В примятой траве собралась порядочная лужица — будто кто только что вылил здесь целое ведро,— и я перекатился на более сухое место.
Дети все еще забавлялись с рыбой. Мы, неудачливые рыбаки, лежали молча.
— Ну что, передохнули? — Андрей легко и быстро вскочил на ноги, словно и не было усталости.— Пошли, может, еще под Мамоны сходим. Там мелиорация была, речка обмелела, и мы твоей, Павел, топтухой, попробуем ловить. Прошлым летом с детьми вот таких щук руками там брали.
Под Мамонами я никогда не был. Но слыхал о них — опять же от матери. Она рассказывала, что в войну, когда еще наши отступали, под Мамонами был большой бой. Несколько дней с той стороны шли раненые солдаты — те, что могли еще идти сами.
— Откуда ты, сынок? — спрашивали женщины.
Да из-под Мамонов, мамаша,— по-русски отвечали солдаты.
— Где же тебя так, сынок? — спрашивали у другого.
— Да под Мамонами, мамаша...
Павел отнекивался, хотел уже идти домой: «Ну ты же сам видишь, какая это рыбалка»,— но Андрей все уговаривал его:
— Давай сходим под Мамоны. Вот увидишь, там наловим рыбы. Руками. А заодно и твою топтуху намочим. А то она рассохлась, на дровянике валяясь. Верно я говорю?
Наконец Павел согласился, и мы отправились под Мамоны.
Сначала шли вдоль Дубовки, сбивая ногами темные переспелые головки клевера, затем резко свернули влево и вышли на веселевскую дорогу. Пересекли ее и по весе-левскому лугу, который весь был в стогах и кустах,— вечером и не разобрал бы, где стог, а где кусты,— подались под Мамоны.
Стога, судя по всему, поставлены недавно, так как на вырубленных тут же в кустах ольховых жердях, которыми огорожено сено, все еще зеленеют обойденные при чистке веточки — они будут жить, пока хватит в жердине влаги и соков.
Некоторые стога немного странноваты на вид: примерно в человеческий рост они широкие и пухлые, а выше — какие-то уж очень тоненькие, словно их кто-то ощипал: кажется, подуй на них — и рухнет сразу весь этот высокий столбунок.
— Вот как бригадира обманывают,— показал на стога Андрей.— Смотрите, там, где обмеряют,— широко кладут, а выше — кое-как. Тут нужно только успеть обмерить стог, пока он не уляжется, пока дыбом стоит.
Возле кустов паслись бурая, как медведь, корова, упитанная телка и бычок-сеголеток. Корова ходила просто, телка — спутанная, а бычок — тот вообще гарцевал на привязи вокруг колышка. Когда приблизились к ним дети, старая корова не обратила на них никакого внимания, телка лишь подняла голову и смотрела в нашу сторону, а бычок бросился ребятам под ноги — ему, видите ли, захотелось с ними поиграть.
— Это, наверное, Сони веселевской скотина,— вслух подумал генерал.
— Наверно,— поддержал его Андрей.— У нее ведь, говорят, всего по три: три коровы, три свиньи, три кота...
— А вон и сама тетка Соня идет,— заметил Тот.
— Видимо, бычка перевязывать,— поддержал его Этот, Начались густые лозняки. То тут, то там попадались
белые, ободранные едва ли не до самых верхушек лозины — они будто светились в кустах.
— Смотри ты, Тимоха и сюда добрался: всю лозу обчистил,— сказал Павел, меняя руку и перекладывая топтуху в другую. Освободившейся рукой он откинул прядь волос, но она, как и до этого, непослушно съехала на лоб.
— А видел бы ты, как он эту лозу драть научился. Подцепит у корня, захватит снизу, дернет вверх — и ло-зина до самой макушки голенькая стоит.
В прозрачных целлофановых мешочках, которые несли мальчишки, плавала рыба — вернее, не плавала, ибо в такой тесноте не поплаваешь, а просто стояла в воде и, видно, смирившись с неволей, лишь устало шевелила хвостами да плавниками.
За кустами кто-то разговаривал — тихо, приглушенно, ласково. Другого голоса не было слышно — казалось, человек разговаривает сам с собой. Слов тоже нельзя было разобрать — они сливались в сплошное голубиное воркование, и, только когда мы подошли ближе, услышали:
— Краля, Краля, нагни головку, ешь травку... И не ищи коровок. Коровки тебя забодают. А я мушек от тебя отгоню...
Вышли из кустов и увидели на поляне Сахвеину Аксюту: она стояла над коровой, а та, должно быть, наевшись уже, подняла голову, отвернулась от хозяйки и смотрела в сторону.
— Опять, видно, Аксюту под Пилипенков хутор корова ведет. Не боится Сахвеишка, что опять заблудится,— и Андрей взял у меня бредень.
— Нет, теперь она уже не заблудится. Эту дорогу Аксюта, наверное, и с закрытыми глазами найдет.— Павел остановился и пропустил Андрея с бреднем вперед.
