Боясь, как бы снова случайно не зацепить лягушонка, не услышать, как начнет он стонать и жаловаться, я косил осторожно, все время следя за тем, не шевелится ли трава.
Почувствовав гудящую усталость в мускулах, где стоял, там и сел на прокос.
Не знаю, то ли я старею, то ли еще что со мной, но мне почему-то до слез радостно и приятно просто вот так сесть в свежескошенную траву и дышать, дышать, дышать ее не увядшим пока ароматом, который еще не от сена, но уже и не от травы, дышать и смотреть на желтые, нескошенные лепестки лютика, на красные головки клевера, на синенькие, небольшие цветочки дикой вики, смотреть и слушать петуха, что дерет горло где-то за туманом, за ольшаником — в Вар-хах...
Терпко и сладко, даже приторно пахнет трава — просто не верится, что, когда высохнет, зимой она будет пахнуть так сухо.
Туман, кажется, разошелся в стороны, подальше от тебя — как будто, махая косой, ты разогнал его,— и все же хорошо чувствуешь, как он, невидимый, холодит твое голое до пояса тело. Какая-то мошка, словно соринка, давно висит, точно привязанная, в воздухе, перед самым носом — даже крылышек не видать. Висит долго, а потом, будто кто сдует ее, отлетит в сторону и там опять висит, как бы изучая тебя.
К самой отаве спускаются наши грядки.
На ближней от меня гряде двумя горками лежит лук: в одной — золотистый, уже перебранный, готовый в плетенку, в другой — еще в земле, неошелушенный. Мать не далее как вчера напоминала сама себе: «Надо бы лук заплести в плетенки, а то в мешке, хоть и на печи, гниет».
Небольшой кустик семенного лука. На зеленых и полных стрелках — вызревшие, светло-коричневые, пушистые и круглые, будто мячики, клубки, в светлых обертках которых чуть держатся черные семечки: качни стрелку — и они осыпаются, как мак.
Бурые широкие соцветия укропа — они уже не пахнут. Три подсолнуха опустили головы — и почему-то не к солнцу, а, наоборот, от солнца. Хотя еще утро и пока не жарко, посво-рачивались лопушистые листья огуречника, открыв огурцы
на грядках: зеленые пупыши, чуть посветлее, крепкие — поздняки и совсем желтые, переспелые,— семенники.
Дальше, вдоль изгороди — помидоры. Не помогли им и подпорки — от тяжести стебли согнулись до самой земли, повисли на рогульках. Надо будет поднять их. И уже от одной только мысли, как буду делать это, стало мне хорошо на душе — с детства я очень люблю необычный запах зеленых помидоров.
Да и кто, скажите, не любит эти запахи! Кому не по душе, когда прорвется после зимы первый зеленый запах молодой травы и молодых листочков; когда низко, прижимаясь к самой земле, тяжело ходит весною густой запах свежей пашни; когда кудряво вьется запах дымка от костра — в лесу или в поле; когда зашуршат и запахнут еще теплые стружки; когда сухо и смолисто ударит в нос запах только что расщепленного пня, над которым пришлось немало потрудиться...
Здесь же, под сливами, приподнятое на колышках над землей, настелено лежбище: когда было потеплее, на нем Спали мальчишки.
На длинных и гибких, будто ужи (но только светлых и с листьями), тыквенных плетях ползут туда, где пониже, и выползают даже на отаву тыквы: вот они лежат, круглые, большие — как валуны.
Тыквы мать сажает только здесь: в этом месте они хорошо растут.
Вспомнил забавный случай и не удержался, усмехнулся про себя. И тотчас огляделся вокруг: не видит ли кто? А то скажут — сидит, мол, один и, как дурень, смеется.
...Тогда тыквы были тоже на этом месте. Мальчишки почти целыми днями играли здесь. Посидит, посидит на тыкве один, потом слезет, а его место скоренько займет другой. И так весь день. Даже на обед и то их было не дозваться. За столом они торопились. «Остынет?» — спрашивал один. «Вряд ли,— отвечал другой,— ее же солнце греет».
После обеда они опять сидели на той же тыкве.
— Нашли себе кресло,— ворчала мать.— Сходите прогоните их, а то они тыкву раздавят.
Когда мы подошли к ребятам и Андрей спросил, что они тут делают, Тот ответил:
— Греем гарбуз.
— Зачем?
— Хотим, чтобы гарбузятки вывелись,— пояснил Этот.
И как мы ни объясняли им, что, сколько ни грей, никаких гарбузяток они не высидят, дети, доверяя пусть и небольшому, но все же собственному опыту (видели же — курица грела яйца, и из них потом вывелись цыплятки), так и не поверили нам и долго думали, что мы не дали им вывести гарбузяток только потому, что пожалели тыкву...
На дороге весело загудела машина. По звуку узнал: легковая, грузовики так тихо не гудят, ведь они почти всегда груженые, налегке ходят редко.
