«Вот тут во, в грудёх, все что-то сидит — помру, наверно». Я стал успокаивать ее, утешать, что она еще поправится, и старуха сначала, как мне показалось, с надеждой ухватилась за мои слова:
— А что, сынок, думаешь, поправлюсь?
Однако мне это, видно, показалось. Бабка Гапка, вероятно, все понимала тогда и потому уверенно ответила — и мне, и себе самой:
— Нет уж, детка, не поправлюсь. Мне же восемьдесят годков...
И, держась за забор, медленно, осторожно передвигая по траве ноги, пошли к сеням...
Хата покрыта толем. На стыках полос — ровненькие реечки: их прошлым летом прибивал Маласай. На середине лежат два листа шифера — видно, там сильно протекало. Дырки во фронтоне заколочены дощечками от посылок — адреса повыгорели, затекли и расплылись от дождя. Возле хаты тихо-тихо. А прежде идешь — так слышно, что в хате есть живой, пусть и больной человек: Гапка то кота поругивает, то сама с собою разговаривает, то скамейку двигает.
За хатой — огород. И опять как-то не по себе — хозяйки уже нет, а огород ее все еще живет.
Прошел вперед и увидел Вольку — она жала за хатой небольшую полоску ячменя, который и сеяла уже не Стахвановна, а Кагадей.
Хата стоит на самом высоком месте в старом Жить-кове. Отсюда надо повернуть направо, сойти на тропу, что идет по жнивью, и — вниз, вниз, сдерживая себя, чтобы не побежать, дойди до ручья, который, обогнув бывшую деревню, снова возвращается сюда, к роднику.
Подумалось, что с полными сейчас будет легче идти — ячмень тут сжали, и потому не нужно, как гири, поднимать вверх — чтобы не нападало в воду остей — на вытянутых руках тяжелые ведра.
Здесь, в этом пересохшем ручье, когда началось наше наступление, отец и мать решили пересидеть бой. Андрей рассказывал об этом:
— Как только наши выбили немцев из Житькова, ну, все сразу же в отступление, в тыл поехали. А наши умники — куда мы поедем, ночь какую-нибудь пересидим в кустах, а потом немцев дальше попрут. Верно я говорю? Вот сидим мы в этом ручье — так сказать, в нейтральной полосе. Через нас лупят наши изо всех пушек, и немцы им отвечают. Страшно сидеть, ничего не слышно, ничего не видать — только огонь сверху летит. А отец хотел еще ближе, в Цыганке, прятаться. Там перемесило все на свете. Сидим мы внизу, в кустах, дрожим. Вдруг мама повернулась, только «Айё!» успела сказать и осела от страху. Мы подняли головы: а высоко над нами по бережку немцы — человек десять — бегут. Остановились они, автоматы на нас навели, погергетали что-то и дальше побежали. А что им стоило, скажи, по нас полоснуть? Верно я говорю? Поздно ночью наши разведчики приходят к нам: «Ну как вы тут, смеются, на передовых позициях?..» А мы же в ручье с коровой. Коня у нас не было, так мы на Цытнячихином привезли кое-что сюда. Ну, мама корову подоила, молока солдатам налила, а они нам весь свой шоколад отдали. И пошли дальше. А мы посидели-посидели в этом пекле да ночью решили выбираться. Только на горушку выехали, а наш коник (вернее, не наш, Цытнячихин) — хоп! — и завалился в оглоблях. Снайпер, видно. Мы свои узлы на плечи — да ходу. Аж в Марченки отступили. Там в какой-то немецкий бункер вселились. В нем батька и помер — то ли с перепугу, то ли от болезни: у него ведь что-то с печенью было... А уж так высох — я, мальчишка, его, как малого, на руках носил... Понимаешь, может, потому я и за водой сюда не люблю
ходить: как только приду — сразу все вспоминается. Смотришь и понимаешь, сколько раз пережил свою смерть. Верно я говорю? Вот, скажем, полосни те немцы по нас... Или та пуля, что Цытнячихиного коня убила... Да сколько еще такого было в войну...
Я ступал по утоптанной тропе среди жнивья, смотрел сверху в лощину и, кажется, так же, как и Андрей, почти физически ощущал, как страшно им было сидеть здесь — меж двух огней.
Как раз на самой тропе — копешка соломы, поставленная комбайном. Я не первый обхожу ее: вон сколько ног, налегке — по воду и тяжелее — с полными ведрами, ступало вот здесь, слева: по краю уже втоптана в землю натрушенная, сплющенная солома.
Светлое, словно перед тобой сложены в стожок наломанные лучи, свечение свежей соломы. Теплый запах ее, в котором соединились вместе запахи зерна и солнца, ветра и земли. Ласковое, щекотное прикосновение потертых соломинок к голым, немного огрубевшим за лето ступням — даже чувствуешь, как они плющатся, скользкие, под ногами.
