Не обменявшись ни словом, мы зарыли овчарку неподалеку от дома.
В ту же ночь англичане заняли Ферхфельде. Мы узнали об этом от парней из гитлерюгенда, которые тряслись от страха и которым казалось, что они видели не меньше тридцати-сорока танков, они умоляли перевезти их на восточный берег. «Только если вы побросаете в воду свои фаустпатроны»,— объявил им Йоханнес. Так они и сделали, сорвали с себя даже ремни, ножи, ружья и стальные шлемы, все было брошено в воду. Я стояла на причале и смотрела, как удаляется некогда такой ненавистный мне паром, незадолго до смерти заново выкрашенный отцом. Пятнадцати-шестнадцатилетние мальчишки поспешно взбирались на берег, и мне верилось, что мы спасли их от бессмысленной смерти. Я еще долго смотрела им вслед и благодарно пожала руку мужу, когда он вернулся назад.
Но для нас война еще не кончилась. Многие из тех, кто бежал на Восток, теперь бросились на Запад, когда к Эльбе подошла Красная Армия. Наш паром метался между берегами, и совершенно случайно мы услышали, что неподалеку, на том берегу Эльбы, эсэсовский патруль схватил и повесил группу безоружных гитлерюгендцев на деревьях вдоль дороги. В тот же день Йоханнес велел отдать ему те пятидесятимарковые бумажки, которые я из предосторожности спрятала. Он порвал их и сжег маленькие пестрые клочки, неподвижно глядя в огонь.
Ночью мы услышали крик с другого берега. Йоханнес не обращал внимания. «Это СС»,— сказал он, когда крики стали громче, а тон — повелительным и привычно приказным. Когда раздался стук в нашу дверь, Йоханнес вскочил и схватился за кочергу. Он тотчас понял, что ему угрожает. Несколько человек переплыли Эльбу. Оказавшись в нашем доме, с головы до ног мокрые, они начали избивать мужа. Калека, он и на этот раз оказался побежденным. Кочерга выпала у него из руки, и они пинками погнали его к парому. До зари он был вынужден перевозить через Эльбу отряды СС и СА, даже нескольких помещиков с их семьями, каких-то шишек из города и целые обозы с чемоданами, коробками, коврами, картинами.
Конец был похож на кошмарный сон. Я стояла на нашем берегу, слышались выстрелы, рокот моторов, громкие крики. Медленно, очень медленно приближался свет паромного фонаря, качаясь на волнах. Потом, как обычно, дерево ударилось о дерево, и я закрепила за сваю конец каната, который мне бросили. На пароме были мотоциклисты, знакомые лица. Эсэсовцы покатили свои рычащие машины по причалу, светловолосого солдата среди них не было. Последним был Йоханнес, он стоял перед офицером, который недавно убил собаку, и кричал: «Они еще были детьми! Почему вы убили детей? Скажите, почему вы это сделали?» Тем временем солдаты укладывали на пароме ящики. Они достали гранаты из колясок и положили их на паром. Йоханнес ничего не видел и не слышал. Он повторял одно и то же и не хотел пускать' офицера на берег. И вновь вспыхнула пропитанная бензином тряпка. Взрыв расколол воду, нас рвануло с места, швырнуло и вжало в прибрежную вымоину. Отовсюду сыпались и с грохотом падали обломки дерева. «Едем скорее! Там русские!» — кричали солдаты, полы их дождевиков развевались, мотоциклы умчались прочь.
Когда мы поднялись с земли, перевоза больше не существовало, причал был разбит, вниз по течению плыли доски. Обломки парома, носовая часть с названием «Хульда», моим именем, торчали из воды. При виде это мне стало горько, хотя когда-то я проклинала жизнь, приковавшую меня к нему. Мы пошли в дом и легли не раздеваясь, Йоханнес — в своем лучшем костюме, чтобы Б любую минуту быть готовыми к побегу. Спать, ни о чем больше не думать, только забыться! Но мне очень хотелось поговорить с Йоханнесом. Впервые за долгие годы я положила голову к нему на плечо, и он погладил меня по волосам. Мне хотелось сказать ему что-то хоро-
шее, что-нибудь о близком мире, о новой жизни. Но тут говорить начал он. Он обвинял себя в том, что всегда позволял себе плыть по течению, как бревно. У других была в жизни своя дорога, а у него — нет. «Почему же нет?» — спросила я. «В одиночку трудно идти своей дорогой».— «Это верно. Если живешь так, как мы, то топчешься на одном месте. У нас никого не было, не было друзей, даже друг для друга мы были чужими». Он кивнул и тяжело вздохнул. Потом сказал: «У меня был один друг. Когда он выйдет на свободу, я пойду к нему. Мы пойдем к нему. Нам и раньше надо было ходить к нему почаще».
