..
Высунув голову на вольную волю, рядовой Эмский улыбался, как Ваня Блаженный.
Его отросшие аж на три пальца уже волосы -- в марте по приказу т. Бдеева он
подстригся наголо -- трепал ветер, щекотно тилипались на лице засыхающие
струпья и слезы, слезы счастья невозбранно и совершенно беспрепятственно
катились из Витюшиных по-монгольски узких с похмелья глаз.
"Это неслыханно! Ты спалил себе всю слизистую! Ты деградируешь! Ты не бережешь
самое дорогое на свете..." -- голос у Задушевного Зюзика был не на шутку
взволнованный, канифольно-звонкий.
"Что?.. что, ты говоришь, самое дорогое?! -- улыбаясь, рассеянно переспрашивал
солдатик.
"Здо-ро-вье!"
И Витюша, жадно ловя ноздрями, ах, такие запахи, что голова шла кругом, не
переставая улыбаться, шептал:
"Эх, ничего ты не понимаешь... Ничегошеньки..."
А когда стемнело, за эшелоном вприприжку покатилась серебряная, как юбилейный
рубль, степная Луна. Лицо у нее было пятнистое, как у солдатика, а на обратной
стороне, как на ложке, было выколото: "Из всех форм рабства худшей является
армия. Антуан де Сент-Экзюпери".
Разбудил зов, нежный, чуть слышный сквозь Гришины всхлипы и стоны:
-- Солдатик, а солдатик, встань-проснись, выгляни в окошечко!..
Повинуясь, Витюша встал на карачки и высунулся, и увидел ту, о которой мечтал
всю свою двадцатилетнюю жизнь, по-блоковски смутно прекрасную: темные глаза,
черные брови, чувственные, чуть насмешливые губы, и все это в обрамлении
строгого, по-монашески повязанного платка. И голос, голос!.. О!..
-- Так вот ты какой, суженый мой, завещанный! -- сказала Она тихо,
проникновенно, с таким теплым придыхом, что у Эмского волосы зашевелились, как
это всегда бывало с ним в судьбоносные мгновения.
-- Ты это... ты кто? -- безнадежно глупея, прошептал он и Та, что с укоризной
покачала головой в точно таком же, только забранном колючей проволокой, оконце
точно такого же -- "для перевозки людей и животных" -- вагона, грустно
ответила:
-- Неужто не узнал?! Эх ты, а еще, поди, стихи пишешь? Ведь правда пишешь?
-- Пишу! -- прошелестел Витюша, как завороженный.
-- Пишешь, и не узнал... Ах, да что же они, ироды, сотворили с тобой, что
содеяли!..
-- Это инфекция, это пройдет, незаразное это...
Она тихо рассмеялась:
-- Ты это про что, про пежины про свои? Нет, пегенький ты мой, заразы я уже не
боюсь, не страшна нам с тобой никакая зараза, золотой мой, серебряный,
ляпис-лазурью, как фарфоровый чайничек, тронутый!.. Тебе сколько пахать-то
осталось?
-- Полтора года, -- прошептал Витюша.
-- Вот видишь -- полтора... А мне -- четыре... Ждать будешь?
-- Буду! -- выдохнул солдатик.
-- Ну, конечно, будешь, а куда ж ты денешься... Может, сейчас скажешь, как меня
зовут?
-- Вера?.. Надежда?.. -- Витюша громко сглотнул, -- Лю... любовь?..
-- Эх, Витюша, Витюша! -- "Откуда она узнала, ведь я же не говорил?" --
встрепыхнулось сердце солдатика. -- А чего ж тут хитрого? Твое имя,
молодой-красивый, у тебя на лбу написано. Хочешь, я тебе всю правду скажу?
-- Это как это?
И она опять тихо-тихо, чтобы не разбудить товарок, рассмеялась:
-- Ой какой стригунок!.. У тебя девушка-то была?
-- Была, -- вздохнул Витюша, и подумал, и еще раз вздохнул, две даже...
