Иные давно уже на своих крыльях облетали Житьково, а наши птенцы по-прежнему сидели в гнезде и, как дети, просили у родителей корм.
Время было собираться в теплые края, а они никак не могли встать на крыло. В Житькове на проводах сидело уже несколько ласточкиных семей, в которых молодежь летала, как взрослые.
Мы видели, что наших птенцов кормят не только их родители. Временами около гнезда кружилось по пять, а то и по шесть ласточек, и все они в клювах приносили что-нибудь птенцам: соседи, наверное, злились, но тем не менее не бросали наших и, подкармливая, терпеливо ждали, когда встанут на крыло малыши.
Как-то среди дня, забравшись на сено, Чтобы спрятаться от жары, я не увидел гнезда на привычном месте. На латвине сиротливо серели только остатки сухой земли, а на сене под латвиной валялись большие и маленькие комки, перья, пух — все, что осталось от недавнего гнезда, а может быть, и от самих птенцов. Разозлившись, я чуть ли не за уши затащил ребят на сено — кто же, кроме них, мог разрушить? Но Петруси, как увидели, что нет гнезда, которое они так берегли, тотчас расплакались сами. Дети плакали так искренне, что я, не сомневаясь, поверил: это сделали не они.
Потом вместе мы пошли искать кота Максима. Тот лежал в борозде, хлопал хвостом по картофельной ботве и
сосредоточенно следил, как гребутся куры. Его мы осмотрели внимательно, но никаких следов разбоя не обнаружили: ни на когтях, ни в зубах не было ни пушинки, ни перышка. Кот Максим, словно усмехаясь, смотрел на нас — мол, ищите, ищите, я ничего не делал — и почти не сопротивлялся, когда мы доставали у него когти и старательно их осматривали. Поняли мы все, лишь когда увидели птенцов, которые, крепко уцепившись лапками за раскачиваемый ветром провод, сидели рядом со взрослыми: казалось, они вот-вот свалятся — птенцы никак не могли попасть в ритм пока-
ивания: проволока — вперед, они — назад, проволока —назад, они — вперед.
Ласточки сами разрушили гнездо, чтобы птенцы не боялись вылетать на ветер, чтобы поскорее опробовали свои
рылья: когда не будет у них гнезда, где так хорошо, спокойно и не страшно сидеть в ожидании родителей с кормом, то хочешь не хочешь, а придется больше доверять
олько собственным молодым рукам — крыльям...
Проснувшись, я, не подымаясь, тихо лежал на сене: хотя и знал, что вновь уже не усну, но вставать как-то не хотелось.
Почувствовал, как по моим ногам кто-то осторожно и молча ходит,— было бы ночью, ей-богу, наверное, испугался бы. Поднял голову и вижу: черная курица — не та ли, что только вот кокотала во дворе? — ищет гнездо. Я взял ее
а крылья —- а наши куры не боятся людей: ребята их приучили к этому — и посадил в гнездо, что находилось как
аз у меня в изголовье. Она сидела и тихонько кокотала,
ак тогда во дворе,— ко-о-о-ко, ко-о-о-ко-ко...
Где-то на улице заурчала машина. Она подъехала чуть ли не к самой нашей хате. Захлопали борта, застучали сапоги, загомонили женщины. Должно быть, они слезали с машины, весело шумели, смеялись. Женщины, видимо, приехали брать поздний лен, который начинался сразу за нашей хатой. Их говор был хорошо слышен.
— Его-то, льна этого, один только клинышек — брать нечего. Больше слов, чем работы. Только и слышно было: житьковский лен да житьковский лен.
— Его бы могли выбрать и сами житьковцы.
— Что ты, Лена, смеешься, что ли? Кто тебе тут, в Житькове, лен будет брать? Тут же одни пенсионеры остались. Это ж вон только Волька Кагадеева на работу пока ходит. Да и то потому, что после войны подмолодилась, во всех документах моложе записалась. Теперь по годам ей
давно на пенсию пора, а по документам — рано. Вот ей сейчас и обидно — хоть ты за локоть себя укуси: и плачет, и злится, а на работу ходит.
— Так ей же, говорили, Витька Прутень взялся помочь.
— Этот может. Ему ничего не стоит замолвить слово за Вольку перед Коренькевичем.
— А Коренькевич послушается. Председатель у нас добрый.
— Слишком уж добрый. И мягкий какой-то...
— Что это ты, Соня,— по старому соскучилась? Опять Вободова вспомнила? Тот, бывало...
— А что тебе Вободов? По крайней мере председатель был. Хоть боялись все.
— Бывало, как только услышат — машина его гудит, кто куда по кустам прячется. Даже по звуку узнавали его «козла»— он и урчал как-то не так. Машины еще не видно, а все уже знают: Вободов едет.
— Даже пьяные трезвели. Иной оглянется — да как даст, как даст деру в кусты... «Прячьтесь,— кричали,— Вободов едет!»