И так захотелось повалиться в солому, разворошить этот аккуратненький, чистенький стожок, а потом затихнуть, успокоиться и лежать неподвижно, не решаясь даже сдуть соломинку, что щекочет губы.
Но возле комбайна вон собрались люди, Медяк стоит у машины и смотрит в мою сторону, в загородке ходит доярка (все остальные уже уехали в Лахи) и вешает на колья вымытые бидоны, в маткином огороде взмахивает горстями ячменя Волька: самое ее не видно отсюда, но, если она распрямится в этот час,— тоже увидит меня. И потом станут смеяться: «Гляньте, Надежин зять завалился в солому и один, как конь на пашне, катается».
Криница была рубленая. На мокрую от воды доску, прибитую к последнему венцу сруба, налипли белые парашютики с темно-коричневыми крапинками зернышек — теперь самое большое переселение разных диких трав: вызрели семена и спешат как можно дальше улететь, там приземлиться, зацепиться за что-нибудь, а потом прорасти и начать на новом месте еще одну колонию осота, репейника, молочая. Те, которым все же удалось чуть оторваться, отлететь на более сухое место на доске, лежат, и, как бы заземленные зернами, лишь пухом переваливаются с боку на бок,— ждут ветра посильнее, чтобы он смог поднять их и, несмотря на тяжесть семян, унести высоко и далеко.
В криницу уже нападали пожелтевшие листья. Густо устлана ими вода — на темном фоне они смотрятся очень красиво. Криница мелкая, вода в ней недалеко, а потому доставать ее просто: перегнулся через сруб, раздвинул в стороны листья, зачерпнул ведром, чтоб оно по самые ушки утонуло в воде, и вот она, та чистая радость, от которой в летний зной, бывает, не оторваться: зубы ломит, руки, держащие ведро навытяжку, млеют, а ты, кажется, пил бы и пил, все никак не утоляя жажду.
В кринице удивительно вкусная вода — потому все Житьково ходит сюда, в такую даль, и не ищет питьевой воды где-нибудь поближе к хатам. А когда Вободов велел сделать рядом с криницей летний загон для колхозных коров, житьковские женщины подняли шум и прибежали к мужчинам, которые огораживали летний лагерь,— ругаться.
— Что это вы, ослепли, что ли? — кричали они там.— Под самой нашей криницей хлев делаете. Это же весь навоз в нашу воду потечет. Что вам, поля не хватает, что ли?
— А чего вы на нас кричите? — оправдывались мужчины.— Нам показали, где колья забивать,— мы и городим.
— Да вы хоть подвиньте свой загон туда, к перекрестку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— А что, сынок, думаешь, поправлюсь?
Однако мне это, видно, показалось. Бабка Гапка, вероятно, все понимала тогда и потому уверенно ответила — и мне, и себе самой:
— Нет уж, детка, не поправлюсь. Мне же восемьдесят годков...
И, держась за забор, медленно, осторожно передвигая по траве ноги, пошли к сеням...
Хата покрыта толем. На стыках полос — ровненькие реечки: их прошлым летом прибивал Маласай. На середине лежат два листа шифера — видно, там сильно протекало. Дырки во фронтоне заколочены дощечками от посылок — адреса повыгорели, затекли и расплылись от дождя. Возле хаты тихо-тихо. А прежде идешь — так слышно, что в хате есть живой, пусть и больной человек: Гапка то кота поругивает, то сама с собою разговаривает, то скамейку двигает.
За хатой — огород. И опять как-то не по себе — хозяйки уже нет, а огород ее все еще живет.
Прошел вперед и увидел Вольку — она жала за хатой небольшую полоску ячменя, который и сеяла уже не Стахвановна, а Кагадей.
Хата стоит на самом высоком месте в старом Жить-кове. Отсюда надо повернуть направо, сойти на тропу, что идет по жнивью, и — вниз, вниз, сдерживая себя, чтобы не побежать, дойди до ручья, который, обогнув бывшую деревню, снова возвращается сюда, к роднику.
Подумалось, что с полными сейчас будет легче идти — ячмень тут сжали, и потому не нужно, как гири, поднимать вверх — чтобы не нападало в воду остей — на вытянутых руках тяжелые ведра.
