оно сияло счастьем, потому что он увидел реальное подтверждение своей высокой правоты, он прорвался к бессмертию, ибо вывел закон соотношения звуковых колебаний человека и насекомого, новый шаг к пониманию единства всего живого на земле… Он сказал мне: «Если бы не я, то к этому пришел бы кто-то другой»… Миром правит «ego», его величество «я»! И мне стало страшно жить, когда я до конца убедился в этом… Страшно, Марта… Нет морали, нет идей, есть «я», огромное, крошечное, грохочущее, тихое, но только одно «я-я-я-я-я»! Вот в чем начало и конец всего…
М а р т а. Когда меня грызли эти ваши страшные
клопы, я думала только об одном существе — о моей дочке, которая осталась одна…
П а л а ч. «Моей»! Именно так! Вы думали о в а ш е й дочке! Потому что она принадлежит вам… Вы же не думали о чьем-то ребенке, вы страдали о своем…
М а р т а. С вами страшно говорить…
П а л а ч. А когда вам было страшнее: тогда, в Моабите, или сейчас, на свободе?
М а р т а. Конечно, сейчас.
П а л а ч. Почему?
М а р т а. Потому что вы ходите среди людей и ничем из них не выделяетесь… Сколько таких, как вы? Только моложе — вот в чем ужас… Ждут своего часа… Вас не повесили за ваши злодейства — он какой ухоженный, дородный… Значит, кому-то вы нужны? Кто-то заинтересован, чтобы вы и вам подобные были живы? Кто? Сколько их? Чего они ждут?
П а л а ч. Боитесь, что прошлое может повториться?
М а р т а. Очень.
П а л а ч. Но ведь ваша дочь живет за океаном! И внук там! Вы же за них страшитесь? Но они нам теперь недоступны… Значит, «я»?! Опять «я»?! Значит, все же каждый думает лишь о себе?! Если так, то мы, действительно, будем нужны постоянно! Думаете, я хочу, чтобы вернулось прошлое? Нет, я его тоже боюсь, потому что никогда не знал, выйду ли из своего кабинета или окажусь в камере с клопами, дорогая Марта… Но вы правы в одном: я — профессионал… Я знаю, как переступать через свое «я» во имя «мы»… Знаете, что такое «мы»? Это рабство, то есть страх. Хотя — точнее — наоборот: страх, то есть рабство… Как бы вы вели себя, окажись снова лицом к лицу со мною в камере тюрьмы?
М а р т а. Я бы покончила с собой.
П а л а ч. Как? Чем? Вы забыли прошлое, Марта. Тюрьма обрекает на долгую жизнь — до объявления приговора или звука шарнирно-падающей гильотины… В тюрьме, в нашей тюрьме, никогда и никто не может кончить с собой, — слишком это сладко для узника, он не вправе распоряжаться ничем, а уж тем более своей жизнью… Вы боитесь меня до сих пор, да?
М а р т а. Да. Я даже страшусь сказать старому генералу, что вы живы… Он один не боится вас…
П а л а ч. У него порвется сердце, если вы скажете, что я жив… Вы слишком добры, чтобы сказать ему об этом…
М а р т а. Но я все чаще и чаще думаю написать о вас в прокуратуру… Наверное, я сделаю это…
П а л а ч. Можете… Только после того, как выйдет наша книга. Вы же понимаете, что закон обратной силы не имеет, да и доказать вы ничего не сможете… Мы были гражданами одного рейха, молились одному богу — вы в камере, я в кабинете, нельзя уйти от себя, Марта…
М а р т а. Во всем виновата Система?
П а л а ч. Только она. И чем скорее мы это поймем, тем будет лучше для будущего. Люди рождаются ангелами, дьяволом их делает наша Система, с нее и спрос… »
Сорокин вымарал слово «наша», крикнул Пшенкину, разливавшему кофе по чашкам:
— Борисочка, душа моя, ну что же тебя так в русизмы тянет? Ты уж, пожалуйста, ближе к подлиннику будь, у тебя не немцы говорят, а наши люди… Слышишь меня?
— Слышу, — ответил Пшенкин каким-то иным, потухшим голосом; он вошел в комнату с хохломским подносом и, поставив перед Сорокиным чашку крепчайшего кофе, добавил: — Очень хорошо слышу. Только ведь и я не дурак… Не про какую ни Германию и гестапо вы пишете, а про Россию с ее ГУЛАГом! И у палача имя русское, и у жертвы… Я ж какой-никакой, а писатель… Хоть и неудачливый — из-за того, что черт меня дернул на этой земле родиться…
Сорокин колышаще посмеялся, потом лицо его замерло, он взял ручку и быстро дописал:
«П а л а ч. Марта, а вы и впрямь не знали, что ваш любимый прилетал в нашу страну не первый раз?
