— Посмотрите, нынче он что-то и отцов огород не косил. А то ведь каждое лето и пахал и косил — как свое все равно.
— Тогда и косил, пока с бригадиром в дружбе был.
— А теперь вот подрались, так уже кукиш выкосишь.
— А я смотрю, такая трава высокая, как треста, стоит — даже побелела, перестояв: Лизка вон жала да хату крыла.
— Так он же тимофеевку на батькином огороде подсевал.
— Больно уж, осмелел твой Сашка.
— Я сама видела, как он с Гордеем дрался. Стояла вот так вот, как до тебя, Ганна.
— Это ж надо, на бригадира и то бросается.
— Нынче ведь Коренькевич до двадцатого июля запретил себе сено косить. Говорит, в колхоз накосим, а потом — себе. Травы же по нашим кустам на всех хватит. Коренькевич запретил, а он, видите ли, везет себе. Никому, видите ли, нельзя, а ему — можно. Пан этакий нашелся. Встретил его Гордей — я думала, и тут он глаза отвернет. Нет, слышу, останавливает: «Ты куда это везешь?»—«Как куда — домой».— «Сбрасывай сейчас же». А тот соскочил с воза и на Гордея...
— Твой Гордей и сам хорош. Хвеньку тоже бьет.
— Бьет-то бьет, но и любит.
— Да и его же Матруна Денисенкова вон как любила. А как вышла за млынаревского Миколая, как увез он ее во Внуково под Москву, так все и забыла.
— Ага, теперь, говорят, она там живет и горя не знает. Миколай на едроме работает, а она — возле хаты все,возле огорода.
— Кто это рассказывал — был там у них в гостях, так се летчики мужику ее завидуют: «Вот у Миколая жена так жена — и огурец посадит, и помидорина у нее созреет». — А эта во, видите, и посадила Гордея. Хвенька — не Матруна. Зацепил он ее как-то, а она в сельсовет заявила. Это по ее заявлению его на два года посадили тогда.
— Хвенька сама рассказывала, как он собирался. Говорит, подошел к ней, поцеловал и сказал: «Прости, Феня, что так вышло. Только жди меня».
— Как в книге все равно...
— Ага, другой бы еще больше на хвост встал — шутка ли, жена в тюрьму посадила! А этот как человек пошел.
— И работу он знает — годков двадцать ведь бригадиром.
— Конешно, неровня молодым.
— Вон в Млынарях шустрый такой бригадир объявил-я — из техникума хлопец. И — эх! — сразу руководить.
рибежал на луг после обеда и ну кричать на баб, почему се-
о не ворошат. А те давай смеяться над ним — кто ж это сено
а ночь ворошит? Тогда он сразу назад — и как взялся за
ех девчат, что по его приказу уже начали было ворошить:
Вы что, сено сгноить хотите, что ли!...
— Ай, бабы, вы уж как наговорите, так выходит, что то техникум его испортил. Иная матка и сама виновата, он как Арина наша. Чуть что, так и учит своего мальчика: Покажи, сынок, дяде — или тете — кукиш». А то послу-
шаешь вас, так можно подумать, что и учиться никому не надо.
— Не выдумывай ты, Маруся, чего не надо! Никто так не говорит.
— Может, мне и показалось. Моя ведь старшая, что в десятый класс пойдет, тоже просится: «Мама, я так хочу учиться, так хочу». На учительницу, говорит, хочу выучиться.
— Ну, так пусть в институт поступает. Попроси вон На-дежина зятя. Он же там какой-то кандидат. На уроки к студентам ходит.
Я приподнялся и даже повернулся на голос — женщины опять говорили про меня.
— А вы думаете, он меня послушает?
— Послушает, куда денется. Ты ж с его Веркой в детстве дружила — куклы у вас были одни, пироги из глины вместе пекли.
— Если не тебя, так жену послушается...
— Значит, и ты, Маруся, свою в науку отправляешь? Учи, учи, но смотри, чтоб она потом матки не стыдилась.
— Как вон Шибекова экскурсоводка. Приехала домой да и говорит на Алену: «Что-то ты, мама, оделась, как деревенская баба».
— А боже, да что она, сдурела, что ли, девка эта? А какой же ее матке быть? Конечно, деревенская...
— А может, она хотела, чтобы и Алена ногти красила, как ее туристки, которым она город показывает?
— И все летечко ни к чему не приложила.
— Алена ей что-то сделать велела. А она: «Я, мама, приехала сюда не работать, а отдыхать. Я целый год работала».
— А боже, а что Алена — целый год гуляла?
— Ничего, зато ее сыны — хорошие мальцы. Один вон навоз из хлева выбрасывает, второй — свиньям траву сечет.
— А Дина все Бастялу теребит, все нотации ему читает.
— А что тот Бастяла, хлопец как хлопец. Только, правда, на Шибековых как-то не похож.
— Как это не похож? Одень и ему генеральскую форму — вылитый Павлик будет.
— Вот бабы так бабы! Хоть бы немного помолчали. А то треплют и треплют языками! Лен лучше берите!
— А мы что делаем? Мы ж и берем твой лен. Пусть нам Коренькевич и за то спасибо скажет, что в воскресный день на работу вышли. Над нами и так смеяться будут: «Смотри ты на них — и в выходные работают».
— Вот, видали, бабы, как мы распанели. В старые времена вся деревня смеялась бы, если бы кто в самое жниво выходной себе устроил, а сегодня уже смеются, когда кто-нибудь на работу в воскресенье вышел.
— В старые, в старые! Ты же знаешь, какие мы глупые были в старые времена. Бывало, кабана заколем, сало в кубел сложим — не знаю, может, когда свежины какую крошку попробуем, а когда и нет,— а потом старым, прошлогодним давимся. А это до следующего года блюдем. Оно прогоркнет, пожелтеет — шкварки станешь жарить, запах — хоть из хаты беги. И корову доим, а сыр и сметану в бочонки. Да и масло туда же. Ведь все посты да посты, скоромного нельзя есть...
— Перестань ты, Марфа! Какое там масло, какое сало! Болтухи, бывало, какой-нибудь наедимся да и ляжем спать на соломе, как телята.
— А теперь и деньги некоторые складывают, не то что сало.
— А и правда, Антонина. Вон Гусиха понапрятала денег где попало — и за образа насовала, и за обои понаторкала,— а мыши взяли да и поели.
— Она ж их в банк носила — принесла, говорят, развязала свои торбы... И ей обменяли.
— Обменяли только те, где номера остались. А без номеров так и пропали.
— А на черта твоей Гусихе те деньги? У нее ж и так их столько, что одной и на печь не вскинуть.
— А она все жадничает — кажется, все под себя подгребла бы. Глаз такой завидущий.
— Вон и теперь на работу всей семьей ходят. И матку свою старую, и детей малых на полосу приведет, а потом все на себя записывает.
— Это она перед пенсией. Хочет последние годы много получать, чтобы пенсия побольше была.
— За деньгами гоняется, а порядка в хате нет.
— Пыли, пыли!.. Как только кто в хату зайдет, она скоренько голик в руки и — эх! — прилысит, прилысит посреди хаты, пыль столбом поднимет и уже садится — будто у нее и порядок. И белье какое вальком поцопает, поцопает — да и все.
— Орден очень хочет получить.
— Вободов давно бы ей какую-нибудь премию дал — на работу она очень уж въедливая.
А Коренькевич не только на работу смотрит. Говорит,
надо, чтобы и человек был современный, передовой, без пережитков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46