бузусловное счастье и процветание!..
Никогда больше, Тюхин, у тебя не было столько товарищей сразу. И каких! -- Отец
Долматий, Боб, Кочерга, Митька Пойманов, Вовка Соболев, Дед, Колюня Пушкарев,
он же Артиллерист -- Господи, да разве их всех перечислишь -- целая батарея, да
что там батарея! бригада, Армия, страна!.. Спокойно, спокойно, Витюша, нервишки
нам еще пригодятся. Как это там в аутотренинге: руки-ноги тяжелые, как
парализованные, лоб, как у покойника, холодный!.. Спокойно, еще спокойнее!.. Я
все еще жив... Я почти что молод... Все еще впереди... Впереди...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...И эта беспрестанная, как на корабле, вибрация, мелкая трясца, похмельный
тремор, от которого зудит лоб и снятся потные, противоестественные связи,
какие-то голые Козявкины, Стратоскверны Бенедиктовны...
" Парниковый эффект абсурда "... А это еще откуда? Чье? Камю?.. Попов?..
Иванов-Петров-Сидоров?.. В. Тюхин-Эмский?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Трижды с песней вокруг плаца прошли мои корешки, отпела труба, погас свет. И
вот уже во тьме трещит под окном сирень, слышится женский нетерпеливый шепот:
-- Ты здесь? Ты не спишь?
О, мыслимо ли заснуть в эту душную, в эту шекспировскую ночь ошибок! От
волнения немеет язык. Сердце, мое бедное пожилое сердце бухает, как солдат по
лестнице!..
-- Так я лезу, или нет?
Господи, ну почему они все лезут и лезут? Чего такого находят они во мне,
окаянном?..
-- О-о!..
Закинув сумочку, она, сопя, подтягивается на руках, жимом, как на турник,
взбирается на подоконник -- смутная, пахнущая незнакомыми перфумами, потом. Она
садится на краешек моей койки, гладит мою руку, осторожно ложится рядом со
мной:
-- Бедненький, весь забинтованный!.. Молчи, молчи, тебе нельзя волноваться...
Тебе хорошо?.. А так?
И она еще спрашивает, она еще спра...
-- Крепче! Еще крепче, котик! Изо всех -- изо всех сил!..
Ну и как же тут отказать, обмануть ожидания?!
-- Ах, я сама! Сама!.. Ах!.. Ух!..
И вот она -- радость, нечаянная радость самого близкого тебе в это мгновение
человека:
-- Ой, ми-илый! Ой, да ты ли это?!
-- Я!.. я!.. я!.. я!..
А потом мы с ней заснули, а едва проснувшись, снова принялись за это
безобразие. И гостья моя, забывшись, ухала, как совушка, вскрикивала, хохотала,
теребила меня за бороду: "Ах ты конспиратор ты этакий!", поила грузинским
коньяком.
-- Ах, ведь я же говорила, говорила: никакая это у тебя не импотенция!
Ми-илый!.. Желанный!..
Допустим. Только зачем же, медам, кровати ломать?..