Я чувствовала его дыхание, лицо в темноте было неразличимым. Но я представляла его так же ясно, как в самый светлый день: седые волосы и изборожденный морщинами лоб. Все эти годы он не знал ни минуты отдыха и потому изменился до неузнаваемости. Вдруг он резко поднялся и спросил: «Ты ничего не слышишь?» Я слышала, с того берега звали: «Паромщик! Паромщик!», этот крик частенько пугал нас во сне. «Мы теперь не паромщики,— сказала я.— Мы не слышим. Парома больше нет!» Но после нашего разговора он размяк, к нему вернулось его прежнее добродушие. Он поспешно застегнул пиджак, коричневый пиджак в елочку, немного измятый. «У нас еще есть лодка,— возразил он.— Не могу я спокойно слушать, когда так зовут. Голос молодой; наверное, совсем мальчик».
Его шаги поспешно удалялись, и через несколько секунд я уже слышала удары весел, однотонные всплески, которые постепенно затихали, пока совсем не смолкли. Стрельба прекратилась. Даже скрежет танков, который постоянно сопровождал нашу жизнь, умолк. Неделями я не знала ни часа отдыха, и сейчас, когда я неподвижно лежала в ожидании, все тревожные мысли разлетелись, меня сморил сон.
Я проснулась оттого, что кто-то остановился перед нашим домом. По-прежнему было темно и тихо. Я никогда не узнаю, прошли минуты или часы. И что произошло на том берегу, пока мое сознание было отключено, покрыто мраком неизвестности.
В дверях стоял не кто иной, как белокурый солдат, который оставил здесь свои деньги. Сначала я испугалась при мысли о том, что мы сожгли сто пятьдесят марок и что у нас нет и половины тех денег, чтобы вер-
путь ему. Потом я вспомнила о криках с того берега и спросила: «Это вы так громко кричали с того берега?» Но он уверял, что его перевезли на надувной лодке на четыре-пять километров выше по реке. Ему только нужна была гражданская одежда и укрытие на несколько дней, пока все не уляжется.
«Где мой муж?» — спросила я все еще спокойно, почти в полусне. В ответ он пожал плечами. Молодой человек расстегнул униформу и подошел к бочке с водой, которую он и в темноте нашел без труда. «Зажгите, пожалуйста, свет»,— крикнул он мне, я послушно зажгла керосиновую лампу и посветила ему. У меня дрожали руки, дрожь передалась лампе, и ее неверный свет сделал все окружающее нереальным, призрачным. Я видела игру мускулов на склоненной шее, шрамы на руках и свежую, пропитанную кровью повязку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
В ту же ночь англичане заняли Ферхфельде. Мы узнали об этом от парней из гитлерюгенда, которые тряслись от страха и которым казалось, что они видели не меньше тридцати-сорока танков, они умоляли перевезти их на восточный берег. «Только если вы побросаете в воду свои фаустпатроны»,— объявил им Йоханнес. Так они и сделали, сорвали с себя даже ремни, ножи, ружья и стальные шлемы, все было брошено в воду. Я стояла на причале и смотрела, как удаляется некогда такой ненавистный мне паром, незадолго до смерти заново выкрашенный отцом. Пятнадцати-шестнадцатилетние мальчишки поспешно взбирались на берег, и мне верилось, что мы спасли их от бессмысленной смерти. Я еще долго смотрела им вслед и благодарно пожала руку мужу, когда он вернулся назад.
Но для нас война еще не кончилась. Многие из тех, кто бежал на Восток, теперь бросились на Запад, когда к Эльбе подошла Красная Армия. Наш паром метался между берегами, и совершенно случайно мы услышали, что неподалеку, на том берегу Эльбы, эсэсовский патруль схватил и повесил группу безоружных гитлерюгендцев на деревьях вдоль дороги. В тот же день Йоханнес велел отдать ему те пятидесятимарковые бумажки, которые я из предосторожности спрятала. Он порвал их и сжег маленькие пестрые клочки, неподвижно глядя в огонь.
Ночью мы услышали крик с другого берега. Йоханнес не обращал внимания. «Это СС»,— сказал он, когда крики стали громче, а тон — повелительным и привычно приказным. Когда раздался стук в нашу дверь, Йоханнес вскочил и схватился за кочергу. Он тотчас понял, что ему угрожает. Несколько человек переплыли Эльбу. Оказавшись в нашем доме, с головы до ног мокрые, они начали избивать мужа. Калека, он и на этот раз оказался побежденным. Кочерга выпала у него из руки, и они пинками погнали его к парому. До зари он был вынужден перевозить через Эльбу отряды СС и СА, даже нескольких помещиков с их семьями, каких-то шишек из города и целые обозы с чемоданами, коробками, коврами, картинами.
