Коров в Житькове пасут по рядовке, и нынче очередь дошла до нас.
Накинув на плечи фуфайку, вслед за Лысехой вышел «в поле» и я, сел на большой камень, что лежал до войны под углом чьей-то хаты. Постой, постой, а чья же это была
хата? Вон там, напротив нас, показывали мне, жил Дорохвей, вот здесь, ближе,— Цыган... А это, видимо, фундамент Алельковой хаты. Да, конечно же здесь жил Алелька!
Когда в Житьково впервые попадает чужой человек, с первого взгляда ему кажется: те шесть хат, что возродились из всей деревни после войны, стоят где попало и как попало. Он даже не заметит той главной и когда-то просторной улицы, по обе стороны которой стояли хаты: бывшая улица, перепаханная бомбами и снарядами, блиндажами и ходами сообщения, совсем заросла, а протоптанные стежки и узенький ручеек дороги так извиваются, обходя рвы и окопы, что даже сам, пожив здесь, порой не знаешь, к чьей хате они приведут.
Когда наши войска наступали, как раз здесь стоял фронт. Поздней осенью два месяца наши не могли выбить немцев из Млынарей и Мамонов: фашисты заранее укрепились там, дороги — и железная, и шоссейная — были в их руках, а наши солдаты носили снаряды на себе — через болото, по осенней распутице, часто голодные, ибо по такой раскисшей топи не могли пробиться сюда не только тяжелые машины, но даже и легкие солдатские кухни. Житьково стояло на высоком месте, и оттуда, из-под Млынарей, как на ладони видна была даже без бинокля каждая хата, а потому и вся деревня и ее хаты были хорошими ориентирами для артиллеристов: широкая вилка, узкая вилка, прямое попадание...
Житьковские хаты умирали то от бомбы, то от снаряда, то от трассирующей пули, а те, что оставались пока невредимыми, потом все равно разбирали солдаты — на землянки или на накаты. И так вот остались между землянок и воронок от бомб одни фундаменты: Груздов, Дорохвеев, Цыганов... А эти шесть хат, что сегодня стоят в Житькове, построили уже после войны...
Подняла голову, заревела Лысеха. Я глянул туда, куда-смотрела она, и увидел Гапкину корову — спутанная, та потихоньку шла сюда. А у изгороди, в утренней и потому длинной и темной тени от хаты, с прутом в руке стояла Липа, Гапкина дочь, и ждала, туда ли, куда нужно, пойдет Рогуля.
Липа со своей маленькой дочкой возвращалась с юга, где они отдыхали у моря, и выкроила несколько дней, чтоб заехать в Житьково,— мать, как писали ей, уже плоха и очень хочет повидать дочушку с внучкой. Липа пробыла здесь три дня и, убедившись, что мать, еще ходит — она все успокаивала ее: «Нет, дочушка, нет, я еще перелетую.
Долго жить уже не буду, а перелетую еще раз»,— повеселевшая от слов матери, заторопилась в свой Станислав. Она уговорила ехать заодно и Маласая, своего старшего брата, который думал еще немного побыть с матерью: а вдруг что-нибудь... Но потом Маласай согласился с сестрой: вдвоем ведь в большой дороге, конечно, будет легче. И, судя по всему, не сегодня, так завтра они уезжают.
— Куда поглядываешь? — прикрикнула Липа на свою Рогулю: та стояла и смотрела куда-то в сторону — совсем не туда, где собирала траву Лысеха.— Иди к коровам, я тебе говорю.
Липа работала на фабрике и долго не могла выйти замуж: ей уже и три десятка стукнуло, а она все ходила в девках. Гапка, когда была моложе, оправдывала дочь:
— А зачем ей выходить лишь для приличия? Чтоб только считалось, что побывала замужем? И все? Нет, моя Липочка не такая. Нет, моя дочушка за кого зря не пойдет.
И действительно, на четвертом десятке дочушка наконец вышла замуж за скромного и хорошего парня, лет на десять моложе ее. Жили они пока что, как говорят, в согласии и любви. В прошлом году Липа с мужем провели здесь чуть ли не все лето, и житьковцы прямо дивились, как дружно они живут: по грибы — вместе, по воду — вместе, в магазин — тоже вместе.
Липа, закутавшись в фуфайку, которую второпях накинула, видно, на ночную сорочку — та бело и длинно вытекала из-под фуфайки чуть ли не до самой травы,— все еще стояла возле изгороди. Наконец, увидев, что корова подошла к нашей, Липа, прижимая руками фуфайку, чтобы та не распахивалась, повернулась и пошла в хату — высокая, худая. Кстати, все они, за исключением, может, Вольки, такие худые — порода. Вон Маласай тоже — худой-худой, только кожа да кости. Когда в прошлом году у него внезапно случился приступ аппендицита и он попал в азеричинскую больницу, Гук, главный врач больницы, делавший ему операцию, удивился:
— Что это ты такой тощий, как привидение? Хлеба не ешь, что ли?
