«Выгодно ли делать дальнейшие закупки?» — спрашивал я. «Очень выгодно,— отвечала она,— тебе не о чем беспокоиться».
И вот я, беглец, в кругу друзей, которые помогали, насколько это возможно, преодолеть нашу разлуку. В освобожденных областях принялись за восстановление экономики: самая тяжелая работа была лучше, чем все эти раздумья и сомнения, правильно ли я вел себя или нет, можно ли было так или эдак сохранить мои позиции еще некоторое время. Меня послали осмотреть разрушенные предприятия, набросать план восстановления и привести в действие хоть какие-нибудь предприятия. Я никогда не был силен ни в экономике, ни в бухгалтерии, предоставляя это Хоа Хонг; и вот вынужден был этому учиться и основать «Медтекс» во второй раз, но намного крупнее и солидней — «народное предприятие».
Эти годы созидания закончились для меня, когда началась наша атака на Сайгон: последняя 'бйтваэтш 'тридцатилетней войны. Американцы отступали, последние из них бежали на пароходах, самолетах, вертолетах, военные части армии Тхиеу отошли на опорные пункты перед воротами города. Майор, который пятнадцать лет тому назад допрашивал меня в Дельте, был теперь офицером дивизионного штаба народной армии, которая занимала позиции под Бьенхоа. С партизанским отрядом он послал меня в каучуковые леса, чтобы с началом атаки захватить мосты и сохранить их от разрушения. Таким образом, я в течение нескольких дней находился поблизости от фабричных корпусов «Медтекса» и нашей виллы, к которой однажды ночью приблизился на расстояние нескольких шагов, с тихим восторгом посматривая на освещенные окна. Когда наши танки въехали на огромный мост Фыонг Донг, я поспешил домой, но пришел слишком поздно, Хоа Хонг уехала в Вунгтау, чтобы привезти Бинь? но погибла в хаосе бегства, наша дочь Бинь покинула страну на одном из последних американских пароходов, потому что боялась быть привлеченной к ответственности перед народом за свое происхождение и убеждения.
Он поднялся, постоял у стола и подал мне руку, на которой не было двух пальцев. «Кто знает, куда занесет Бинь»,— сказал он, провожая меня к двери, и еще раз кивнул.— Однажды я рассказал ей кое-что о Германии, о Мейсене, один раз — это уж точно! Если вы что-нибудь узнаете, там, дома, вы отыщете меня в цветочном магазине Хоа Хонг или в «Медтексе», там мы распределяем рис и все то, в чем нуждается сейчас Сайгон».
ИСПОВЕДЬ МАТЕРИ
Февральским днем 1960 года почтальону деревни Ферхфельде под Люнебургом пришлось доставлять письмо с множеством пестрых иностранных марок. На конверте было написано: фрау Хульде Доббертин, в бывший дом паромщика. От деревни до перевоза — три километра, к тому же снег еще не сошел, добрый час потратил старый почтальон на дорогу и был рад немного передохнуть под кровом скромного жилища. Этой дорогой он ходил редко, казалось, ни одна душа на свете не помнит о том, что здесь живет женщина с сыном, который родился в первый послевоенный март, а теперь — бледное, худое, жалкое создание — вступает в самостоятельную жизнь. С тех пор как Эльба стала пограничной рекой, Доббертины, некогда водившие от берега к берегу паром, никому не были нужны. Каждый месяц женщина ходила в Ферхфельде за мизерной вдовьей пенсией, каждую неделю она ездила в Люнебург, чтобы взять на дом работу. Был ли у нее еще какой-нибудь доход? Кто знает. В деревне это никою не заботило, с ней почти никто не разговаривал. Молчал и почтальон, когда она пододвинула ему стул и взяла письмо.
— Вы не подождете? Мне хотелось бы сейчас же написать ответ,— произнесла ока, с каменным лицом прочтя короткое письмо.
Старик кивнул и подумал: невеселая будет весточка. Мальчик с удивлением наблюдал за своей матерью, которая, закрыв глаза, застыла над чистым листом бумаги, а потом с лихорадочной поспешностью написала несколько слов. Она протянула почтальону письмо и спросила:
— Достаточно одной марки за авиаписьмо в Африку?
Оставшись вдвоем с сыном, женщина объяснила:
— Письмо написал твой отец. Он лежит в госпитале, он инвалид. В апреле или мае его выпишут, и он спрашивал:
— А не может отец приехать к моей конфирмации? Хотя бы на день? Чтобы он был с другими гостями.