Обернулся — Коренькевич, сам за рулем, поехал в сторону загона, где уже работали доярки и откуда доносился их смех.
— Э, да ты, видимо, в стахановцы выйти хочешь? Хочешь, чтоб и тебя, как Алельку, в самолете прокатили... Верно я говорю?
Андрей сел около меня на прокос — еще сонный, вялый, с былинками в волосах, весь пропахший свежим и ароматным сеном.
— А мне так спалось,— Андрей зевнул.— Даже что-то соседи мои приснились. Кажется, подходит ко мне Миша, руку подает...
Миша и Валия, как и Латушки,— таллинские соседи Андрея. Он уже рассказывал и про них:
— Валия все хвалится: «Мой Миша в порту работает». А он и правда наденет сорочку нейлоновую, галстук широкий, китель, фуражку с «капустой» — и пошел утром. Вечером, уже подвыпив, обратно идет. Женщины тогда говорят Валии: «Иди встречай, вон твой из плавания возвращается».
Мошка теперь уже висела перед самым Андреевым носом. Андрей махнул рукой, отогнал ее и, оглядев скошенное, сказал:
— О, да ты сразу две работы делаешь — и косишь, и разбрасываешь. За тобой и растрясать не надо. Верно я говорю?
И, заметив, что мне это замечание его не понравилось (действительно, сколько я ни кошу, никак не научусь, чтобы коса сгребала траву в аккуратный валок), Андрей взялся за косовище:
— Ну ладно, ладно, дай-ка я немного покошу. А ты отдохни.
И уже поднялся было с прокоса — большой, плечистый, крепкий — и начал было искать менташку, но вдруг загляделся в сторону Тимохиной хаты:
— Смотри, смотри... А потом что есть силы крикнул на все Житьково —так, застав кого-нибудь в огороде, кричат «Что делаешь?!».
— Тимофей Иванович! Кагадей, который чуть было уже не нырнул в ольшаник,
будто споткнувшись, остановился, секунду-другую помедлил, поколебался,— что же ему делать, как быть: может, не обращая внимания на оклик, сигануть в кусты или все же отозваться? Постоял так, спиной к нам, а затем не спеша положил под куст топор, косу, поправил их там, повернулся и со словами: «А, Андрей, это ты, а я уж думал — бог знает кто» — пошел к нам. Через изгородь перелезать, однако, не стал — поздоровался и оперся на верхнюю жердину руками.
— А ты, Тимофей Иванович, не в Груково ли в такую рань?
— Нет, Андрей. Груково же, чтоб ты знал, в другой стороне, и сегодня в Груково я не пойду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Почувствовав гудящую усталость в мускулах, где стоял, там и сел на прокос.
Не знаю, то ли я старею, то ли еще что со мной, но мне почему-то до слез радостно и приятно просто вот так сесть в свежескошенную траву и дышать, дышать, дышать ее не увядшим пока ароматом, который еще не от сена, но уже и не от травы, дышать и смотреть на желтые, нескошенные лепестки лютика, на красные головки клевера, на синенькие, небольшие цветочки дикой вики, смотреть и слушать петуха, что дерет горло где-то за туманом, за ольшаником — в Вар-хах...
Терпко и сладко, даже приторно пахнет трава — просто не верится, что, когда высохнет, зимой она будет пахнуть так сухо.
Туман, кажется, разошелся в стороны, подальше от тебя — как будто, махая косой, ты разогнал его,— и все же хорошо чувствуешь, как он, невидимый, холодит твое голое до пояса тело. Какая-то мошка, словно соринка, давно висит, точно привязанная, в воздухе, перед самым носом — даже крылышек не видать. Висит долго, а потом, будто кто сдует ее, отлетит в сторону и там опять висит, как бы изучая тебя.
К самой отаве спускаются наши грядки.
На ближней от меня гряде двумя горками лежит лук: в одной — золотистый, уже перебранный, готовый в плетенку, в другой — еще в земле, неошелушенный. Мать не далее как вчера напоминала сама себе: «Надо бы лук заплести в плетенки, а то в мешке, хоть и на печи, гниет».
Небольшой кустик семенного лука. На зеленых и полных стрелках — вызревшие, светло-коричневые, пушистые и круглые, будто мячики, клубки, в светлых обертках которых чуть держатся черные семечки: качни стрелку — и они осыпаются, как мак.
Бурые широкие соцветия укропа — они уже не пахнут. Три подсолнуха опустили головы — и почему-то не к солнцу, а, наоборот, от солнца. Хотя еще утро и пока не жарко, посво-рачивались лопушистые листья огуречника, открыв огурцы
на грядках: зеленые пупыши, чуть посветлее, крепкие — поздняки и совсем желтые, переспелые,— семенники.
Дальше, вдоль изгороди — помидоры. Не помогли им и подпорки — от тяжести стебли согнулись до самой земли, повисли на рогульках. Надо будет поднять их. И уже от одной только мысли, как буду делать это, стало мне хорошо на душе — с детства я очень люблю необычный запах зеленых помидоров.