Здесь, в этом пересохшем ручье, когда началось наше наступление, отец и мать решили пересидеть бой. Андрей рассказывал об этом:
— Как только наши выбили немцев из Житькова, ну, все сразу же в отступление, в тыл поехали. А наши умники — куда мы поедем, ночь какую-нибудь пересидим в кустах, а потом немцев дальше попрут. Верно я говорю? Вот сидим мы в этом ручье — так сказать, в нейтральной полосе. Через нас лупят наши изо всех пушек, и немцы им отвечают. Страшно сидеть, ничего не слышно, ничего не видать — только огонь сверху летит. А отец хотел еще ближе, в Цыганке, прятаться. Там перемесило все на свете. Сидим мы внизу, в кустах, дрожим. Вдруг мама повернулась, только «Айё!» успела сказать и осела от страху. Мы подняли головы: а высоко над нами по бережку немцы — человек десять — бегут. Остановились они, автоматы на нас навели, погергетали что-то и дальше побежали. А что им стоило, скажи, по нас полоснуть? Верно я говорю? Поздно ночью наши разведчики приходят к нам: «Ну как вы тут, смеются, на передовых позициях?..» А мы же в ручье с коровой. Коня у нас не было, так мы на Цытнячихином привезли кое-что сюда. Ну, мама корову подоила, молока солдатам налила, а они нам весь свой шоколад отдали. И пошли дальше. А мы посидели-посидели в этом пекле да ночью решили выбираться. Только на горушку выехали, а наш коник (вернее, не наш, Цытнячихин) — хоп! — и завалился в оглоблях. Снайпер, видно. Мы свои узлы на плечи — да ходу. Аж в Марченки отступили. Там в какой-то немецкий бункер вселились. В нем батька и помер — то ли с перепугу, то ли от болезни: у него ведь что-то с печенью было... А уж так высох — я, мальчишка, его, как малого, на руках носил... Понимаешь, может, потому я и за водой сюда не люблю
ходить: как только приду — сразу все вспоминается. Смотришь и понимаешь, сколько раз пережил свою смерть. Верно я говорю? Вот, скажем, полосни те немцы по нас... Или та пуля, что Цытнячихиного коня убила... Да сколько еще такого было в войну...
Я ступал по утоптанной тропе среди жнивья, смотрел сверху в лощину и, кажется, так же, как и Андрей, почти физически ощущал, как страшно им было сидеть здесь — меж двух огней.
Как раз на самой тропе — копешка соломы, поставленная комбайном. Я не первый обхожу ее: вон сколько ног, налегке — по воду и тяжелее — с полными ведрами, ступало вот здесь, слева: по краю уже втоптана в землю натрушенная, сплющенная солома.
Светлое, словно перед тобой сложены в стожок наломанные лучи, свечение свежей соломы. Теплый запах ее, в котором соединились вместе запахи зерна и солнца, ветра и земли. Ласковое, щекотное прикосновение потертых соломинок к голым, немного огрубевшим за лето ступням — даже чувствуешь, как они плющатся, скользкие, под ногами.
И так захотелось повалиться в солому, разворошить этот аккуратненький, чистенький стожок, а потом затихнуть, успокоиться и лежать неподвижно, не решаясь даже сдуть соломинку, что щекочет губы.
Но возле комбайна вон собрались люди, Медяк стоит у машины и смотрит в мою сторону, в загородке ходит доярка (все остальные уже уехали в Лахи) и вешает на колья вымытые бидоны, в маткином огороде взмахивает горстями ячменя Волька: самое ее не видно отсюда, но, если она распрямится в этот час,— тоже увидит меня. И потом станут смеяться: «Гляньте, Надежин зять завалился в солому и один, как конь на пашне, катается».
Криница была рубленая. На мокрую от воды доску, прибитую к последнему венцу сруба, налипли белые парашютики с темно-коричневыми крапинками зернышек — теперь самое большое переселение разных диких трав: вызрели семена и спешат как можно дальше улететь, там приземлиться, зацепиться за что-нибудь, а потом прорасти и начать на новом месте еще одну колонию осота, репейника, молочая. Те, которым все же удалось чуть оторваться, отлететь на более сухое место на доске, лежат, и, как бы заземленные зернами, лишь пухом переваливаются с боку на бок,— ждут ветра посильнее, чтобы он смог поднять их и, несмотря на тяжесть семян, унести высоко и далеко.
В криницу уже нападали пожелтевшие листья. Густо устлана ими вода — на темном фоне они смотрятся очень красиво. Криница мелкая, вода в ней недалеко, а потому доставать ее просто: перегнулся через сруб, раздвинул в стороны листья, зачерпнул ведром, чтоб оно по самые ушки утонуло в воде, и вот она, та чистая радость, от которой в летний зной, бывает, не оторваться: зубы ломит, руки, держащие ведро навытяжку, млеют, а ты, кажется, пил бы и пил, все никак не утоляя жажду.
В кринице удивительно вкусная вода — потому все Житьково ходит сюда, в такую даль, и не ищет питьевой воды где-нибудь поближе к хатам. А когда Вободов велел сделать рядом с криницей летний загон для колхозных коров, житьковские женщины подняли шум и прибежали к мужчинам, которые огораживали летний лагерь,— ругаться.
— Что это вы, ослепли, что ли? — кричали они там.— Под самой нашей криницей хлев делаете. Это же весь навоз в нашу воду потечет. Что вам, поля не хватает, что ли?
— А чего вы на нас кричите? — оправдывались мужчины.— Нам показали, где колья забивать,— мы и городим.
— Да вы хоть подвиньте свой загон туда, к перекрестку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46