-- Значит, одна да была... А сколько еще будет, и-и!.. Сто любовей у тебя
будет, жеребчик ты мой, и все до единой несчастливые, но зато, Витюша, такие...
такие неповторимые, что ни словом сказать, ни пером опи... Ты, кстати, мочой
свои болячки пробовал? Попробуй, помогает... А еще у тебя, ненаглядный ты мой,
одна на всю жизнь грусть-тоска, но зато такая... такая счастливая, такая
всеобщая!..
-- Поэзия?
-- Ну вот, а еще говорят, Армия дураками делает! Она, касатик! И все
беды-несчастья твои, Витюша, все до единой пройдут, отвалятся, как струпья с
лица, ты только не изменяй себе, продолжай... писать против ветра. И еще люби,
и надейся, и верь... А то, что имя мое не угадал...
-- А я угадал, -- сказал Витюша, -- тебя ведь Музой зовут, правда?
-- А ты догадливый, -- грустно вздохнула его ночная собеседница. -- Как пишется
в одной книжке: "Эх и догадал же тебя, черт..."
И тут повеяло степной полынью. Вякнул сонный тепловоз. Долгая железная
судорога, грохоча сцепками, пробежала по соседнему составу.
-- Ну что, счастье мое неописуемое, хорошо я тебе погадала? А раз хорошо --
позолоти ручку, не будь жмотом...
И Витюша Эмский, солдат второго года службы, совершенно не отдавая отчета в
том, что он делает, как зачарованный снял со своей руки золотые волшебные
часики иностранной фирмы "роллекс" с красной центральной секундной стрелочкой
и, размахнувшись, -- часики при этом испуганно чирикнули: "Ты что, совсем
сдурел, что ли?" -- размахнувшись кинул их ночной колдунье с подозрительно
цыганским именем Муза, и та, злодейка, хохотнув, ловко поймала Витюшино
сокровище на лету:
-- Не поминай лихом, красавец! Пиши до востребования. Муза меня зовут. Арфистка
я!..
А может, это только послышалось Витюше, может, и не "арфистка" она сказала, а,
что ближе к истине, -- Аферистка. Но это уже были детали. Вторая судорога
громом пробежала по вагонам соседнего поезда, мироздание дернулось, поехало
куда-то влево относительно оси времен, пронзившей насквозь несчастное сердце
солдатика. И когда, точно дверь в иной, совсем иной мир, отпахнулась вдруг
лунная, с немыслимо-серебряным соленым озером на горизонте, степь, когда в
ноздри смаху, заставив зажмуриться, ударил пыльный, тщетно пытающийся нагнать
последний вагон, ветер запоздалого сожаления, солдатик сглотнул комок и,
неизвестно чему улыбаясь, прошептал:
-- И все равно, все равно -- хорошо, елки зеленые!..
Конец.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . .
И вот, Тюхин, когда я написал это последнее, не оставляющее накаких надежд на
продолжение, слово, меня точно током ударило: Господи, так это что -- все?!
Минуточку-минуточку, а как же Тютюнор? -- степные, со стартовыми возвысьями
космические дали, палаточный городок, полынные закаты, шальной, вздымающий с
коек возглас -- "Пошла, пошла, родимая!" и, вместо ожидаемое
межконтинентальной, она, наша Христина Адамовна, величаво движущаяся к
персональному сортирчику на фоне златомедно-багряного, как лицо некоего
бесмилляевского пращура, заката...
Ах, да Бог с ним, в конце-концов, с полигоном, от которого, по слухам, одно
"тю-тю" сегодня и осталось -- но Зюзик, но злополучный роман о нем, в сюжетных
ходах которого я мечтал запутаться, как Лаокоон в змеях? "Зачем, о зачем я
отдал самые удивительные во Вселенной часики первой встречной уголовнице, пусть
даже незаурядной?" -- схватившись за голову, отчаянно воскликнул я.
И тут я уронил голову на рукопись последней страницы и, как-то совершенно
неожиданно для себя, к тому же заметь, Тюхин, на боевом дежурстве, чего, как ты
помнишь, со мной никогда не случалось, -- заснул!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Высунув голову на вольную волю, рядовой Эмский улыбался, как Ваня Блаженный.