Да и кто, скажите, не любит эти запахи! Кому не по душе, когда прорвется после зимы первый зеленый запах молодой травы и молодых листочков; когда низко, прижимаясь к самой земле, тяжело ходит весною густой запах свежей пашни; когда кудряво вьется запах дымка от костра — в лесу или в поле; когда зашуршат и запахнут еще теплые стружки; когда сухо и смолисто ударит в нос запах только что расщепленного пня, над которым пришлось немало потрудиться...
Здесь же, под сливами, приподнятое на колышках над землей, настелено лежбище: когда было потеплее, на нем Спали мальчишки.
На длинных и гибких, будто ужи (но только светлых и с листьями), тыквенных плетях ползут туда, где пониже, и выползают даже на отаву тыквы: вот они лежат, круглые, большие — как валуны.
Тыквы мать сажает только здесь: в этом месте они хорошо растут.
Вспомнил забавный случай и не удержался, усмехнулся про себя. И тотчас огляделся вокруг: не видит ли кто? А то скажут — сидит, мол, один и, как дурень, смеется.
...Тогда тыквы были тоже на этом месте. Мальчишки почти целыми днями играли здесь. Посидит, посидит на тыкве один, потом слезет, а его место скоренько займет другой. И так весь день. Даже на обед и то их было не дозваться. За столом они торопились. «Остынет?» — спрашивал один. «Вряд ли,— отвечал другой,— ее же солнце греет».
После обеда они опять сидели на той же тыкве.
— Нашли себе кресло,— ворчала мать.— Сходите прогоните их, а то они тыкву раздавят.
Когда мы подошли к ребятам и Андрей спросил, что они тут делают, Тот ответил:
— Греем гарбуз.
— Зачем?
— Хотим, чтобы гарбузятки вывелись,— пояснил Этот.
И как мы ни объясняли им, что, сколько ни грей, никаких гарбузяток они не высидят, дети, доверяя пусть и небольшому, но все же собственному опыту (видели же — курица грела яйца, и из них потом вывелись цыплятки), так и не поверили нам и долго думали, что мы не дали им вывести гарбузяток только потому, что пожалели тыкву...
На дороге весело загудела машина. По звуку узнал: легковая, грузовики так тихо не гудят, ведь они почти всегда груженые, налегке ходят редко.
Обернулся — Коренькевич, сам за рулем, поехал в сторону загона, где уже работали доярки и откуда доносился их смех.
— Э, да ты, видимо, в стахановцы выйти хочешь? Хочешь, чтоб и тебя, как Алельку, в самолете прокатили... Верно я говорю?
Андрей сел около меня на прокос — еще сонный, вялый, с былинками в волосах, весь пропахший свежим и ароматным сеном.
— А мне так спалось,— Андрей зевнул.— Даже что-то соседи мои приснились. Кажется, подходит ко мне Миша, руку подает...
Миша и Валия, как и Латушки,— таллинские соседи Андрея. Он уже рассказывал и про них:
— Валия все хвалится: «Мой Миша в порту работает». А он и правда наденет сорочку нейлоновую, галстук широкий, китель, фуражку с «капустой» — и пошел утром. Вечером, уже подвыпив, обратно идет. Женщины тогда говорят Валии: «Иди встречай, вон твой из плавания возвращается».
Мошка теперь уже висела перед самым Андреевым носом. Андрей махнул рукой, отогнал ее и, оглядев скошенное, сказал:
— О, да ты сразу две работы делаешь — и косишь, и разбрасываешь. За тобой и растрясать не надо. Верно я говорю?
И, заметив, что мне это замечание его не понравилось (действительно, сколько я ни кошу, никак не научусь, чтобы коса сгребала траву в аккуратный валок), Андрей взялся за косовище:
— Ну ладно, ладно, дай-ка я немного покошу. А ты отдохни.
И уже поднялся было с прокоса — большой, плечистый, крепкий — и начал было искать менташку, но вдруг загляделся в сторону Тимохиной хаты:
— Смотри, смотри... А потом что есть силы крикнул на все Житьково —так, застав кого-нибудь в огороде, кричат «Что делаешь?!».
— Тимофей Иванович! Кагадей, который чуть было уже не нырнул в ольшаник,
будто споткнувшись, остановился, секунду-другую помедлил, поколебался,— что же ему делать, как быть: может, не обращая внимания на оклик, сигануть в кусты или все же отозваться? Постоял так, спиной к нам, а затем не спеша положил под куст топор, косу, поправил их там, повернулся и со словами: «А, Андрей, это ты, а я уж думал — бог знает кто» — пошел к нам. Через изгородь перелезать, однако, не стал — поздоровался и оперся на верхнюю жердину руками.
— А ты, Тимофей Иванович, не в Груково ли в такую рань?
— Нет, Андрей. Груково же, чтоб ты знал, в другой стороне, и сегодня в Груково я не пойду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46