Но и Гук, и другие знали, что хлеб тут ни при чем,— такого хоть в кубел с салом посади, все равно не. покруглеет: порода!
А Кагадей, которому не нравилось, что Липа уезжает сама, да еще и Маласая тянет за собой, бранил ее:
— И она — точь-в-точь матка. Копия матки. И крошечки
ее подобрала. И ей, как Стахвановне, нигде не стоится, нигде не сидится. И не угодишь ведь никогда. Михалка, бывало, принесет полные ведра воды, так она на него такой крик поднимет. «Клянет: «Во, нечистая сила, принес полные ведра, сейчас тут поналивает, сгноит все полы...» Принесет неполные — опять шумит: «Во, нечистая сила, принес воды, как будто украл. Что ты там, ложкой черпал, что ли? Не мог полные принести? Боишься переутомиться? Принес, как коту,— только на дне».
Вероятно, Кагадей никак не мог простить Стахвановне свою «подпольную женитьбу» — та не хотела отдавать за него Вольку, и ему, как в давние времена, пришлось ее выкрадывать.
Впрочем, и сам я, пожив немного в Житькове, убедился: Гапка — человек своеобразный. Когда, к примеру, очередь пасти скот подходила к ее хате, так она не спешила выгонять в поле, а когда пас кто-нибудь другой, Стахвановна сразу, как только подоит, выпроваживала корову со двора, подгоняла ее под самые окна того, кто в тот день должен был пасти, и «пастуху» ничего другого не оставалось, как выгонять раньше времени.
Из-за берез, из-за прутневских кустов, ломая ветви головой — те, что не ломались, скользили по рогам,— вышла Мотина корова, постояла немного, потом повернула голову назад, заревела, будто бы сообщая Моте, что нашла наконец стадо. Сама Мотя не шла за ней — она знала, что ее Вя-лушка в чужой огород не полезет, никуда не забредет. Это ведь не прежняя ее неспокойная корова, от которой Мотя и наплакалась, за которой и набегалась и по Веселевкам, и по Млынарям, и по Грукову. Без хлеба ее невозможно было заманить во двор. Тимоха даже шутил: дескать, Мотя хлеб маслом намазывает, чтобы уговорить ее идти домой...
Заскрипели Тимохины ворота, и, вижу, из них кто-то выгоняет корову. Но кто же это? Далековато, не разобрать. Тимоха? Раник? Нет. Да это ведь Славка, средний сын Тимохи, тот, что крановщиком в Ленинграде работает. Когда же это он приехал? Вчера еще не видно было. Должно быть, вечерним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Накинув на плечи фуфайку, вслед за Лысехой вышел «в поле» и я, сел на большой камень, что лежал до войны под углом чьей-то хаты. Постой, постой, а чья же это была
хата? Вон там, напротив нас, показывали мне, жил Дорохвей, вот здесь, ближе,— Цыган... А это, видимо, фундамент Алельковой хаты. Да, конечно же здесь жил Алелька!
Когда в Житьково впервые попадает чужой человек, с первого взгляда ему кажется: те шесть хат, что возродились из всей деревни после войны, стоят где попало и как попало. Он даже не заметит той главной и когда-то просторной улицы, по обе стороны которой стояли хаты: бывшая улица, перепаханная бомбами и снарядами, блиндажами и ходами сообщения, совсем заросла, а протоптанные стежки и узенький ручеек дороги так извиваются, обходя рвы и окопы, что даже сам, пожив здесь, порой не знаешь, к чьей хате они приведут.
Когда наши войска наступали, как раз здесь стоял фронт. Поздней осенью два месяца наши не могли выбить немцев из Млынарей и Мамонов: фашисты заранее укрепились там, дороги — и железная, и шоссейная — были в их руках, а наши солдаты носили снаряды на себе — через болото, по осенней распутице, часто голодные, ибо по такой раскисшей топи не могли пробиться сюда не только тяжелые машины, но даже и легкие солдатские кухни. Житьково стояло на высоком месте, и оттуда, из-под Млынарей, как на ладони видна была даже без бинокля каждая хата, а потому и вся деревня и ее хаты были хорошими ориентирами для артиллеристов: широкая вилка, узкая вилка, прямое попадание...
Житьковские хаты умирали то от бомбы, то от снаряда, то от трассирующей пули, а те, что оставались пока невредимыми, потом все равно разбирали солдаты — на землянки или на накаты. И так вот остались между землянок и воронок от бомб одни фундаменты: Груздов, Дорохвеев, Цыганов... А эти шесть хат, что сегодня стоят в Житькове, построили уже после войны...
Подняла голову, заревела Лысеха. Я глянул туда, куда-смотрела она, и увидел Гапкину корову — спутанная, та потихоньку шла сюда. А у изгороди, в утренней и потому длинной и темной тени от хаты, с прутом в руке стояла Липа, Гапкина дочь, и ждала, туда ли, куда нужно, пойдет Рогуля.
