"
"Это как это?" -- удивился Витюша.
"Я же говорил, говорил ему: не смей во мне ковыряться ножиком. Не послушал.
Ковырнул! И вот результат: я никак не могу вспомнить каким образом
осуществляется ретрансформация . В данном случае я имею в виду
возвращение в исходное состояние!"
"Из часиков -- в Зюзика?"
"Ну не в старшину же Сундукова!"
"А смог бы?"
И тут началась такая истерика, что рядовой Эмский засунул чокнутые часики от
греха подальше под подушку, а сам перевернулся на другой бок и еще крепче
заснул. И вот ведь что удивительно: ему опять приснилась летающая тарелка.
Только на этот раз уже не Сундуков, а он, Витюша, стоял за штурвалом боевой
космической машины. И над головой сияло солнце, а внизу, золотясь куполами и
шпилями, как в стихах Пушкина, красовался град Петров: Свердловская набережная,
площадь Ленина, крейсер революции "Аврора", Кировский мост... Послушная рулю
машина величаво проплывала над Невой и свежий, пахнущий корюшкой, ветер с
Балтики шевелил Витюшины волосы. И от избытка чувств он на мотив песни "И по
камешкам, по кирпичикам" пел: "Ни фига, Витек, просморкаемся! Еще целая жизнь
впереди!" Слева по набережной, параллельно рифмуясь, -- АА ББ -- в четыре ряда
двигался автотранспорт. Маленькие, еще меньше чем Зюзик, человечки торопились
по своим делам. Один из них -- в военной форме, в фуражке, размахивая руками,
как на митинге, свернул на площадь Декабристов. "Да ведь это же товарищ
Фавианов, репетирующий поэта революции Маяковского!" -- запоздало обрадовался
рулевой Тюхин -- "Как это тут, елки зеленые, чтобы это... чтобы повернуть
назад?" И суетно желая пустить пыль в глаза бывшему однополчанину, ткнул наугад
в одну из кнопок на пульте, и корабль, вздрогнув, метнулся вдруг по безумной
параболе влево и вверх, и на страшной скорости врезался в купол Исаакиевского
собора!.. И только золотая вспышка, только горький гаснущий голос: "Эх, рудувуй
Мы, нэ сберег ты ввэрэнную мне буевую тэхнику!.."
"А?.. Что?!.. Где это я?.."
Разинув рот молчит Гриша. Ночной дождик стрекочет по крыше телятника. Внизу, в
буржуйке рдеют торфяные брикеты (всю жизнь Эмского будет преследовать этот
незабываемый нерусский запах). Гукает маневровыми неведомая станция. Внизу, под
Витюшей, на первом ярусе, шепчутся:
"Иди ты! Побожись!"
"Честное ленинское! Да я только посмотреть, чего там чирикает. Я крышку
ножичком поддел, а оно как засвиристит: "Прекратите, Роман Яковлевич, а то хуже
будет!.."
"Иди ты!"
"Гадом буду!"
"Ну а ты что?"
"А я: сейчас-сейчас, уже прекращаю, а сам как поднажал! А оно как тряханет
меня!.."
"За грудки?!"
"Током, балда!"
"Иди ты!.."
"Век дембиля не видать! У меня аж искры из глаз посыпались. А часики из рук --
порх! И полетели... Сами летят, а ремешками, прямо как птица крыльями --
мах-мах, мах-мах!.."
"Да иди ты в баню -- врешь ты все!.. Э!.. Э!.. Ты уже до "фабрики" докурил, а
ну дай сюда! Во, змей! Я тут уши развесил, а он, знай себе, курит и курит..."
"Вот и оно мне, это когда я еще ножичком не ковырял: "Не докуривайте до
фильтра, Роман Яковлевич, в фильтре все элементы скапливаются..."
"Иди ты!.."
Рядовой Эмский терпеливо подождал, пока Шпырной со Шпортюком не улеглись, и
слез с нар.