М а р т а. Он никогда не был здесь раньше… Он никогда не лгал мне…
П а л а ч. Лгал… Он был здесь в двадцатом году. Он работал с нашими врагами… »
15
Сорокин потер лицо короткими пальцами, покрытыми щетинистыми волосками, почувствовал, как к щекам прилила кровь и забила злыми колючими молоточками, — такими доктор Бензель простукивает нервные корешки, китайская медицина, спасает ото всех болезней, а пуще всего от старения; умирать надо здоровым, без гниения, внезапно.
Бензель работал в Крыму, в санатории ЦК; Сорокин ездил туда каждый год — до восемьдесят второго, пока был жив Леонид Ильич; при Андропове, когда начали закручивать гайки, сразу же прекратил; снимал квартиру в Ялте, даже в интуристовский отель не лез, хотя можно было: пришла пора н е з а м е т н о с т и, надо отлежаться, долго такое не продержится, слишком надежно все с х в а ч е н о, вопрос месяцев, пары лет — от силы; перемелется — мука будет.
… Тщательно побрившись (одно из самых любимых занятий; употреблял опасную бритву золингенской стали, любил рисковый с к р и п металла о кожу, особенно возле сонной артерии; часто виделось, как металл легко перерезает пульсирующую синеву; отчего-то возникал явственный запах парной свинины), Сорокин открыл платяной шкаф, выбрал костюм — как обычно, скромный, но обязательно американского кроя; одел легчайшую шелковую сорочку, повязал карденовский галстук, примерил туфли, которые позавчера привез Никодимов, — отдавал ему, чтобы разносил кто-то из боевиков, непрестижно надевать новые вещи, уроки английских лордов — дворецкий должен п о м я т ь костюм и пару раз пройти под дождем в новых лайковых туфлях, только после этого можно появляться в свете…
Выйдя из подъезда, Сорокин неторопливо двинулся по улице; остановился возле будки телефона-автомата, подставил лицо неяркому, осеннему уже солнцу, пробившемуся сквозь низкий московский смог, постоял так мгновение, глянул в стекла витрины — там четко отражались те, кто шел у него за спиной, только после этого снял трубку и набрал номер Варенова; долго слушал Длинные гудки, дал отбой, набрал другой номер (наружка смогла сфотографировать через телевик его палец, тыкавшийся в цифры), спросил, не представившись:
— Ну, что с Вареным? Не попал, случаем, в к л и н и к у?
— Мы проверяли, — ответили ему. — Его там нет. Э к с п е р т ы допускают, что у него мог случиться нервный криз…
— За городом не появлялся?
— Нет.
— С соседями беседовали?
— Ничего тревожного.
— А если инфаркт? Лежит в квартире без помощи?
— У нас есть ключи… Можем зайти… Действительно, вдруг с человеком беда…
— Без моего указания — не надо… Дайте помозговать…
Положив трубку на рычаг, Сорокин резко повернулся, охватив улицу сузившимися глазами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
М а р т а. Когда меня грызли эти ваши страшные
клопы, я думала только об одном существе — о моей дочке, которая осталась одна…
П а л а ч. «Моей»! Именно так! Вы думали о в а ш е й дочке! Потому что она принадлежит вам… Вы же не думали о чьем-то ребенке, вы страдали о своем…
М а р т а. С вами страшно говорить…
П а л а ч. А когда вам было страшнее: тогда, в Моабите, или сейчас, на свободе?
М а р т а. Конечно, сейчас.
П а л а ч. Почему?
М а р т а. Потому что вы ходите среди людей и ничем из них не выделяетесь… Сколько таких, как вы? Только моложе — вот в чем ужас… Ждут своего часа… Вас не повесили за ваши злодейства — он какой ухоженный, дородный… Значит, кому-то вы нужны? Кто-то заинтересован, чтобы вы и вам подобные были живы? Кто? Сколько их? Чего они ждут?
П а л а ч. Боитесь, что прошлое может повториться?
М а р т а. Очень.
П а л а ч. Но ведь ваша дочь живет за океаном! И внук там! Вы же за них страшитесь? Но они нам теперь недоступны… Значит, «я»?! Опять «я»?! Значит, все же каждый думает лишь о себе?! Если так, то мы, действительно, будем нужны постоянно! Думаете, я хочу, чтобы вернулось прошлое? Нет, я его тоже боюсь, потому что никогда не знал, выйду ли из своего кабинета или окажусь в камере с клопами, дорогая Марта… Но вы правы в одном: я — профессионал… Я знаю, как переступать через свое «я» во имя «мы»… Знаете, что такое «мы»? Это рабство, то есть страх. Хотя — точнее — наоборот: страх, то есть рабство… Как бы вы вели себя, окажись снова лицом к лицу со мною в камере тюрьмы?
М а р т а. Я бы покончила с собой.
П а л а ч. Как? Чем? Вы забыли прошлое, Марта. Тюрьма обрекает на долгую жизнь — до объявления приговора или звука шарнирно-падающей гильотины… В тюрьме, в нашей тюрьме, никогда и никто не может кончить с собой, — слишком это сладко для узника, он не вправе распоряжаться ничем, а уж тем более своей жизнью… Вы боитесь меня до сих пор, да?