— А тот и сам иногда говорил: «Я только один раз по колхозу проеду и уже себе на зарплату соберу».
— Да, штрафовал он много.
— А помните, как Аксюту, Сахвеину сестру, с мешком сена поймал? «Куда ты, старая, траву несешь?— спрашивает.— Корове?» А та уже так перепугалась, что и говорить не может. Но все же кое-как выкрутилась. «Нет,— отвечает,—
председателька, это я взяла коня бульбу окучить, а жарко, так он не ходит, вот я ему и несу травки — пускай в тенечке поест, чтоб и мухи не кусали».
— А я твою Аксюту давно бы оштрафовала. Зачем же она десять лет свою корову на колхозном пасет?
— Ага, пустит корову, куда та идет, туда и она за ней тянется:«Краля, Краля...» За день весь свет обойдет.
— Вон прошлым летом заблудилась даже: корова далеко ее увела. Откуда-то из-за Горелого Моха — из-под Луфер, из-под Пилипенкова хутора ее вместе с коровой какой-то человек в Житьково привел.
— Нет, не говорите, Вободов деловой был. Рассказывали, спать ложился и компас около себя клал — чтоб с дороги не сбиться, если во сне куда пойдет.
— Да и строгий какой был!
— Строгий-то строгий, а это, помните, при нем было, как Василька молотил Гальке ячмень, а потом пьяный разворачивался, зацепил за угол Галькину хату да и свалил ее в кучу?
— Во тебе и строгость.
— Или вон как Помозок — тоже при нем — пьяный пахал на тракторе. Курил и спьяну уснул, наверно, а папироса выпала — и все сиденье сгорело. Сам, правда, успел вывалиться из кабины — только фуфайка задымилась и ватные штаны сзади до голого тела прогорели...
— А этот вот и не штрафует, и не покрикивает, а его все слушаются.
— И порядка в колхозе больше.
— Этот, брат, человек добрый, чуткий, отзывчивый. Книжек много читает — как Надежин зять все равно.
Я усмехнулся — смотри ты, и про меня вспомнили.
— Коренькевич и с человеком поговорит, и поможет, и шапку перед старым не постесняется снять. А мог бы закабызиться: я председатель, а ты кто?
— Оно и отец его тоже человек был хороший. Вот уж был коммунист так коммунист. Что-то очень много марок обещали фашисты за него, партизанского командира. Когда поймали каратели, виселицу построили для одного его. Ему петлю на шею надевают, а он высказывается: «Я иду на виселицу, на которой будете повешены вы».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Время было собираться в теплые края, а они никак не могли встать на крыло. В Житькове на проводах сидело уже несколько ласточкиных семей, в которых молодежь летала, как взрослые.
Мы видели, что наших птенцов кормят не только их родители. Временами около гнезда кружилось по пять, а то и по шесть ласточек, и все они в клювах приносили что-нибудь птенцам: соседи, наверное, злились, но тем не менее не бросали наших и, подкармливая, терпеливо ждали, когда встанут на крыло малыши.
Как-то среди дня, забравшись на сено, Чтобы спрятаться от жары, я не увидел гнезда на привычном месте. На латвине сиротливо серели только остатки сухой земли, а на сене под латвиной валялись большие и маленькие комки, перья, пух — все, что осталось от недавнего гнезда, а может быть, и от самих птенцов. Разозлившись, я чуть ли не за уши затащил ребят на сено — кто же, кроме них, мог разрушить? Но Петруси, как увидели, что нет гнезда, которое они так берегли, тотчас расплакались сами. Дети плакали так искренне, что я, не сомневаясь, поверил: это сделали не они.
Потом вместе мы пошли искать кота Максима. Тот лежал в борозде, хлопал хвостом по картофельной ботве и
сосредоточенно следил, как гребутся куры. Его мы осмотрели внимательно, но никаких следов разбоя не обнаружили: ни на когтях, ни в зубах не было ни пушинки, ни перышка. Кот Максим, словно усмехаясь, смотрел на нас — мол, ищите, ищите, я ничего не делал — и почти не сопротивлялся, когда мы доставали у него когти и старательно их осматривали. Поняли мы все, лишь когда увидели птенцов, которые, крепко уцепившись лапками за раскачиваемый ветром провод, сидели рядом со взрослыми: казалось, они вот-вот свалятся — птенцы никак не могли попасть в ритм пока-
ивания: проволока — вперед, они — назад, проволока —назад, они — вперед.
Ласточки сами разрушили гнездо, чтобы птенцы не боялись вылетать на ветер, чтобы поскорее опробовали свои
рылья: когда не будет у них гнезда, где так хорошо, спокойно и не страшно сидеть в ожидании родителей с кормом, то хочешь не хочешь, а придется больше доверять
олько собственным молодым рукам — крыльям...
Проснувшись, я, не подымаясь, тихо лежал на сене: хотя и знал, что вновь уже не усну, но вставать как-то не хотелось.
