Но, вероятно, правы Вы.
Жалко одно, что таких книжек выходит мало и предстоит читать картонажные романы вроде «Костра»[115] и ему подобное.
Жму руку. Ваш А. Гладков.
А вот письмо неожиданное. От человека, жившего далеко, за границей. Неожиданное не потому, что я не знала о дружбе Юры с Ефимом Эткиндом[116] (мы видались в восьмидесятом году в Париже), но в нынешние прагматические времена трудно представить, что человек, отправляясь в дальнюю поездку за рубеж, спешит послать «проездом» из Бреста письмо автору, в котором делится своим впечатлением о прочитанной книге.
...
Дорогой Юра,
Пишу Вам с дороги, из Бреста, потому, что мне не терпится Вам сказать, что Вы заслонили мне Вашей книгой[117] все, что в вагоне и вне его. Вы, наверно, не раз уже слыхали то, что я сейчас Вам скажу, но я все же скажу: книга эта удивительная среди окружающих ее по полноте сказанной правды, по благородству и мужественности тона, по отсутствию всяких заигрываний с читателем и попыткой внешними, фальшивыми средствами его увлечь, по точности и лаконизму, восходящим, – как Вы, наверно, этого хотели, – к Тациту. Но вот еще что мне было особенно интересно: замечательные и как бы походя брошенные мысли об искусстве и его роли, как, скажем, в том месте, где Вы в нескольких фразах говорили о времени как о художнике. Сталин унижен и раздавлен здесь хуже, чем любой бранью: расправа с теми женщинами и детьми, которые его привечали, с товарищами, спавшими с ним в одной койке – куда же дальше!
В общем, хочу сказать: эта тоненькая книжка – большая книга. Спасибо Вам, что Вы мне ее подарили.
Крепко жму Вам руку.
Ваш Е. Эткинд. 17 апреля 67.
Разбирая письма шестьдесят седьмого года, я на одном из конвертов увидела среди набросков – профилей мужчин, каких-то геометрических рисунков, летучий, исполненный карандашом… набросок моего портрета. Посмотрела дату на почтовом штемпеле и… вспомнила!
Да, это был год шестьдесят седьмой. Август. Соседи по дому М. почему-то пригласили меня в гости. «Мы будем скромно отмечать день рождения Юры Трифонова, обязательно приходи», – сказали они. Я знала, что год назад у Трифонова умерла жена, и то, что день рождения устраивали ему друзья, было, ну, скажем, понятно и естественно. Но почему приглашена я? Для меня Трифонов уже тогда был писателем если не великим, то бесконечно чтимым, отстоящим от меня на дистанцию немыслимую. Я была растерянна. Сидеть за одним столом с самим Трифоновым! Кроме того, мне некуда было девать собаку. Муж был в отъезде, а находиться в доме одна собака не умела: начинала выть и скрестись в дверь. И я решила зайти ненадолго с собачкой.
Он сидел лицом к окну, бледный, неподвижный, лицо отекшее. От него шло дыхание такой беды, такого душевного и бытового неустройства, что я просто испугалась этого человека и того, что он нес с собой. Мне было неуютно за мрачным застольем, я что-то лепетала и довольно скоро откланялась. Через несколько лет выяснилось, что он сам попросил пригласить меня. Почему-то ему казалось, что я тоже несчастна.
«Но ты пришла холеная, беспечная, с глупой собачкой на глупом поводке, и я – старый несчастный дурак…»
Юра говорил мне, что давно, с самого начала нашего знакомства, как бы не забывал обо мне. Мы существовали отдельно, на очень большом расстоянии, видались редко и случайно, но я тоже помнила каждую встречу.
«Знаешь, Нина была ведьма. Однажды она мне сказала: «Вот я умру, и ты женишься или на какой-нибудь редакторше, или на Ольге» (и назвала мою тогдашнюю фамилию).
Так и случилось.
В 1967 году Юрий Валентинович ездил в Ростов, Таллин, Болгарию и Вену. В Таллине он познакомился с Рихардом Густавовичем Маяком.
Запись в рабочей тетради.
...
Вот что рассказал мне об убийстве Кирова Маяк Рихард Густавович, старый большевик, историк. Зам. директора Института истории партии Эстонии
2 сентября 1967 года. Таллин
Маяк в тридцатые годы работал в Ленинграде, в Смольном, в отделе школ (просвещение? Выделено Ю. В.). В 1937 году был арестован. Выпущен в 1945, и в 1949 – снова арест до 1956.
В 1930 – институт Красной Профессуры. Три года работал вместе с Кировым – зав. сектором народного образования ленинградского обкома. После убийства Кирова – 3 года зам. зав. отдела школ (зам. Лазуркиной).[118]
«Приезжал следователь от комиссии, созданной Хрущевым по делу Кирова. Я рассказал все, что знал…
Смольный – длинное здание. Киров обычно вставал рано, с Петроградской стороны шел пешком и к 10 утра приходил в Смольный. Ему нужно было подняться на третий этаж. Подымался обычно очень долго, целый час, потому что на лестнице задерживали разговорами люди.