М а р т а. Да. Я даже страшусь сказать старому генералу, что вы живы… Он один не боится вас…
П а л а ч. У него порвется сердце, если вы скажете, что я жив… Вы слишком добры, чтобы сказать ему об этом…
М а р т а. Но я все чаще и чаще думаю написать о вас в прокуратуру… Наверное, я сделаю это…
П а л а ч. Можете… Только после того, как выйдет наша книга. Вы же понимаете, что закон обратной силы не имеет, да и доказать вы ничего не сможете… Мы были гражданами одного рейха, молились одному богу — вы в камере, я в кабинете, нельзя уйти от себя, Марта…
М а р т а. Во всем виновата Система?
П а л а ч. Только она. И чем скорее мы это поймем, тем будет лучше для будущего. Люди рождаются ангелами, дьяволом их делает наша Система, с нее и спрос… »
Сорокин вымарал слово «наша», крикнул Пшенкину, разливавшему кофе по чашкам:
— Борисочка, душа моя, ну что же тебя так в русизмы тянет? Ты уж, пожалуйста, ближе к подлиннику будь, у тебя не немцы говорят, а наши люди… Слышишь меня?
— Слышу, — ответил Пшенкин каким-то иным, потухшим голосом; он вошел в комнату с хохломским подносом и, поставив перед Сорокиным чашку крепчайшего кофе, добавил: — Очень хорошо слышу. Только ведь и я не дурак… Не про какую ни Германию и гестапо вы пишете, а про Россию с ее ГУЛАГом! И у палача имя русское, и у жертвы… Я ж какой-никакой, а писатель… Хоть и неудачливый — из-за того, что черт меня дернул на этой земле родиться…
Сорокин колышаще посмеялся, потом лицо его замерло, он взял ручку и быстро дописал:
«П а л а ч. Марта, а вы и впрямь не знали, что ваш любимый прилетал в нашу страну не первый раз?
М а р т а. Он никогда не был здесь раньше… Он никогда не лгал мне…
П а л а ч. Лгал… Он был здесь в двадцатом году. Он работал с нашими врагами… »
15
Сорокин потер лицо короткими пальцами, покрытыми щетинистыми волосками, почувствовал, как к щекам прилила кровь и забила злыми колючими молоточками, — такими доктор Бензель простукивает нервные корешки, китайская медицина, спасает ото всех болезней, а пуще всего от старения; умирать надо здоровым, без гниения, внезапно.
Бензель работал в Крыму, в санатории ЦК; Сорокин ездил туда каждый год — до восемьдесят второго, пока был жив Леонид Ильич; при Андропове, когда начали закручивать гайки, сразу же прекратил; снимал квартиру в Ялте, даже в интуристовский отель не лез, хотя можно было: пришла пора н е з а м е т н о с т и, надо отлежаться, долго такое не продержится, слишком надежно все с х в а ч е н о, вопрос месяцев, пары лет — от силы; перемелется — мука будет.
… Тщательно побрившись (одно из самых любимых занятий; употреблял опасную бритву золингенской стали, любил рисковый с к р и п металла о кожу, особенно возле сонной артерии; часто виделось, как металл легко перерезает пульсирующую синеву; отчего-то возникал явственный запах парной свинины), Сорокин открыл платяной шкаф, выбрал костюм — как обычно, скромный, но обязательно американского кроя; одел легчайшую шелковую сорочку, повязал карденовский галстук, примерил туфли, которые позавчера привез Никодимов, — отдавал ему, чтобы разносил кто-то из боевиков, непрестижно надевать новые вещи, уроки английских лордов — дворецкий должен п о м я т ь костюм и пару раз пройти под дождем в новых лайковых туфлях, только после этого можно появляться в свете…
Выйдя из подъезда, Сорокин неторопливо двинулся по улице; остановился возле будки телефона-автомата, подставил лицо неяркому, осеннему уже солнцу, пробившемуся сквозь низкий московский смог, постоял так мгновение, глянул в стекла витрины — там четко отражались те, кто шел у него за спиной, только после этого снял трубку и набрал номер Варенова; долго слушал Длинные гудки, дал отбой, набрал другой номер (наружка смогла сфотографировать через телевик его палец, тыкавшийся в цифры), спросил, не представившись:
— Ну, что с Вареным? Не попал, случаем, в к л и н и к у?
— Мы проверяли, — ответили ему. — Его там нет. Э к с п е р т ы допускают, что у него мог случиться нервный криз…
— За городом не появлялся?
— Нет.
— С соседями беседовали?
— Ничего тревожного.
— А если инфаркт? Лежит в квартире без помощи?
— У нас есть ключи… Можем зайти… Действительно, вдруг с человеком беда…
— Без моего указания — не надо… Дайте помозговать…
Положив трубку на рычаг, Сорокин резко повернулся, охватив улицу сузившимися глазами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91