Его отросшие аж на три пальца уже волосы -- в марте по приказу т. Бдеева он
подстригся наголо -- трепал ветер, щекотно тилипались на лице засыхающие
струпья и слезы, слезы счастья невозбранно и совершенно беспрепятственно
катились из Витюшиных по-монгольски узких с похмелья глаз.
"Это неслыханно! Ты спалил себе всю слизистую! Ты деградируешь! Ты не бережешь
самое дорогое на свете..." -- голос у Задушевного Зюзика был не на шутку
взволнованный, канифольно-звонкий.
"Что?.. что, ты говоришь, самое дорогое?! -- улыбаясь, рассеянно переспрашивал
солдатик.
"Здо-ро-вье!"
И Витюша, жадно ловя ноздрями, ах, такие запахи, что голова шла кругом, не
переставая улыбаться, шептал:
"Эх, ничего ты не понимаешь... Ничегошеньки..."
А когда стемнело, за эшелоном вприприжку покатилась серебряная, как юбилейный
рубль, степная Луна. Лицо у нее было пятнистое, как у солдатика, а на обратной
стороне, как на ложке, было выколото: "Из всех форм рабства худшей является
армия. Антуан де Сент-Экзюпери".
Разбудил зов, нежный, чуть слышный сквозь Гришины всхлипы и стоны:
-- Солдатик, а солдатик, встань-проснись, выгляни в окошечко!..
Повинуясь, Витюша встал на карачки и высунулся, и увидел ту, о которой мечтал
всю свою двадцатилетнюю жизнь, по-блоковски смутно прекрасную: темные глаза,
черные брови, чувственные, чуть насмешливые губы, и все это в обрамлении
строгого, по-монашески повязанного платка. И голос, голос!.. О!..
-- Так вот ты какой, суженый мой, завещанный! -- сказала Она тихо,
проникновенно, с таким теплым придыхом, что у Эмского волосы зашевелились, как
это всегда бывало с ним в судьбоносные мгновения.
-- Ты это... ты кто? -- безнадежно глупея, прошептал он и Та, что с укоризной
покачала головой в точно таком же, только забранном колючей проволокой, оконце
точно такого же -- "для перевозки людей и животных" -- вагона, грустно
ответила:
-- Неужто не узнал?! Эх ты, а еще, поди, стихи пишешь? Ведь правда пишешь?
-- Пишу! -- прошелестел Витюша, как завороженный.
-- Пишешь, и не узнал... Ах, да что же они, ироды, сотворили с тобой, что
содеяли!..
-- Это инфекция, это пройдет, незаразное это...
Она тихо рассмеялась:
-- Ты это про что, про пежины про свои? Нет, пегенький ты мой, заразы я уже не
боюсь, не страшна нам с тобой никакая зараза, золотой мой, серебряный,
ляпис-лазурью, как фарфоровый чайничек, тронутый!.. Тебе сколько пахать-то
осталось?
-- Полтора года, -- прошептал Витюша.
-- Вот видишь -- полтора... А мне -- четыре... Ждать будешь?
-- Буду! -- выдохнул солдатик.
-- Ну, конечно, будешь, а куда ж ты денешься... Может, сейчас скажешь, как меня
зовут?
-- Вера?.. Надежда?.. -- Витюша громко сглотнул, -- Лю... любовь?..
-- Эх, Витюша, Витюша! -- "Откуда она узнала, ведь я же не говорил?" --
встрепыхнулось сердце солдатика. -- А чего ж тут хитрого? Твое имя,
молодой-красивый, у тебя на лбу написано. Хочешь, я тебе всю правду скажу?
-- Это как это?
И она опять тихо-тихо, чтобы не разбудить товарок, рассмеялась:
-- Ой какой стригунок!.. У тебя девушка-то была?
-- Была, -- вздохнул Витюша, и подумал, и еще раз вздохнул, две даже...