Эшелон стоял на запасных между двумя составами. Ночь пахла мазутом, соленой
рыбой, едким, отдающим химией дымом эшелонных буржуек, большой рекой и еще
чем-то, тоже химическим, но таким тревожно знакомым, почти родным, что у Витюши
защемило в груди.
Послышались тяжелые, по мокрому гравию, шаги, что-то железное тюкнуло по
железу, шаги смолкли, еще несколько раз тюкнуло. "Обходчик", -- догадался
Витюша и высунул голову под маленький ночной дождь.
-- Что за станция? -- тихо, чтобы не разбудить товарищей, спросил он.
-- Областной город Эмск, -- окая, ответил человек в брезентовом плаще с
капюшоном.
Сердце у Витюши Эмского встрепыхнулось:
-- Эмск!.. Не, правда Эмск?
-- Мы люди нешуточные.
Обходчик достал из кармана брезентухи мятую пачку "севера" и угостил
солдатика.
-- Спички есть?
Эх, и спичек у солдатика не было. Трепещущий в ладонях огненный мотылек взлетел
к Витюшиному лицу.
-- Эва! -- вскрикнул путеец испуганно. -- Это че у тебя? Болезнь, что ли,
какая? Воспаление?
-- Проказа, -- сказал Витюша.
Как ни странно, ответ успокоил железнодорожника.
-- А-а!.. Ну это от нервов, это пройдет. Ты, служивый, вот что, ты мочой
пробовал? Попробуй. Рекомендую. Откуда путь держите?
Витюша ответил ему, что из Парадигмы Мфуси и в свою очередь поинтересовался,
когда дадут отправление.
-- А кто же вас, вояк, знает, -- зевнул путевой обходчик. -- Вы ведь
"литерные". Может утром, может к обеду, а может и вовсе через десять минут...
Они еще немного поговорили о политике, о погоде, о вагоне-рефрижераторе, от
которого невыносимо смердело тухлой рыбой. Папироски докурились. "Ну, бывай!"
-- сказал солдатику путеец и пошел дальше, потюкивая молоточком, изо всех сил
напуская на себя увесистость и солидность, хотя на лицо ему, невропатологу
сраному, салаге наглому, было от силы семнадцать, ну, разве что с хвостиком.
Гукал маневровый. Диспетчер по громкой связи просил какого-то Петрова позвонить
Сидорову. Ночь пахла Эмским заводом синтетического спирта, в просторечье --
"синтяшкой" и это был тот самый запах, что так разбередил Витюшину душу. Здесь,
в Эмске, жила его родная сестра. Сюда он приехал погостить на недельку, сдав
экзамены на аттестат зрелости, да так и застрял на целых семь месяцев: по блату
сменив питерскую прописку на местную, пошел на завод щелочных или, как он сам
говорил, сволочных аккумуляторов, учеником слесаря, точил пуансоны, сверлил
дырки в матрицах, чуть не вступил в комсомол, чуть не напечатался в областной
газете, -- и все потому лишь только, что на городском пляже влюбился второй раз
в жизни роковой любовью в маленькую, но тем не менее на пять лет его старшую,
библиотекаршу. Ах, что это был за роман, что за роман, о, что за роман!..
Впрочем, об этом как-нибудь в другой раз, в какой-нибудь другой, совсем-совсем
другой книге, милые мои, дорогие, все на свете понимающие!..
И тут Витюша вздохнул так громко, что аж застонал. Часики на руке
стрекотнули.
-- Он совершенно прав, -- чирикнул Зюзик, -- у тебя все, друг мой,
исключительно все на нервной почве. Главное спокойствие. Три глубоких вдоха и
выдоха, счет про себя от тринадцати до ноля и наоборот...
-- Ты бы мне лучше подсказал, как от болячек избавиться.
-- Зачем?
-- Кто ж меня с такой мордой в отпуск пустит?..
-- Морда как морда, -- недовольно пробурчали часики. -- Но раз уж ты
настаиваешь, я подумаю. Как там у вас в народных мудростях: ум хорошо...
-- А когда его нет -- еще лучше, -- грустно досказал Витюша и полез на нары,
припомнив еще одну, куда более подходящую к случаю поговорку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
"Это как это?" -- удивился Витюша.