У Кирова был личный охранник, фамилия тоже – Николаев.[119] Киров любил от него «откалываться». Дежурный комендант Смольного Генрих Тедер, ревельский грузчик, участник Гражданской войны рассказывал: «Киров часто „забывал“ Николаева. Где-нибудь на заводе удирал от него… Николаев звонил: „Товарищ Тедер! Что мне делать? Киров от меня уехал!“ Я ехал сам на завод, отыскивал Кирова – как бы невзначай. „А, здравствуй, Тедер! Что ты делаешь?“ – „Я тут случайно… Может, мне подвезти вас домой?“ Но Киров подвозил меня сам – ко мне домой. Не тот номер».
Управделами Пухов и второй секретарь Чудов решили перенести кабинет в другое место. Более отдаленное, тихое. В новом кабинете Киров почти не успел поработать.
1 декабря было какое-то совещание в Смольном. Киров шел вечером, начало должно было быть в 6, в Смольном. Вся площадь была заполнена машинами. На 3 этаже целая ярмарка. Киров шел по лестнице, свернул в коридор. Николаев-убийца ждал его с револьвером.
В шестом часу я услышал два выстрела. Прибежал на шум, крики… Киров лежал на полу, лицом вниз, с папкой. Рядом бился в эпилептическом припадке убийца с револьвером в руке. Кирова перенесли в кабинет. Тут были уже Чудов, Угаров,[120] члены бюро, Кодацкий[121] – все прибежали. Гриша Фридман был весь в поту, в крови: Чудов велел ему зачем-то «откачивать» Кирова… Тот и «откачивал» в каком-то диком исступлении… Все это было безумие, миг безумия… Киров был мертв.
Я уехал. Комендант велел всем уехать. Тут же вскоре домой мне звонил Угаров:
– Почему ты уехал? Приезжай немедленно!
Всех работников обкома посылали на места, в районы – успокаивать и объяснять людям. Помню Позерн[122] поехал в Лугу…
Николаев-убийца был выдвиженец 28 года. От станка – в партийные работники. Ничего из него не вышло, он пил, был неустойчив, озлоблен. Неудачливый карьерист. В то время – безработный.
В Смольном уже было однажды – недавно, 29 апреля 34 года – покушение. Моряк, дошедший до отчаяния из-за того, что ему не давали квартиру, караулил кого-то (Кирова ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
Жалко одно, что таких книжек выходит мало и предстоит читать картонажные романы вроде «Костра»[115] и ему подобное.
Жму руку. Ваш А. Гладков.
А вот письмо неожиданное. От человека, жившего далеко, за границей. Неожиданное не потому, что я не знала о дружбе Юры с Ефимом Эткиндом[116] (мы видались в восьмидесятом году в Париже), но в нынешние прагматические времена трудно представить, что человек, отправляясь в дальнюю поездку за рубеж, спешит послать «проездом» из Бреста письмо автору, в котором делится своим впечатлением о прочитанной книге.
...
Дорогой Юра,
Пишу Вам с дороги, из Бреста, потому, что мне не терпится Вам сказать, что Вы заслонили мне Вашей книгой[117] все, что в вагоне и вне его. Вы, наверно, не раз уже слыхали то, что я сейчас Вам скажу, но я все же скажу: книга эта удивительная среди окружающих ее по полноте сказанной правды, по благородству и мужественности тона, по отсутствию всяких заигрываний с читателем и попыткой внешними, фальшивыми средствами его увлечь, по точности и лаконизму, восходящим, – как Вы, наверно, этого хотели, – к Тациту. Но вот еще что мне было особенно интересно: замечательные и как бы походя брошенные мысли об искусстве и его роли, как, скажем, в том месте, где Вы в нескольких фразах говорили о времени как о художнике. Сталин унижен и раздавлен здесь хуже, чем любой бранью: расправа с теми женщинами и детьми, которые его привечали, с товарищами, спавшими с ним в одной койке – куда же дальше!
В общем, хочу сказать: эта тоненькая книжка – большая книга. Спасибо Вам, что Вы мне ее подарили.
Крепко жму Вам руку.
Ваш Е. Эткинд. 17 апреля 67.
Разбирая письма шестьдесят седьмого года, я на одном из конвертов увидела среди набросков – профилей мужчин, каких-то геометрических рисунков, летучий, исполненный карандашом… набросок моего портрета. Посмотрела дату на почтовом штемпеле и… вспомнила!