— Нет,— ответила мать и отрицательно покачала головой.— Нет, мы никогда больше не встретимся.
Прошло время, и мальчик заговорил об этом снова. Они достали из шкафа костюм, который ему предстояло надеть в день конфирмации. Коричневый костюм в белую елочку, старая вещь из прочного, грубого материала, время оставило на нем свой след — глянец на коленях и локтях, свидетельствующий о бедности владельца. Воротник вытерт, как раз на него упадет взгляд священника, когда конфирмант опустится перед ним на колени, чтобы получить благословенье господне. Об этом думала мать, тщательно подшивая не по росту длинные рукава и брюки. Когда она помогала сыну надеть пиджак и он упрямо спросил, принадлежал ли костюм его отцу, самообладание, хранимое ею до той минуты, покинуло ее. Она притянула к себе сына, обеими руками погладила его испуганное лицо и рассказала ему то, о чем рассказывать не хотела,— неприкрашенную историю своей жизни.
Мать усадила мальчика рядом с собой на лавку в лачуге, которая, сколько она себя помнила, всегда была ее домом. За окном, пытаясь взлететь, била крыльями курица, которую вспугнула собака. Было обеденное время, в плите потрескивал огонь, в железном котелке закипала вода.
Солнце не грело в этот туманный апрельский день. Низко над землей носились ласточки, пронзительно кричали чайки и дикие утки. Полускрытая кустарником и деревьями, текла Эльба, спокойная, едва слышным плеском напоминающая о своей близости к дому. Но ее близость была опасной. Выйдя из берегов и заливая низины, воды Эльбы нередко поднимаются сюда, к краю пустоши. Однажды дом Доббертинов залило по самую крышу, на закопченных стенах до сих пор проступают подтеки, оставленные половодьем. Сарай развалился, крыша дома залатана кое-как. У калитки лежит поперек дорожки срубленное дерево, словно знак того, что в отрыве от всего мира здесь живут двое, женщина и ребенок, сидящие сейчас тесно прижавшись друг к другу.
— Этот костюм вызывает у меня воспоминания обо всем лучшем и худшем в моей жизни,— сказала мать, теребя платок.— У бедняков вроде нас мало вещей, с которыми связаны какие-то воспоминания, и правильно. Наверное, еще лучше не иметь вообще ничего, что может вызвать воспоминания. Но и тогда останутся потолок, какое-нибудь дерево и, наконец, небо, под которым произошло то, о чем хочется и невозможно забыть. Хочешь не хочешь, а человеку надо чем-то прикрыться, иначе он и впрямь был бы зверем. Вот почему у меня есть такой костюм с воспоминаниями, и ты будешь его носить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
И вот я, беглец, в кругу друзей, которые помогали, насколько это возможно, преодолеть нашу разлуку. В освобожденных областях принялись за восстановление экономики: самая тяжелая работа была лучше, чем все эти раздумья и сомнения, правильно ли я вел себя или нет, можно ли было так или эдак сохранить мои позиции еще некоторое время. Меня послали осмотреть разрушенные предприятия, набросать план восстановления и привести в действие хоть какие-нибудь предприятия. Я никогда не был силен ни в экономике, ни в бухгалтерии, предоставляя это Хоа Хонг; и вот вынужден был этому учиться и основать «Медтекс» во второй раз, но намного крупнее и солидней — «народное предприятие».
Эти годы созидания закончились для меня, когда началась наша атака на Сайгон: последняя 'бйтваэтш 'тридцатилетней войны. Американцы отступали, последние из них бежали на пароходах, самолетах, вертолетах, военные части армии Тхиеу отошли на опорные пункты перед воротами города. Майор, который пятнадцать лет тому назад допрашивал меня в Дельте, был теперь офицером дивизионного штаба народной армии, которая занимала позиции под Бьенхоа. С партизанским отрядом он послал меня в каучуковые леса, чтобы с началом атаки захватить мосты и сохранить их от разрушения. Таким образом, я в течение нескольких дней находился поблизости от фабричных корпусов «Медтекса» и нашей виллы, к которой однажды ночью приблизился на расстояние нескольких шагов, с тихим восторгом посматривая на освещенные окна. Когда наши танки въехали на огромный мост Фыонг Донг, я поспешил домой, но пришел слишком поздно, Хоа Хонг уехала в Вунгтау, чтобы привезти Бинь? но погибла в хаосе бегства, наша дочь Бинь покинула страну на одном из последних американских пароходов, потому что боялась быть привлеченной к ответственности перед народом за свое происхождение и убеждения.