Чтобы не давать кругаля и поскорее выйти на мамоновскую дорогу, мы пошли тропинкой через бор. Ветви цеплялись за бредень, который нес Андрей на плече, под ногами трещали сучки, а вдоль тропинки то там, то тут в редкой траве крупными яркими гроздьями на широких и длинных листьях клонились к земле ягоды ландышей — там, где весной были цветы, сейчас тяжело свисали крупные и красные бусы.
В бору все еще горбятся опавшие и заросшие травой землянки — тут недалеко Мамоны, где был тот бой. Тут вообще, куда ни пойдешь, всюду встречаешь землянки: идешь по грибы — землянки, по ягоды — землянки, по воду — землянки, на рыбалку — тоже землянки.
Тропа бежит вдоль траншей, и ты невольно замечаешь то гриб, который забавно вылез из-под стены землянки, то целую охапку желтых листьев, которые легкий лесной ветер сгреб в уголок, то кусок давно присыпанного землей железа — то ли осколок, то ли остаток разорванной каски... Идешь, и тебе как-то жутко становится: может быть, вот здесь сидели те, для кого тот день или та ночь были последними в жизни, а те, что остались в живых, даже во сне, а возможно, и наяву будут до самой смерти помнить и вот этот бор, и вот эти землянки, и затянутый дымкой небосклон, что уже просвечивает сквозь деревья — туда через час или через пять минут идти им в атаку... И еще больше не верится, что половина наших людей родилась уже после сорок пятого и совсем не знает, что такое война...
Дети вертятся вокруг генерала, забегают ему наперед, путаются под ногами, мешают идти и, перебивая один другого, говорят:
— Дядька Павел, дядька Павел!
Погоди, о чем это они? Ах, да, рассказывают, как впервые прокатились верхом на коне. На коне, а не на машине. Ты бы, конечно, в своем детстве рассказывал о машине.
— Дядька Павел, дядька Павел, а Кагадей посадил нас вдвоем на коня. И поводья в руки дал,— говорит Тот.
— Дядька Павел, а мы его в Житьково поворачиваем, а он в Курдульки идет,— смеется и Этот — мой Петрусь.
— А мы, знаете, не за тот повод тянули.
— Думали, что если левый потянем, то правый ослабнет и конь вправо пойдет — в Житьково,— мальчишки хохочут. Вместе с ними смеется и дядька Павел.
— А потом коню надоело кружиться, он остановился, фыркнул, нагнул голову к траве...
— И повод у меня из рук вырвал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Дети все еще забавлялись с рыбой. Мы, неудачливые рыбаки, лежали молча.
— Ну что, передохнули? — Андрей легко и быстро вскочил на ноги, словно и не было усталости.— Пошли, может, еще под Мамоны сходим. Там мелиорация была, речка обмелела, и мы твоей, Павел, топтухой, попробуем ловить. Прошлым летом с детьми вот таких щук руками там брали.
Под Мамонами я никогда не был. Но слыхал о них — опять же от матери. Она рассказывала, что в войну, когда еще наши отступали, под Мамонами был большой бой. Несколько дней с той стороны шли раненые солдаты — те, что могли еще идти сами.
— Откуда ты, сынок? — спрашивали женщины.
Да из-под Мамонов, мамаша,— по-русски отвечали солдаты.
— Где же тебя так, сынок? — спрашивали у другого.
— Да под Мамонами, мамаша...
Павел отнекивался, хотел уже идти домой: «Ну ты же сам видишь, какая это рыбалка»,— но Андрей все уговаривал его:
— Давай сходим под Мамоны. Вот увидишь, там наловим рыбы. Руками. А заодно и твою топтуху намочим. А то она рассохлась, на дровянике валяясь. Верно я говорю?
Наконец Павел согласился, и мы отправились под Мамоны.
Сначала шли вдоль Дубовки, сбивая ногами темные переспелые головки клевера, затем резко свернули влево и вышли на веселевскую дорогу. Пересекли ее и по весе-левскому лугу, который весь был в стогах и кустах,— вечером и не разобрал бы, где стог, а где кусты,— подались под Мамоны.
Стога, судя по всему, поставлены недавно, так как на вырубленных тут же в кустах ольховых жердях, которыми огорожено сено, все еще зеленеют обойденные при чистке веточки — они будут жить, пока хватит в жердине влаги и соков.
Некоторые стога немного странноваты на вид: примерно в человеческий рост они широкие и пухлые, а выше — какие-то уж очень тоненькие, словно их кто-то ощипал: кажется, подуй на них — и рухнет сразу весь этот высокий столбунок.
— Вот как бригадира обманывают,— показал на стога Андрей.— Смотрите, там, где обмеряют,— широко кладут, а выше — кое-как. Тут нужно только успеть обмерить стог, пока он не уляжется, пока дыбом стоит.