Липа со своей маленькой дочкой возвращалась с юга, где они отдыхали у моря, и выкроила несколько дней, чтоб заехать в Житьково,— мать, как писали ей, уже плоха и очень хочет повидать дочушку с внучкой. Липа пробыла здесь три дня и, убедившись, что мать, еще ходит — она все успокаивала ее: «Нет, дочушка, нет, я еще перелетую.
Долго жить уже не буду, а перелетую еще раз»,— повеселевшая от слов матери, заторопилась в свой Станислав. Она уговорила ехать заодно и Маласая, своего старшего брата, который думал еще немного побыть с матерью: а вдруг что-нибудь... Но потом Маласай согласился с сестрой: вдвоем ведь в большой дороге, конечно, будет легче. И, судя по всему, не сегодня, так завтра они уезжают.
— Куда поглядываешь? — прикрикнула Липа на свою Рогулю: та стояла и смотрела куда-то в сторону — совсем не туда, где собирала траву Лысеха.— Иди к коровам, я тебе говорю.
Липа работала на фабрике и долго не могла выйти замуж: ей уже и три десятка стукнуло, а она все ходила в девках. Гапка, когда была моложе, оправдывала дочь:
— А зачем ей выходить лишь для приличия? Чтоб только считалось, что побывала замужем? И все? Нет, моя Липочка не такая. Нет, моя дочушка за кого зря не пойдет.
И действительно, на четвертом десятке дочушка наконец вышла замуж за скромного и хорошего парня, лет на десять моложе ее. Жили они пока что, как говорят, в согласии и любви. В прошлом году Липа с мужем провели здесь чуть ли не все лето, и житьковцы прямо дивились, как дружно они живут: по грибы — вместе, по воду — вместе, в магазин — тоже вместе.
Липа, закутавшись в фуфайку, которую второпях накинула, видно, на ночную сорочку — та бело и длинно вытекала из-под фуфайки чуть ли не до самой травы,— все еще стояла возле изгороди. Наконец, увидев, что корова подошла к нашей, Липа, прижимая руками фуфайку, чтобы та не распахивалась, повернулась и пошла в хату — высокая, худая. Кстати, все они, за исключением, может, Вольки, такие худые — порода. Вон Маласай тоже — худой-худой, только кожа да кости. Когда в прошлом году у него внезапно случился приступ аппендицита и он попал в азеричинскую больницу, Гук, главный врач больницы, делавший ему операцию, удивился:
— Что это ты такой тощий, как привидение? Хлеба не ешь, что ли?
Но и Гук, и другие знали, что хлеб тут ни при чем,— такого хоть в кубел с салом посади, все равно не. покруглеет: порода!
А Кагадей, которому не нравилось, что Липа уезжает сама, да еще и Маласая тянет за собой, бранил ее:
— И она — точь-в-точь матка. Копия матки. И крошечки
ее подобрала. И ей, как Стахвановне, нигде не стоится, нигде не сидится. И не угодишь ведь никогда. Михалка, бывало, принесет полные ведра воды, так она на него такой крик поднимет. «Клянет: «Во, нечистая сила, принес полные ведра, сейчас тут поналивает, сгноит все полы...» Принесет неполные — опять шумит: «Во, нечистая сила, принес воды, как будто украл. Что ты там, ложкой черпал, что ли? Не мог полные принести? Боишься переутомиться? Принес, как коту,— только на дне».
Вероятно, Кагадей никак не мог простить Стахвановне свою «подпольную женитьбу» — та не хотела отдавать за него Вольку, и ему, как в давние времена, пришлось ее выкрадывать.
Впрочем, и сам я, пожив немного в Житькове, убедился: Гапка — человек своеобразный. Когда, к примеру, очередь пасти скот подходила к ее хате, так она не спешила выгонять в поле, а когда пас кто-нибудь другой, Стахвановна сразу, как только подоит, выпроваживала корову со двора, подгоняла ее под самые окна того, кто в тот день должен был пасти, и «пастуху» ничего другого не оставалось, как выгонять раньше времени.
Из-за берез, из-за прутневских кустов, ломая ветви головой — те, что не ломались, скользили по рогам,— вышла Мотина корова, постояла немного, потом повернула голову назад, заревела, будто бы сообщая Моте, что нашла наконец стадо. Сама Мотя не шла за ней — она знала, что ее Вя-лушка в чужой огород не полезет, никуда не забредет. Это ведь не прежняя ее неспокойная корова, от которой Мотя и наплакалась, за которой и набегалась и по Веселевкам, и по Млынарям, и по Грукову. Без хлеба ее невозможно было заманить во двор. Тимоха даже шутил: дескать, Мотя хлеб маслом намазывает, чтобы уговорить ее идти домой...
Заскрипели Тимохины ворота, и, вижу, из них кто-то выгоняет корову. Но кто же это? Далековато, не разобрать. Тимоха? Раник? Нет. Да это ведь Славка, средний сын Тимохи, тот, что крановщиком в Ленинграде работает. Когда же это он приехал? Вчера еще не видно было. Должно быть, вечерним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46