Она ушла чуть ли не за минуту до подъема, когда вышедший на плац Шутиков уже
успел прокашляться, и громко, извиняюсь, пукнув, облизал зубы, готовый вскинуть
свою безукоснительную трубу. "Сейчас, сейчас запоют они -- фанфары моего
мужеского торжества!" -- подумал я, пошатываясь от усталости, маша рукой во
тьму, в шуршание и хруст кустарника. Но вместо торжественного туша резко вдруг
взвизгнула наотмашь распахнутая дверь за спиной. Я обернулся и вздрогнул: в
проеме весь белый от лубков и ненависти, с трепещущей свечкой в руке, стоял на
костылях Гипсовый гость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
мои! -- млея от обжигающего пищевод лекарства, думаю я. -- И не стыдно,
мазурики вы этакие: за двадцать лет ни единой строчечки, ни одного звонка! Уже
и жизнь на излете, и зубов раз-два и обчелся, и следующая станция, похоже, и
впрямь Конечная, а я до вас так и не докричался, как будто их и не было,
надрывных стихов моих!.. Ау, единственная! Ты как всегда права: даже Ад -- и
тот у каждого свой, в меру его испорченности. Слово действительно материально,
а все самые бредовые фантазии наши уже сбылись, мы только не хотим сознаваться
в этом... Вот он -- мой персональный Ад, умница ты моя. Еще часок-другой и
подслеповатый черт по фамилии Шутиков, выйдя на крыльцо казармы, протрубит
"отбой". И когда отзвучит последняя нота, поперхнувшись соляркой, вырубятся
движки, в окнах погаснет свет, и это будет значить, что пожизненный срок стал
еще на один день короче, что наступила еще одна ночь, родная моя, только не
такая, как все прошлые, а длинная-длинная, нет, даже не полярная, а Вечная...
Ты слышишь -- Вечная ! По-военному беспробудная с 23-х до самых до 7-ми,
когда все тот же неутомимый Шутиков сыграет "подъем", и движки опять застучат и
разлука станет еще на одну ночь длиннее..."
За дверью с матовым стеклом бубнят голоса. Я натягиваю на голову простыню.
Скрипят несмазанные петли.
-- А это что еще за покойник? -- как поздний Леонид Ильич, гугниво, в нос,
спрашивает мой вечно простуженный комбат майор Лягунов.
-- Это рядовой М., -- поясняет начмед Копец. -- Как это ни странно, целый и
невредимый. Спит после капельницы.
-- То есть как?! Ты же сам вчера говорил, что его неудачно оперировали в
Лейпциге!..
-- Вчера говорил, а сегодня он вернулся...
-- Каким образом?
-- Уникальный случай, -- задумчиво говорит подполковник Копец. -- Полбачка
перловки в полости. Коматозное состояние. Сложнейшая трехчасовая операция...
-- И вернулся, и уже успел на дерево залезть?
Копец молчит.
-- У него еще и борода отросла, -- вздыхает лейтенант Скворешкин. -- Седая, как
у старика.
-- Когда, пока он с березы летел? Гы! Гы! -- шутит товарищ майор. Смех у него
лошажий, и морда, как у мерина. -- Сундуков знает? Когда узнает -- в сортире на
плафоне повесится! Гы-гы-гы-гы!.. Ну ладно, где тут наш пострадавший? Это ведь
надо же -- послезавтра свадьба, а он весь переломанный!..
-- Сюда, товарищ майор, в соседнюю палату.
Они выключают верхний свет и удаляются. Весь мокрый я сдергиваю с себя
простыню. Нет, духотища тут совершенно невозможная. Не помогает даже открытое
Бесмилляевым окошко. И эта постоянная, мелкая -- аж зубы чешутся и звенит в
стакане чайная ложечка -- дрожь. Я допиваю остатки компота и, глядя в потолок,
думаю, думаю. "Спокойно, Витюша, еще спокойней!.. В конце концов не ты ли где
ни попадя твердил, что Армия -- лучшее время твоей тюхинской жизни? -- думаю я,
судя по всему самый что ни на есть натуральный рядовой М. -- Кто, напившись,
орал: "Хочу назад, в доблестные Вооруженные Силы, к старшине Сундукову!", кто
пел в стихах караулы, гауптвахты и марш-броски?!.. Слово материально, как любит
констатировать ваша знающая, что она говорит, супруга, минхерц. Помните, как вы
однажды в сердцах бросили, глядючи на питерский Дом писателей: "Сгорит, синим
огнем сгорит эта Воронья слободка!". И ведь, елки зеленые, сбылось!.. Вот и эти
голоса за стеной -- это вовсе не сон, это -- Сбывшееся, и что характерно
никакой тебе мистики, голый материализм: гогочет Лягунов, бренчит ложечка в
стакане, мучительно хочется верить в Идеалы, как тогда, в 63-ем, беззаветно
любить нашу первую в мире социалистическую Родину, быть готовым не задумываясь
отдать свою молодую солдатскую жизнь за ее бузусловное счастье и процветание!..
