21 НОЧНЫЕ ПРИЗРАКИ
Начиная с этого дня Матиас Лутц стал прилагать все усилия, чтобы вернуть утраченное душевное равновесие. Он аккуратно являлся на работу, вечера проводил дома, с Леной был ласков, как и прежде, и избегал думать и говорить о чем-либо, что могло напомнить недавние тяжелые события.
Молодой женщине теперь дышалось легче, она уже спокойнее смотрела в будущее. Она делала все возможное, чтобы рассеять мрачные мысли мужа, излечить и успокоить его израненную душу, снова сделать для него дом приятным и милым. Она подчинила себя, все свое существо, все свои желания и помыслы воле мужа, превратилась в его покорную, бессловесную тень. И Матиас, казалось, успокоился, достиг душевного умиротворения, примирения с прошлым или, по крайней мере, был на пути к тому.
Но Лена поддалась обману ненадолго — ее любящие глаза были слишком зоркими, а Матиас но смог долго владеть собой: страсти, кипевшие в его душе, были слишком сильны. Молодая женщина стала с возрастающим страхом замечал,, что Матиас проводит ночи без сна, что он борется с мыслями и чувствами, которые сильнее его, которые подтачивают его изнутри, как неуловимая и неизлечимая болезнь. Его спокойствие и равнодушие, выказываемые в те минуты, когда за ним наблюдали, были только маской. Да и тут он временами невольно сбрасывал ее, так что настороженный взгляд и чуткое ухо жены улавливали отзвук его волнений.
Лена заметила, что муж с каким-то страхом держится как можно дальше от ребенка, которого она принесла в его дом. Казалось, ему было мучительно даже смотреть на это крошечное беспомощное существо; при виде его в груди Матиаса закипали недобрые чувства, которых он так боялся. Впрочем, Лене это было понятно. Ребенок постоянно напоминал ему о случившемся, и Матиас снова принимался думать о своем враге и о падении жены. Только время могло притупить остроту этой обиды и залечить раны. Лена прятала ребенка, чтобы он не попадался на глаза Матиасу, и в то же время приучала себя к мысли, что, когда малыш чуть подрастет, она предложит Матиасу отдать его чужим людям в приемыши. Это успокоит Матиаса, помоя^ет ему забыть прошлое.
Но — увы! — ночные призраки, с которыми Матиас Лутц вел отчаянную тайную борьбу, были сильнее, чем предполагала несчастная женщина. Они сломили его раньше, чем он успел оправиться от удара и все забыть; и он покорился, так как не смог победить их.
Это сказывалось в той беспорядочной жизни, которую опять повел Матиас. Его привязанность к своему теплому, уютному дому ослабевала. Он, казалось, боялся проводить здесь долгие вечера и еще более долгие воскресные дни. Он старался как можно меньше бывать дома и большую часть свободного времени проводил в городе. Он чуждался своего дома. Не здесь он теперь искал успокоения. Он искал его, к несчастью, в таких местах, которые раньше презирал, которые старательно избегал,— он искал утехи в кабаках.
Человек, поставленный в определенные условия, в силу неизбежности свыкается со всем; свыкается с обстановкой, людьми, развлечениями и привычками, которые раньше ему были чужды, внушали отвращение. Он меняет добродетели на пороки, не отдавая себе в том отчета. Матиас часто бывал в трактирах, общался с их завсегдатаями, подолгу находился в новом для него окружении — и все это, естественно, толкало его к пьянству. Вначале он пил умеренно, так как все хмельное казалось ему неприятным. Но потом увеличил меру, и чем больше он привыкал пить, тем больше входил во вкус; росла и его способность сопротивляться опьянению.
Матиас Лутц, физически такой здоровый и сильный, по натуре такой честный и порядочный, человек больших чувств, в сущности, оказался трусом, слабым и беспомощным, как ребенок. Он не мог перенести свое «несчастье». Он искал чужой помощи. У него не хватало силы воли и упорства, чтобы мужественно бороться с самим собой. Он боялся тех чувств, что обуревали его дома, боялся мыслей, которые в тихие ночные часы, когда он оставался один с самим собой среди непроглядной тьмы, жалили и терзали его мозг. Он бросал оружие и бежал. Он не верил, не доверял самому себе.
Чаще всего мучило его все то же видение: Матиас явственно представлял себе, как другой мужчина в порыве страсти ласкал Лену — ласкал до того, как она стала его, Матиаса, женой, как этот мужчина наслаждался ее девической чистотой, опьяненный свежестью ее прекрасного тела. Воображение с беспощадной отчетливостью, во всех деталях и мелочах, рисовало Матиасу эту картину. Видением этим он как бы истязал самого себя; в том была какая-то мучительная и горькая сладость, и Матиаса так и тянуло снова и снова представить себе все это.
А когда эта картина перед ним возникала, он стонал и вскрикивал, словно от физической боли... Рука его невольно искала оружия...
Он сотни раз повторял себе, что тут уже ничего не изменишь: что было, то было. В минуты, когда ему удавалось быть хоть сколько-нибудь справедливым, он признавал, что над женой его не тяготеет никакой серьезной вины и что это дитя, которое Лутц ненавидел, презирал которого боялся кок воплощения своего позора, пи один разумный человек не может ни в чем упрекнуть, разве лишь в том, что оно появилось на свет. Но все было напрасно. Противник, скрывавшийся в самом Матиасе, боролся против справедливости, боролся с помощью явной лжи,— и вышел победителем. А Матиас оказался трусом и проиграл битву, сделав своим союзником ложь; он отступил, с позором бежал.
У Матиаса была одна лишь надежда на победу, одна лишь спасительная мысль. Она как искра вспыхнула в его голове на другой же день после того, как тайна была раскрыта. Отомсти человеку, похитившему твое счастье! Может быть, месть принесет примирение, прощение, забвение. Негодяй, который вспоминает о своей победе с усмешкой, о победе, которая тебе, Матиас, принесла тягчайшую потерю,— этот человек должен забыть, что такое смех, должен понять, что он преступник, которого постигнет справедливая кара. Он не должен торжествовать при мысли о своей добыче, он должен раскаяться, горько раскаяться. Только сознание, что и этот человек страдает, что его радость превратилась в боль, его светлые воспоминания — в горькое сожаление,— только это сознание, как казалось Матиасу, могло бы еще примирить его с жизнью.
Он считал себя вправе вершить суд над этим человеком. Барон заслуживал наказания не только за то горе, которое он причинил Матиасу, содеяв зло его несчастной жене; Матиас хотел в молодом бароне покарать и его отца, весь его род, все его сословие — за жестокость, за произвол, которые Матиас, его семья и все крестьянство испытывали на себе. Стремление к справедливости побуждало его бороться, оно было гораздо глубже личной ненависти, и Матиас видел в возмездии свой высший долг, цель всей своей жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92