"Я же говорил, говорил ему: не смей во мне ковыряться ножиком. Не послушал.
Ковырнул! И вот результат: я никак не могу вспомнить каким образом
осуществляется ретрансформация . В данном случае я имею в виду
возвращение в исходное состояние!"
"Из часиков -- в Зюзика?"
"Ну не в старшину же Сундукова!"
"А смог бы?"
И тут началась такая истерика, что рядовой Эмский засунул чокнутые часики от
греха подальше под подушку, а сам перевернулся на другой бок и еще крепче
заснул. И вот ведь что удивительно: ему опять приснилась летающая тарелка.
Только на этот раз уже не Сундуков, а он, Витюша, стоял за штурвалом боевой
космической машины. И над головой сияло солнце, а внизу, золотясь куполами и
шпилями, как в стихах Пушкина, красовался град Петров: Свердловская набережная,
площадь Ленина, крейсер революции "Аврора", Кировский мост... Послушная рулю
машина величаво проплывала над Невой и свежий, пахнущий корюшкой, ветер с
Балтики шевелил Витюшины волосы. И от избытка чувств он на мотив песни "И по
камешкам, по кирпичикам" пел: "Ни фига, Витек, просморкаемся! Еще целая жизнь
впереди!" Слева по набережной, параллельно рифмуясь, -- АА ББ -- в четыре ряда
двигался автотранспорт. Маленькие, еще меньше чем Зюзик, человечки торопились
по своим делам. Один из них -- в военной форме, в фуражке, размахивая руками,
как на митинге, свернул на площадь Декабристов. "Да ведь это же товарищ
Фавианов, репетирующий поэта революции Маяковского!" -- запоздало обрадовался
рулевой Тюхин -- "Как это тут, елки зеленые, чтобы это... чтобы повернуть
назад?" И суетно желая пустить пыль в глаза бывшему однополчанину, ткнул наугад
в одну из кнопок на пульте, и корабль, вздрогнув, метнулся вдруг по безумной
параболе влево и вверх, и на страшной скорости врезался в купол Исаакиевского
собора!.. И только золотая вспышка, только горький гаснущий голос: "Эх, рудувуй
Мы, нэ сберег ты ввэрэнную мне буевую тэхнику!.."
"А?.. Что?!.. Где это я?.."
Разинув рот молчит Гриша. Ночной дождик стрекочет по крыше телятника. Внизу, в
буржуйке рдеют торфяные брикеты (всю жизнь Эмского будет преследовать этот
незабываемый нерусский запах). Гукает маневровыми неведомая станция. Внизу, под
Витюшей, на первом ярусе, шепчутся:
"Иди ты! Побожись!"
"Честное ленинское! Да я только посмотреть, чего там чирикает. Я крышку
ножичком поддел, а оно как засвиристит: "Прекратите, Роман Яковлевич, а то хуже
будет!.."
"Иди ты!"
"Гадом буду!"
"Ну а ты что?"
"А я: сейчас-сейчас, уже прекращаю, а сам как поднажал! А оно как тряханет
меня!.."
"За грудки?!"
"Током, балда!"
"Иди ты!.."
"Век дембиля не видать! У меня аж искры из глаз посыпались. А часики из рук --
порх! И полетели... Сами летят, а ремешками, прямо как птица крыльями --
мах-мах, мах-мах!.."
"Да иди ты в баню -- врешь ты все!.. Э!.. Э!.. Ты уже до "фабрики" докурил, а
ну дай сюда! Во, змей! Я тут уши развесил, а он, знай себе, курит и курит..."
"Вот и оно мне, это когда я еще ножичком не ковырял: "Не докуривайте до
фильтра, Роман Яковлевич, в фильтре все элементы скапливаются..."
"Иди ты!.."
Рядовой Эмский терпеливо подождал, пока Шпырной со Шпортюком не улеглись, и
слез с нар.