Конец был похож на кошмарный сон. Я стояла на нашем берегу, слышались выстрелы, рокот моторов, громкие крики. Медленно, очень медленно приближался свет паромного фонаря, качаясь на волнах. Потом, как обычно, дерево ударилось о дерево, и я закрепила за сваю конец каната, который мне бросили. На пароме были мотоциклисты, знакомые лица. Эсэсовцы покатили свои рычащие машины по причалу, светловолосого солдата среди них не было. Последним был Йоханнес, он стоял перед офицером, который недавно убил собаку, и кричал: «Они еще были детьми! Почему вы убили детей? Скажите, почему вы это сделали?» Тем временем солдаты укладывали на пароме ящики. Они достали гранаты из колясок и положили их на паром. Йоханнес ничего не видел и не слышал. Он повторял одно и то же и не хотел пускать' офицера на берег. И вновь вспыхнула пропитанная бензином тряпка. Взрыв расколол воду, нас рвануло с места, швырнуло и вжало в прибрежную вымоину. Отовсюду сыпались и с грохотом падали обломки дерева. «Едем скорее! Там русские!» — кричали солдаты, полы их дождевиков развевались, мотоциклы умчались прочь.
Когда мы поднялись с земли, перевоза больше не существовало, причал был разбит, вниз по течению плыли доски. Обломки парома, носовая часть с названием «Хульда», моим именем, торчали из воды. При виде это мне стало горько, хотя когда-то я проклинала жизнь, приковавшую меня к нему. Мы пошли в дом и легли не раздеваясь, Йоханнес — в своем лучшем костюме, чтобы Б любую минуту быть готовыми к побегу. Спать, ни о чем больше не думать, только забыться! Но мне очень хотелось поговорить с Йоханнесом. Впервые за долгие годы я положила голову к нему на плечо, и он погладил меня по волосам. Мне хотелось сказать ему что-то хоро-
шее, что-нибудь о близком мире, о новой жизни. Но тут говорить начал он. Он обвинял себя в том, что всегда позволял себе плыть по течению, как бревно. У других была в жизни своя дорога, а у него — нет. «Почему же нет?» — спросила я. «В одиночку трудно идти своей дорогой».— «Это верно. Если живешь так, как мы, то топчешься на одном месте. У нас никого не было, не было друзей, даже друг для друга мы были чужими». Он кивнул и тяжело вздохнул. Потом сказал: «У меня был один друг. Когда он выйдет на свободу, я пойду к нему. Мы пойдем к нему. Нам и раньше надо было ходить к нему почаще».
Я чувствовала его дыхание, лицо в темноте было неразличимым. Но я представляла его так же ясно, как в самый светлый день: седые волосы и изборожденный морщинами лоб. Все эти годы он не знал ни минуты отдыха и потому изменился до неузнаваемости. Вдруг он резко поднялся и спросил: «Ты ничего не слышишь?» Я слышала, с того берега звали: «Паромщик! Паромщик!», этот крик частенько пугал нас во сне. «Мы теперь не паромщики,— сказала я.— Мы не слышим. Парома больше нет!» Но после нашего разговора он размяк, к нему вернулось его прежнее добродушие. Он поспешно застегнул пиджак, коричневый пиджак в елочку, немного измятый. «У нас еще есть лодка,— возразил он.— Не могу я спокойно слушать, когда так зовут. Голос молодой; наверное, совсем мальчик».
Его шаги поспешно удалялись, и через несколько секунд я уже слышала удары весел, однотонные всплески, которые постепенно затихали, пока совсем не смолкли. Стрельба прекратилась. Даже скрежет танков, который постоянно сопровождал нашу жизнь, умолк. Неделями я не знала ни часа отдыха, и сейчас, когда я неподвижно лежала в ожидании, все тревожные мысли разлетелись, меня сморил сон.
Я проснулась оттого, что кто-то остановился перед нашим домом. По-прежнему было темно и тихо. Я никогда не узнаю, прошли минуты или часы. И что произошло на том берегу, пока мое сознание было отключено, покрыто мраком неизвестности.
В дверях стоял не кто иной, как белокурый солдат, который оставил здесь свои деньги. Сначала я испугалась при мысли о том, что мы сожгли сто пятьдесят марок и что у нас нет и половины тех денег, чтобы вер-
путь ему. Потом я вспомнила о криках с того берега и спросила: «Это вы так громко кричали с того берега?» Но он уверял, что его перевезли на надувной лодке на четыре-пять километров выше по реке. Ему только нужна была гражданская одежда и укрытие на несколько дней, пока все не уляжется.
«Где мой муж?» — спросила я все еще спокойно, почти в полусне. В ответ он пожал плечами. Молодой человек расстегнул униформу и подошел к бочке с водой, которую он и в темноте нашел без труда. «Зажгите, пожалуйста, свет»,— крикнул он мне, я послушно зажгла керосиновую лампу и посветила ему. У меня дрожали руки, дрожь передалась лампе, и ее неверный свет сделал все окружающее нереальным, призрачным. Я видела игру мускулов на склоненной шее, шрамы на руках и свежую, пропитанную кровью повязку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43