Почувствовал, как по моим ногам кто-то осторожно и молча ходит,— было бы ночью, ей-богу, наверное, испугался бы. Поднял голову и вижу: черная курица — не та ли, что только вот кокотала во дворе? — ищет гнездо. Я взял ее
а крылья —- а наши куры не боятся людей: ребята их приучили к этому — и посадил в гнездо, что находилось как
аз у меня в изголовье. Она сидела и тихонько кокотала,
ак тогда во дворе,— ко-о-о-ко, ко-о-о-ко-ко...
Где-то на улице заурчала машина. Она подъехала чуть ли не к самой нашей хате. Захлопали борта, застучали сапоги, загомонили женщины. Должно быть, они слезали с машины, весело шумели, смеялись. Женщины, видимо, приехали брать поздний лен, который начинался сразу за нашей хатой. Их говор был хорошо слышен.
— Его-то, льна этого, один только клинышек — брать нечего. Больше слов, чем работы. Только и слышно было: житьковский лен да житьковский лен.
— Его бы могли выбрать и сами житьковцы.
— Что ты, Лена, смеешься, что ли? Кто тебе тут, в Житькове, лен будет брать? Тут же одни пенсионеры остались. Это ж вон только Волька Кагадеева на работу пока ходит. Да и то потому, что после войны подмолодилась, во всех документах моложе записалась. Теперь по годам ей
давно на пенсию пора, а по документам — рано. Вот ей сейчас и обидно — хоть ты за локоть себя укуси: и плачет, и злится, а на работу ходит.
— Так ей же, говорили, Витька Прутень взялся помочь.
— Этот может. Ему ничего не стоит замолвить слово за Вольку перед Коренькевичем.
— А Коренькевич послушается. Председатель у нас добрый.
— Слишком уж добрый. И мягкий какой-то...
— Что это ты, Соня,— по старому соскучилась? Опять Вободова вспомнила? Тот, бывало...
— А что тебе Вободов? По крайней мере председатель был. Хоть боялись все.
— Бывало, как только услышат — машина его гудит, кто куда по кустам прячется. Даже по звуку узнавали его «козла»— он и урчал как-то не так. Машины еще не видно, а все уже знают: Вободов едет.
— Даже пьяные трезвели. Иной оглянется — да как даст, как даст деру в кусты... «Прячьтесь,— кричали,— Вободов едет!»
— А тот и сам иногда говорил: «Я только один раз по колхозу проеду и уже себе на зарплату соберу».
— Да, штрафовал он много.
— А помните, как Аксюту, Сахвеину сестру, с мешком сена поймал? «Куда ты, старая, траву несешь?— спрашивает.— Корове?» А та уже так перепугалась, что и говорить не может. Но все же кое-как выкрутилась. «Нет,— отвечает,—
председателька, это я взяла коня бульбу окучить, а жарко, так он не ходит, вот я ему и несу травки — пускай в тенечке поест, чтоб и мухи не кусали».
— А я твою Аксюту давно бы оштрафовала. Зачем же она десять лет свою корову на колхозном пасет?
— Ага, пустит корову, куда та идет, туда и она за ней тянется:«Краля, Краля...» За день весь свет обойдет.
— Вон прошлым летом заблудилась даже: корова далеко ее увела. Откуда-то из-за Горелого Моха — из-под Луфер, из-под Пилипенкова хутора ее вместе с коровой какой-то человек в Житьково привел.
— Нет, не говорите, Вободов деловой был. Рассказывали, спать ложился и компас около себя клал — чтоб с дороги не сбиться, если во сне куда пойдет.
— Да и строгий какой был!
— Строгий-то строгий, а это, помните, при нем было, как Василька молотил Гальке ячмень, а потом пьяный разворачивался, зацепил за угол Галькину хату да и свалил ее в кучу?
— Во тебе и строгость.
— Или вон как Помозок — тоже при нем — пьяный пахал на тракторе. Курил и спьяну уснул, наверно, а папироса выпала — и все сиденье сгорело. Сам, правда, успел вывалиться из кабины — только фуфайка задымилась и ватные штаны сзади до голого тела прогорели...
— А этот вот и не штрафует, и не покрикивает, а его все слушаются.
— И порядка в колхозе больше.
— Этот, брат, человек добрый, чуткий, отзывчивый. Книжек много читает — как Надежин зять все равно.
Я усмехнулся — смотри ты, и про меня вспомнили.
— Коренькевич и с человеком поговорит, и поможет, и шапку перед старым не постесняется снять. А мог бы закабызиться: я председатель, а ты кто?
— Оно и отец его тоже человек был хороший. Вот уж был коммунист так коммунист. Что-то очень много марок обещали фашисты за него, партизанского командира. Когда поймали каратели, виселицу построили для одного его. Ему петлю на шею надевают, а он высказывается: «Я иду на виселицу, на которой будете повешены вы».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46