Да, это был год шестьдесят седьмой. Август. Соседи по дому М. почему-то пригласили меня в гости. «Мы будем скромно отмечать день рождения Юры Трифонова, обязательно приходи», – сказали они. Я знала, что год назад у Трифонова умерла жена, и то, что день рождения устраивали ему друзья, было, ну, скажем, понятно и естественно. Но почему приглашена я? Для меня Трифонов уже тогда был писателем если не великим, то бесконечно чтимым, отстоящим от меня на дистанцию немыслимую. Я была растерянна. Сидеть за одним столом с самим Трифоновым! Кроме того, мне некуда было девать собаку. Муж был в отъезде, а находиться в доме одна собака не умела: начинала выть и скрестись в дверь. И я решила зайти ненадолго с собачкой.
Он сидел лицом к окну, бледный, неподвижный, лицо отекшее. От него шло дыхание такой беды, такого душевного и бытового неустройства, что я просто испугалась этого человека и того, что он нес с собой. Мне было неуютно за мрачным застольем, я что-то лепетала и довольно скоро откланялась. Через несколько лет выяснилось, что он сам попросил пригласить меня. Почему-то ему казалось, что я тоже несчастна.
«Но ты пришла холеная, беспечная, с глупой собачкой на глупом поводке, и я – старый несчастный дурак…»
Юра говорил мне, что давно, с самого начала нашего знакомства, как бы не забывал обо мне. Мы существовали отдельно, на очень большом расстоянии, видались редко и случайно, но я тоже помнила каждую встречу.
«Знаешь, Нина была ведьма. Однажды она мне сказала: «Вот я умру, и ты женишься или на какой-нибудь редакторше, или на Ольге» (и назвала мою тогдашнюю фамилию).
Так и случилось.
В 1967 году Юрий Валентинович ездил в Ростов, Таллин, Болгарию и Вену. В Таллине он познакомился с Рихардом Густавовичем Маяком.
Запись в рабочей тетради.
...
Вот что рассказал мне об убийстве Кирова Маяк Рихард Густавович, старый большевик, историк. Зам. директора Института истории партии Эстонии
2 сентября 1967 года. Таллин
Маяк в тридцатые годы работал в Ленинграде, в Смольном, в отделе школ (просвещение? Выделено Ю. В.). В 1937 году был арестован. Выпущен в 1945, и в 1949 – снова арест до 1956.
В 1930 – институт Красной Профессуры. Три года работал вместе с Кировым – зав. сектором народного образования ленинградского обкома. После убийства Кирова – 3 года зам. зав. отдела школ (зам. Лазуркиной).[118]
«Приезжал следователь от комиссии, созданной Хрущевым по делу Кирова. Я рассказал все, что знал…
Смольный – длинное здание. Киров обычно вставал рано, с Петроградской стороны шел пешком и к 10 утра приходил в Смольный. Ему нужно было подняться на третий этаж. Подымался обычно очень долго, целый час, потому что на лестнице задерживали разговорами люди.
У Кирова был личный охранник, фамилия тоже – Николаев.[119] Киров любил от него «откалываться». Дежурный комендант Смольного Генрих Тедер, ревельский грузчик, участник Гражданской войны рассказывал: «Киров часто „забывал“ Николаева. Где-нибудь на заводе удирал от него… Николаев звонил: „Товарищ Тедер! Что мне делать? Киров от меня уехал!“ Я ехал сам на завод, отыскивал Кирова – как бы невзначай. „А, здравствуй, Тедер! Что ты делаешь?“ – „Я тут случайно… Может, мне подвезти вас домой?“ Но Киров подвозил меня сам – ко мне домой. Не тот номер».
Управделами Пухов и второй секретарь Чудов решили перенести кабинет в другое место. Более отдаленное, тихое. В новом кабинете Киров почти не успел поработать.
1 декабря было какое-то совещание в Смольном. Киров шел вечером, начало должно было быть в 6, в Смольном. Вся площадь была заполнена машинами. На 3 этаже целая ярмарка. Киров шел по лестнице, свернул в коридор. Николаев-убийца ждал его с револьвером.
В шестом часу я услышал два выстрела. Прибежал на шум, крики… Киров лежал на полу, лицом вниз, с папкой. Рядом бился в эпилептическом припадке убийца с револьвером в руке. Кирова перенесли в кабинет. Тут были уже Чудов, Угаров,[120] члены бюро, Кодацкий[121] – все прибежали. Гриша Фридман был весь в поту, в крови: Чудов велел ему зачем-то «откачивать» Кирова… Тот и «откачивал» в каком-то диком исступлении… Все это было безумие, миг безумия… Киров был мертв.
Я уехал. Комендант велел всем уехать. Тут же вскоре домой мне звонил Угаров:
– Почему ты уехал? Приезжай немедленно!
Всех работников обкома посылали на места, в районы – успокаивать и объяснять людям. Помню Позерн[122] поехал в Лугу…
Николаев-убийца был выдвиженец 28 года. От станка – в партийные работники. Ничего из него не вышло, он пил, был неустойчив, озлоблен. Неудачливый карьерист. В то время – безработный.
В Смольном уже было однажды – недавно, 29 апреля 34 года – покушение. Моряк, дошедший до отчаяния из-за того, что ему не давали квартиру, караулил кого-то (Кирова ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105