Возле кустов паслись бурая, как медведь, корова, упитанная телка и бычок-сеголеток. Корова ходила просто, телка — спутанная, а бычок — тот вообще гарцевал на привязи вокруг колышка. Когда приблизились к ним дети, старая корова не обратила на них никакого внимания, телка лишь подняла голову и смотрела в нашу сторону, а бычок бросился ребятам под ноги — ему, видите ли, захотелось с ними поиграть.
— Это, наверное, Сони веселевской скотина,— вслух подумал генерал.
— Наверно,— поддержал его Андрей.— У нее ведь, говорят, всего по три: три коровы, три свиньи, три кота...
— А вон и сама тетка Соня идет,— заметил Тот.
— Видимо, бычка перевязывать,— поддержал его Этот, Начались густые лозняки. То тут, то там попадались
белые, ободранные едва ли не до самых верхушек лозины — они будто светились в кустах.
— Смотри ты, Тимоха и сюда добрался: всю лозу обчистил,— сказал Павел, меняя руку и перекладывая топтуху в другую. Освободившейся рукой он откинул прядь волос, но она, как и до этого, непослушно съехала на лоб.
— А видел бы ты, как он эту лозу драть научился. Подцепит у корня, захватит снизу, дернет вверх — и ло-зина до самой макушки голенькая стоит.
В прозрачных целлофановых мешочках, которые несли мальчишки, плавала рыба — вернее, не плавала, ибо в такой тесноте не поплаваешь, а просто стояла в воде и, видно, смирившись с неволей, лишь устало шевелила хвостами да плавниками.
За кустами кто-то разговаривал — тихо, приглушенно, ласково. Другого голоса не было слышно — казалось, человек разговаривает сам с собой. Слов тоже нельзя было разобрать — они сливались в сплошное голубиное воркование, и, только когда мы подошли ближе, услышали:
— Краля, Краля, нагни головку, ешь травку... И не ищи коровок. Коровки тебя забодают. А я мушек от тебя отгоню...
Вышли из кустов и увидели на поляне Сахвеину Аксюту: она стояла над коровой, а та, должно быть, наевшись уже, подняла голову, отвернулась от хозяйки и смотрела в сторону.
— Опять, видно, Аксюту под Пилипенков хутор корова ведет. Не боится Сахвеишка, что опять заблудится,— и Андрей взял у меня бредень.
— Нет, теперь она уже не заблудится. Эту дорогу Аксюта, наверное, и с закрытыми глазами найдет.— Павел остановился и пропустил Андрея с бреднем вперед.
Чтобы не давать кругаля и поскорее выйти на мамоновскую дорогу, мы пошли тропинкой через бор. Ветви цеплялись за бредень, который нес Андрей на плече, под ногами трещали сучки, а вдоль тропинки то там, то тут в редкой траве крупными яркими гроздьями на широких и длинных листьях клонились к земле ягоды ландышей — там, где весной были цветы, сейчас тяжело свисали крупные и красные бусы.
В бору все еще горбятся опавшие и заросшие травой землянки — тут недалеко Мамоны, где был тот бой. Тут вообще, куда ни пойдешь, всюду встречаешь землянки: идешь по грибы — землянки, по ягоды — землянки, по воду — землянки, на рыбалку — тоже землянки.
Тропа бежит вдоль траншей, и ты невольно замечаешь то гриб, который забавно вылез из-под стены землянки, то целую охапку желтых листьев, которые легкий лесной ветер сгреб в уголок, то кусок давно присыпанного землей железа — то ли осколок, то ли остаток разорванной каски... Идешь, и тебе как-то жутко становится: может быть, вот здесь сидели те, для кого тот день или та ночь были последними в жизни, а те, что остались в живых, даже во сне, а возможно, и наяву будут до самой смерти помнить и вот этот бор, и вот эти землянки, и затянутый дымкой небосклон, что уже просвечивает сквозь деревья — туда через час или через пять минут идти им в атаку... И еще больше не верится, что половина наших людей родилась уже после сорок пятого и совсем не знает, что такое война...
Дети вертятся вокруг генерала, забегают ему наперед, путаются под ногами, мешают идти и, перебивая один другого, говорят:
— Дядька Павел, дядька Павел!
Погоди, о чем это они? Ах, да, рассказывают, как впервые прокатились верхом на коне. На коне, а не на машине. Ты бы, конечно, в своем детстве рассказывал о машине.
— Дядька Павел, дядька Павел, а Кагадей посадил нас вдвоем на коня. И поводья в руки дал,— говорит Тот.
— Дядька Павел, а мы его в Житьково поворачиваем, а он в Курдульки идет,— смеется и Этот — мой Петрусь.
— А мы, знаете, не за тот повод тянули.
— Думали, что если левый потянем, то правый ослабнет и конь вправо пойдет — в Житьково,— мальчишки хохочут. Вместе с ними смеется и дядька Павел.
— А потом коню надоело кружиться, он остановился, фыркнул, нагнул голову к траве...
— И повод у меня из рук вырвал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46