Эшелон стоял на запасных между двумя составами. Ночь пахла мазутом, соленой
рыбой, едким, отдающим химией дымом эшелонных буржуек, большой рекой и еще
чем-то, тоже химическим, но таким тревожно знакомым, почти родным, что у Витюши
защемило в груди.
Послышались тяжелые, по мокрому гравию, шаги, что-то железное тюкнуло по
железу, шаги смолкли, еще несколько раз тюкнуло. "Обходчик", -- догадался
Витюша и высунул голову под маленький ночной дождь.
-- Что за станция? -- тихо, чтобы не разбудить товарищей, спросил он.
-- Областной город Эмск, -- окая, ответил человек в брезентовом плаще с
капюшоном.
Сердце у Витюши Эмского встрепыхнулось:
-- Эмск!.. Не, правда Эмск?
-- Мы люди нешуточные.
Обходчик достал из кармана брезентухи мятую пачку "севера" и угостил
солдатика.
-- Спички есть?
Эх, и спичек у солдатика не было. Трепещущий в ладонях огненный мотылек взлетел
к Витюшиному лицу.
-- Эва! -- вскрикнул путеец испуганно. -- Это че у тебя? Болезнь, что ли,
какая? Воспаление?
-- Проказа, -- сказал Витюша.
Как ни странно, ответ успокоил железнодорожника.
-- А-а!.. Ну это от нервов, это пройдет. Ты, служивый, вот что, ты мочой
пробовал? Попробуй. Рекомендую. Откуда путь держите?
Витюша ответил ему, что из Парадигмы Мфуси и в свою очередь поинтересовался,
когда дадут отправление.
-- А кто же вас, вояк, знает, -- зевнул путевой обходчик. -- Вы ведь
"литерные". Может утром, может к обеду, а может и вовсе через десять минут...
Они еще немного поговорили о политике, о погоде, о вагоне-рефрижераторе, от
которого невыносимо смердело тухлой рыбой. Папироски докурились. "Ну, бывай!"
-- сказал солдатику путеец и пошел дальше, потюкивая молоточком, изо всех сил
напуская на себя увесистость и солидность, хотя на лицо ему, невропатологу
сраному, салаге наглому, было от силы семнадцать, ну, разве что с хвостиком.
Гукал маневровый. Диспетчер по громкой связи просил какого-то Петрова позвонить
Сидорову. Ночь пахла Эмским заводом синтетического спирта, в просторечье --
"синтяшкой" и это был тот самый запах, что так разбередил Витюшину душу. Здесь,
в Эмске, жила его родная сестра. Сюда он приехал погостить на недельку, сдав
экзамены на аттестат зрелости, да так и застрял на целых семь месяцев: по блату
сменив питерскую прописку на местную, пошел на завод щелочных или, как он сам
говорил, сволочных аккумуляторов, учеником слесаря, точил пуансоны, сверлил
дырки в матрицах, чуть не вступил в комсомол, чуть не напечатался в областной
газете, -- и все потому лишь только, что на городском пляже влюбился второй раз
в жизни роковой любовью в маленькую, но тем не менее на пять лет его старшую,
библиотекаршу. Ах, что это был за роман, что за роман, о, что за роман!..
Впрочем, об этом как-нибудь в другой раз, в какой-нибудь другой, совсем-совсем
другой книге, милые мои, дорогие, все на свете понимающие!..
И тут Витюша вздохнул так громко, что аж застонал. Часики на руке
стрекотнули.
-- Он совершенно прав, -- чирикнул Зюзик, -- у тебя все, друг мой,
исключительно все на нервной почве. Главное спокойствие. Три глубоких вдоха и
выдоха, счет про себя от тринадцати до ноля и наоборот...
-- Ты бы мне лучше подсказал, как от болячек избавиться.
-- Зачем?
-- Кто ж меня с такой мордой в отпуск пустит?..
-- Морда как морда, -- недовольно пробурчали часики. -- Но раз уж ты
настаиваешь, я подумаю. Как там у вас в народных мудростях: ум хорошо...
-- А когда его нет -- еще лучше, -- грустно досказал Витюша и полез на нары,
припомнив еще одну, куда более подходящую к случаю поговорку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53