— Ну,— сказал Ганс и подошел к матери, зная, что должен что-то предпринять, положить конец неприятной
сцене.— Ну, мама,— повторил он, кладя ей на плечо руку. При этом он нечаянно коснулся головы ребенка, мягких как пух потных волосиков, ощутил тепло детского тельца и заглянул в широко раскрытые глаза дочери, не похожие ни на его собственные, ни на чьи другие. Они смотрели отчужденно и вопросительно. Минуту он оторопело стоял с протянутой рукой, глядя на малышку, потом обратился к сестре: — Я отец ребенка. Мы хотели бы забрать Аню к себе.
— Мы возьмем ее сейчас же,— не унималась мать.
— Мы все уладим по закону,— сказал он,— а пока Аня еще несколько дней останется здесь.
Старая женщина покачала головой, обернулась в одну, в другую сторону — кругом сестры — и сказала громко и укоризненно:
— У Ани пролежни, за ней тут нет надлежащего ухода.
— Послушайте,— крикнула дерзкая восемнадцатилетняя девчонка,— это уже слишком! Сейчас же отдайте ребенка!
— Прошу тебя! — Ганс решительно взял у матери ребенка, снова пристально посмотрел в темные глаза, на мгновение забыв о криках и перебранке. Потом, словно издалека, донесся голос матери: она внушала сестрам, что ребенка надо переворачивать на бок, на спину, на живот, чтобы голова развивалась правильно и была хорошей формы. Он подошел к кроватке, бережно положил в нее дочь, выпрямился и сказал: — Ничего, скоро мы снова придем.
Мать только добавила:
— Да, скоро.— Но все не двигалась, и Гансу пришлось буквально тащить ее к двери.
Было уже поздно, вряд ли им удастся еще застать мужчину в очках за письменным столом.
— Вон там, за церковью,— сказал Ганс.
Они были где-то на окраине. Рядом — суматоха стройки, путь преграждали глубокие канавы, курилась пыль, громыхали грузовики, трактора тащили за собой бревна. Разве тут поймешь, о чем говорит мать? И что толку в планах, если мужчина в очках уже ушел домой, закрыв на ключ контору на третьем этаже, третью дверь справа, за которой стоят полки, набитые бумагами? А среди них папка с документами Ани Линднер, его дочери, которую он не хотел отдавать Виктории, если та вдруг вернется—
завтра или спустя годы, упирая на договор: «Я заберу ребенка, как только смогу». Но все же он еще надеялся и верил, что придет конец разлуке и обману; ему дороги и Виктория, и ребенок, та и другая были нераздельны и принадлежали этому миру.
А в переулке среди домишек, перед табачным киоском, они встретили мужчину в очках. Ганс бросился ю нему: «Герр...» (имя он забыл). Заметив, что тот купил сигареты, но забыл спички, обшарил свои карманы, ничего не нашел, сбегал к киоску, купил коробок спичек, дал мужчине прикурить. А мать сразу перешла в наступление: она говорила и говорила — и добилась-таки, что мужчина повернул обратно и еще раз поднялся на третий этаж, в третью дверь направо.
— Она на Западе,— сказала мать, выговаривая слово «Запад» так, словно речь шла о преисподней. Морщась, закашлялась от сигаретного дыма, присела, потому что очень устала за день.— Послушайте, пусть даже она вернется,— сердито продолжала мать,— разве вы поручитесь, что она воспитает ребенка как следует? Да ее самое еще надо воспитывать. Нет, нельзя позволить, чтобы подобная женщина забрала ребенка, да еще утащила его на Запад. Да, да утащила! Я этого не допущу!
— Да,— сказал мужчина в очках. Видно было, что он тоже сильно устал за день, и особенно за этот час. Ему хотелось домой. Он кивнул и вновь перелистал бумаги: — Хорошо. Сделаем так: ваш сын напишет заявление, и вы возьмете ребенка на воспитание.
П. С Аней и матерью он поехал домой, в маленький городок в предгорьях недалеко от границы.
— Ты останешься до тех пор, пока я не устрою все как следует,— сказала мать и засуетилась, переставляя мебель.
Лучшая комната превратилась в детскую. Приходили соседи посмотреть на девочку. Лишь считанные минуты он провел наедине с Аней. Он думал о Виктории, прекрасно сознавая: нет, она не умерла, для меня и моей дочери она отнюдь не умерла.
Так он и сказал, когда в институте потребовали объяснений. Ему пришлось отвечать перед деканом, потому что его отсутствие было замечено и пошли слухи о бегстве Виктории. Он признал, что ему было известно о побеге, и совершенно безразлично отнесся к тому, что этим признанием положил конец своей учебе.
— Поеду в Доббертин,— сказал он,— я и так туда собирался.
«Два года Ганс Рихтер должен проходить проверку на производстве,— гласило решение об исключении из института,— потом он получит право снова подать заявление».
Когда Ганс начал работать в Доббертине, были уложены первые километры труб, залиты первые фундаменты; стены электростанции, которую через три года пришлось расширять, а через десять лет заменять новой, лишь чуточку возвышались над сухими соснами на краю строительной площадки. Новый город и гигантский химический завод росли по фантастическому плану, для которого Виктория сделала кучу чертежей. Файт, партийный секретарь стройки, пожал Гансу руку и ни словом не вспомнил о Лейпциге, Дюбеке и свадьбе, в последний раз объединившей всех их. Дюбек исчез. Виктория жила в «потустороннем мире», и Ганс отнюдь не обольщался, что заменит ее в Доббертине.
— Я хотел бы устроиться истопником,— сказал он. Файт согласно кивнул и позвонил на электростанцию.
«Герр истопник, пора тебе наконец взяться за учебу»,— говорила Виктория на свадьбе у Файта. Но в Доббертине как раз срочно требовались истопники.
В тесной барачной комнатушке, куда Файт направил Ганса, стояли три койки, три узких шкафа, стол и три стула. Лабуда, широкоплечий и темноволосый двадцатитрехлетний монтер, в первый же день сказал Гансу, да и позже то и дело повторял:
— Я здесь добровольно, прошу иметь в виду.
А Шпут, специалист по подземным работам из Верни-героде, вечно что-то выпиливал, шлифовал и сколачивал из кусочков фанеры, каждый вечер мастерил кораблики, модели самолетов и всякий раз принимался стучать молотком еще сильнее, когда Ганс входил в барак. Шпут его даже не удостаивал взглядом, а в конце недели сразу после окончания смены исчезал — уезжал к жене и трем детям.
— Виктория Линднер , тоже была здесь добровольно,— заметил Лабуда в одно из воскресений, оставшись наедине с Гансом, и захохотал, рассматривая в зеркальце свое намыленное лицо.— Она вон там работала, в зеленом бараке. Плохо дело!
— Да,— согласился Ганс.
Барак тогда недавно выкрасили снаружи и внутри зеленой краской. Со всех сторон несло краской и смолой, а под окном грузовики поднимали тучи песка. Однажды Виктория сказала Гансу: «У нас на стройке царит эстетика роста, ее можно или любить, или ненавидеть».
Лабуда заметил:
— Она ненавидела грязь и бежала в романтику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43