-- Значит, одна да была... А сколько еще будет, и-и!.. Сто любовей у тебя
будет, жеребчик ты мой, и все до единой несчастливые, но зато, Витюша, такие...
такие неповторимые, что ни словом сказать, ни пером опи... Ты, кстати, мочой
свои болячки пробовал? Попробуй, помогает... А еще у тебя, ненаглядный ты мой,
одна на всю жизнь грусть-тоска, но зато такая... такая счастливая, такая
всеобщая!..
-- Поэзия?
-- Ну вот, а еще говорят, Армия дураками делает! Она, касатик! И все
беды-несчастья твои, Витюша, все до единой пройдут, отвалятся, как струпья с
лица, ты только не изменяй себе, продолжай... писать против ветра. И еще люби,
и надейся, и верь... А то, что имя мое не угадал...
-- А я угадал, -- сказал Витюша, -- тебя ведь Музой зовут, правда?
-- А ты догадливый, -- грустно вздохнула его ночная собеседница. -- Как пишется
в одной книжке: "Эх и догадал же тебя, черт..."
И тут повеяло степной полынью. Вякнул сонный тепловоз. Долгая железная
судорога, грохоча сцепками, пробежала по соседнему составу.
-- Ну что, счастье мое неописуемое, хорошо я тебе погадала? А раз хорошо --
позолоти ручку, не будь жмотом...
И Витюша Эмский, солдат второго года службы, совершенно не отдавая отчета в
том, что он делает, как зачарованный снял со своей руки золотые волшебные
часики иностранной фирмы "роллекс" с красной центральной секундной стрелочкой
и, размахнувшись, -- часики при этом испуганно чирикнули: "Ты что, совсем
сдурел, что ли?" -- размахнувшись кинул их ночной колдунье с подозрительно
цыганским именем Муза, и та, злодейка, хохотнув, ловко поймала Витюшино
сокровище на лету:
-- Не поминай лихом, красавец! Пиши до востребования. Муза меня зовут. Арфистка
я!..
А может, это только послышалось Витюше, может, и не "арфистка" она сказала, а,
что ближе к истине, -- Аферистка. Но это уже были детали. Вторая судорога
громом пробежала по вагонам соседнего поезда, мироздание дернулось, поехало
куда-то влево относительно оси времен, пронзившей насквозь несчастное сердце
солдатика. И когда, точно дверь в иной, совсем иной мир, отпахнулась вдруг
лунная, с немыслимо-серебряным соленым озером на горизонте, степь, когда в
ноздри смаху, заставив зажмуриться, ударил пыльный, тщетно пытающийся нагнать
последний вагон, ветер запоздалого сожаления, солдатик сглотнул комок и,
неизвестно чему улыбаясь, прошептал:
-- И все равно, все равно -- хорошо, елки зеленые!..
. . .
И вот, Тюхин, когда я написал это последнее, не оставляющее накаких надежд на
продолжение, слово, меня точно током ударило: Господи, так это что -- все?!
Минуточку-минуточку, а как же Тютюнор? -- степные, со стартовыми возвысьями
космические дали, палаточный городок, полынные закаты, шальной, вздымающий с
коек возглас -- "Пошла, пошла, родимая!" и, вместо ожидаемое
межконтинентальной, она, наша Христина Адамовна, величаво движущаяся к
персональному сортирчику на фоне златомедно-багряного, как лицо некоего
бесмилляевского пращура, заката...
Ах, да Бог с ним, в конце-концов, с полигоном, от которого, по слухам, одно
"тю-тю" сегодня и осталось -- но Зюзик, но злополучный роман о нем, в сюжетных
ходах которого я мечтал запутаться, как Лаокоон в змеях? "Зачем, о зачем я
отдал самые удивительные во Вселенной часики первой встречной уголовнице, пусть
даже незаурядной?" -- схватившись за голову, отчаянно воскликнул я.
И тут я уронил голову на рукопись последней страницы и, как-то совершенно
неожиданно для себя, к тому же заметь, Тюхин, на боевом дежурстве, чего, как ты
помнишь, со мной никогда не случалось, -- заснул!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53