Никогда больше, Тюхин, у тебя не было столько товарищей сразу. И каких! -- Отец
Долматий, Боб, Кочерга, Митька Пойманов, Вовка Соболев, Дед, Колюня Пушкарев,
он же Артиллерист -- Господи, да разве их всех перечислишь -- целая батарея, да
что там батарея! бригада, Армия, страна!.. Спокойно, спокойно, Витюша, нервишки
нам еще пригодятся. Как это там в аутотренинге: руки-ноги тяжелые, как
парализованные, лоб, как у покойника, холодный!.. Спокойно, еще спокойнее!.. Я
все еще жив... Я почти что молод... Все еще впереди... Впереди...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...И эта беспрестанная, как на корабле, вибрация, мелкая трясца, похмельный
тремор, от которого зудит лоб и снятся потные, противоестественные связи,
какие-то голые Козявкины, Стратоскверны Бенедиктовны...
" Парниковый эффект абсурда "... А это еще откуда? Чье? Камю?.. Попов?..
Иванов-Петров-Сидоров?.. В. Тюхин-Эмский?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Трижды с песней вокруг плаца прошли мои корешки, отпела труба, погас свет. И
вот уже во тьме трещит под окном сирень, слышится женский нетерпеливый шепот:
-- Ты здесь? Ты не спишь?
О, мыслимо ли заснуть в эту душную, в эту шекспировскую ночь ошибок! От
волнения немеет язык. Сердце, мое бедное пожилое сердце бухает, как солдат по
лестнице!..
-- Так я лезу, или нет?
Господи, ну почему они все лезут и лезут? Чего такого находят они во мне,
окаянном?..
-- О-о!..
Закинув сумочку, она, сопя, подтягивается на руках, жимом, как на турник,
взбирается на подоконник -- смутная, пахнущая незнакомыми перфумами, потом. Она
садится на краешек моей койки, гладит мою руку, осторожно ложится рядом со
мной:
-- Бедненький, весь забинтованный!.. Молчи, молчи, тебе нельзя волноваться...
Тебе хорошо?.. А так?
И она еще спрашивает, она еще спра...
-- Крепче! Еще крепче, котик! Изо всех -- изо всех сил!..
Ну и как же тут отказать, обмануть ожидания?!
-- Ах, я сама! Сама!.. Ах!.. Ух!..
И вот она -- радость, нечаянная радость самого близкого тебе в это мгновение
человека:
-- Ой, ми-илый! Ой, да ты ли это?!
-- Я!.. я!.. я!.. я!..
А потом мы с ней заснули, а едва проснувшись, снова принялись за это
безобразие. И гостья моя, забывшись, ухала, как совушка, вскрикивала, хохотала,
теребила меня за бороду: "Ах ты конспиратор ты этакий!", поила грузинским
коньяком.
-- Ах, ведь я же говорила, говорила: никакая это у тебя не импотенция!
Ми-илый!.. Желанный!..
Допустим. Только зачем же, медам, кровати ломать?..
Она ушла чуть ли не за минуту до подъема, когда вышедший на плац Шутиков уже
успел прокашляться, и громко, извиняюсь, пукнув, облизал зубы, готовый вскинуть
свою безукоснительную трубу. "Сейчас, сейчас запоют они -- фанфары моего
мужеского торжества!" -- подумал я, пошатываясь от усталости, маша рукой во
тьму, в шуршание и хруст кустарника. Но вместо торжественного туша резко вдруг
взвизгнула наотмашь распахнутая дверь за спиной. Я обернулся и вздрогнул: в
проеме весь белый от лубков и ненависти, с трепещущей свечкой в руке, стоял на
костылях Гипсовый гость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53