Чтоб мне пусто было, жизнь под пальмами я все же представлял себе иначе! Поделом мне, что я носил военную форму, стрелял сам и в меня стреляли, дрожал за свою жизнь и совсем близко видел смерть, о которой знал лишь по поговорке: «Лучше быть мертвым, чем красным». На похороны деда меня не взяли: был слишком мал. Да и теперь я ненамного повзрослел, скорее поглупел, чем поумнел; Франца пристрелили прямо рядом со мной, Рене, Альфонса, да и сержанта Мишеля, милого, строгого пожилого человека, который на прощание успел пихнуть меня под зад, чтобы я не выставлялся и лежал пластом; при этом он получил те два-три осколка, которые предназначались, пожалуй, для меня. Для меня же предназначались и три дюжины ловушек, в которые я неоднократно попадал: глубокие ямы в джунглях с острыми бамбуковыми кольями или гвоздями, которые однажды пропороли палец на ноге, чаще всего — ботинки, потом предплечье и голень — всякий раз то, что подвёрстывалось прежде всего. В первый год я провел в лазарете два с половиной месяца: в течение полумесяца лечился в Далате, четыре с половиной дня шатался по Сайгону и в последние полдня, в одиннадцать часов утра, впервые увидел Хоа Хонг, сфотографировал ее и потом как трофей показывал карточку своему отряду.
Я уже говорил, что в жизни у меня хватало дерьма: много ранений, да еще сержанты, пинавшие меня под зад, и далеко не все, как Мишель, из лучших побуждений. Мы лежали где-нибудь в убежище: земля изрыта окопами, опутана колючей проволокой — каждый кусок стены, каждый дом, каждая улица, где нам вздумалось бы окопаться или хоть однажды прогуляться, был опутан колючей проволокой. Единственное утешение, что
легион отваживался лишь на дневные военные операции, ночью же начинался сущий ад. Если кому-нибудь хотелось спать, необходим был характер, немецкий характер, как полагали те, кто ночи напролет щелкал картами или подсчитывал свои седые волоски. Если при выстрелах я просыпался, я думал о Хоа Хонг, которая взглянула на меня довольно холодно и не поняла моей путаной немецкой речи. Но каким-то чудом на фотографии получилась прелестная улыбка, когда я ее проявил. Да и имя Хоа Хонг не вымысел — оно стояло на вывеске магазинчика, где она продавала цветы: гвоздики, розы, нарциссы — обычные цветы, как и в Мейсене. Только это и было крупицей счастья, родины и любви, как мне представлялось. Ведь в любое время можно вновь зайти туда, думал я, купить цветы, заставить девушку улыбнуться, заснять ее и карточки показывать в окопе, где так отвратительно холодно в декабре, январе и феврале на этом Дальнем Востоке без печей.
У нас была пятнистая тропическая военная форма, тонкая, потертая, рассчитанная на жару в 40°. Портные не думали ни о Вьетбаке1, о горах с леденящими ветрами, ни о сталактитовых пещерах и бетонных щелях, где мы располагались лагерем, не говоря уж о муравьях, которые в холод грелись у нас под коленками, под мышками и между ног, при этом пребольно кусаясь. В джунглях с деревьев и с травы на нас сыпались пиявки, крепко впивались в ногу где-нибудь между брючиной и ботинком или же там, где была дыра в куртке,— в шею, в руку. И прежде чем заметишь, они заползали под воротник или под рубашку, насасывались крови и если щелкнуть по ним, то лопались, как гнилые помидоры. Наверное, вы знаете это, бывали, конечно, в здешних джунглях? Приблизительно месяцев через семь я научился ругаться по-французски, через четыре года по-вьетнамски, я уже не знаю, как по-немецки «джунгли» — джунгли есть джунгли. Кто хоть раз попал сюда, никогда уже не выберется из них: не захочет, да и не сможет.
Мы привязывали к поясу длинные бамбуковые шесты, чтобы не слишком глубоко проваливаться в ловушки и не падать на гвозди и бамбуковые колья — только так, потехи ради. Несколько раз в день такой рохля, как я, повисал на шесте, вертелся колесом, как на переклади-
1 Горное плато в Северном Вьетнаме.
не, терял шлем и автомат, устраивал таким манером передышку для всей оравы и закапывал яму, это было что-то вроде награды. Этими бамбуковыми шестами мы, как слоны, прокладывали себе путь через джунгли, не так чтобы проворно и быстро, зато шумно, ударяя справа и слева от себя, срывая вьющиеся растения со всех деревьев— прекрасная мишень для партизан, которые всегда где-нибудь да подстерегали. И, прежде чем мы освобождались от шестов и вновь были способны действовать, нас окружали, загоняли в какую-нибудь ловушку, которая была еще болезненней, чем бамбуковые колья и ржавые гвозди. Однажды пуля чиркнула прямо по голове, я потерял сознание. Это еще было бы ничего, если бы я хоть после этого случая образумился, что было бы весьма вовремя.
Но я по глупости воображал, что выйду из затруднительного положения, так, как обычно удавалось до сих пор в Гамбурге, Кобленце и здесь: дерьмо на руках, лазарет, Далат и снова прогулка к цветочному магазинчику, потому что я разыграл головную боль и озноб, нервное расстройство и шок от войны, словом, полный набор. На этот раз я смог пробормотать несколько фраз по-французски и выбрать цветы, которые мне хотелось ей подарить: розы, гвоздики и нарциссы, ничего экзотического, никакого сувенира из джунглей. Я охотно позволил бы застрелить себя в чертозых джунглях, если бы знал, что приземлюсь рядом с Хоа Хонг — так было бы хорошо, как в раю! «Мерси, мсье»,— сказала она, когда я протянул ей цветы через прилавок. Пожилой человек с бородкой и в очках, ее хозяин, прислушивался, выглядывая из задней двери: я не решился ни условиться с ней о чем-нибудь, ни сфотографировать ее. На этот раз у меня получилась бы на карточке совсем другая Хоа Хонг: никакой враждебности, но и никакой улыбки, а удивление, легкое, радостное узнавание. Так я по крайней мере себе вообразил и несколько часов прождал на Рю Катина, пока наконец магазинчик не закрылся.
«Мерси, мсье»,— повторила она, когда я приблизился к ней и попросил разрешения проводить ее домой. Цветы, подаренные мной, она держала в руке, прошла несколько шагов рядом и спросила: «Солдат?» Я был в гражданском и охотно наврал бы ей что-нибудь, потому что французских солдат ненавидели, они сражались против Севера, где уже тогда была вьетнамская республика
и правительство. «Дык,— ответил я.— Я немец»,— все равно я не мог бы сказать большего на ее языке. Она остановилась, внимательно оглядела меня, простилась кивком головы и так поспешно исчезла в уличной толпе, что я мгновенно потерял ее из виду.
Я просрочил увольнительную, водил врачей за нос, поэтому меня посадили под арест, и таким образом я получил время для размышлений, настолько необходимых, жизненно необходимых. До того момента я плыл по течению, на запад, на юг, по Средиземному и Красному морям, немного по Индийскому океану и Тихому, по джунглям, вдоль по Рю Катина вплоть до цветочного магазинчика, где меня наконец спросили:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43