Он поднялся, постоял у стола и подал мне руку, на которой не было двух пальцев. «Кто знает, куда занесет Бинь»,— сказал он, провожая меня к двери, и еще раз кивнул.— Однажды я рассказал ей кое-что о Германии, о Мейсене, один раз — это уж точно! Если вы что-нибудь узнаете, там, дома, вы отыщете меня в цветочном магазине Хоа Хонг или в «Медтексе», там мы распределяем рис и все то, в чем нуждается сейчас Сайгон».
ИСПОВЕДЬ МАТЕРИ
Февральским днем 1960 года почтальону деревни Ферхфельде под Люнебургом пришлось доставлять письмо с множеством пестрых иностранных марок. На конверте было написано: фрау Хульде Доббертин, в бывший дом паромщика. От деревни до перевоза — три километра, к тому же снег еще не сошел, добрый час потратил старый почтальон на дорогу и был рад немного передохнуть под кровом скромного жилища. Этой дорогой он ходил редко, казалось, ни одна душа на свете не помнит о том, что здесь живет женщина с сыном, который родился в первый послевоенный март, а теперь — бледное, худое, жалкое создание — вступает в самостоятельную жизнь. С тех пор как Эльба стала пограничной рекой, Доббертины, некогда водившие от берега к берегу паром, никому не были нужны. Каждый месяц женщина ходила в Ферхфельде за мизерной вдовьей пенсией, каждую неделю она ездила в Люнебург, чтобы взять на дом работу. Был ли у нее еще какой-нибудь доход? Кто знает. В деревне это никою не заботило, с ней почти никто не разговаривал. Молчал и почтальон, когда она пододвинула ему стул и взяла письмо.
— Вы не подождете? Мне хотелось бы сейчас же написать ответ,— произнесла ока, с каменным лицом прочтя короткое письмо.
Старик кивнул и подумал: невеселая будет весточка. Мальчик с удивлением наблюдал за своей матерью, которая, закрыв глаза, застыла над чистым листом бумаги, а потом с лихорадочной поспешностью написала несколько слов. Она протянула почтальону письмо и спросила:
— Достаточно одной марки за авиаписьмо в Африку?
Оставшись вдвоем с сыном, женщина объяснила:
— Письмо написал твой отец. Он лежит в госпитале, он инвалид. В апреле или мае его выпишут, и он спрашивал:
— А не может отец приехать к моей конфирмации? Хотя бы на день? Чтобы он был с другими гостями.
— Нет,— ответила мать и отрицательно покачала головой.— Нет, мы никогда больше не встретимся.
Прошло время, и мальчик заговорил об этом снова. Они достали из шкафа костюм, который ему предстояло надеть в день конфирмации. Коричневый костюм в белую елочку, старая вещь из прочного, грубого материала, время оставило на нем свой след — глянец на коленях и локтях, свидетельствующий о бедности владельца. Воротник вытерт, как раз на него упадет взгляд священника, когда конфирмант опустится перед ним на колени, чтобы получить благословенье господне. Об этом думала мать, тщательно подшивая не по росту длинные рукава и брюки. Когда она помогала сыну надеть пиджак и он упрямо спросил, принадлежал ли костюм его отцу, самообладание, хранимое ею до той минуты, покинуло ее. Она притянула к себе сына, обеими руками погладила его испуганное лицо и рассказала ему то, о чем рассказывать не хотела,— неприкрашенную историю своей жизни.
Мать усадила мальчика рядом с собой на лавку в лачуге, которая, сколько она себя помнила, всегда была ее домом. За окном, пытаясь взлететь, била крыльями курица, которую вспугнула собака. Было обеденное время, в плите потрескивал огонь, в железном котелке закипала вода.
Солнце не грело в этот туманный апрельский день. Низко над землей носились ласточки, пронзительно кричали чайки и дикие утки. Полускрытая кустарником и деревьями, текла Эльба, спокойная, едва слышным плеском напоминающая о своей близости к дому. Но ее близость была опасной. Выйдя из берегов и заливая низины, воды Эльбы нередко поднимаются сюда, к краю пустоши. Однажды дом Доббертинов залило по самую крышу, на закопченных стенах до сих пор проступают подтеки, оставленные половодьем. Сарай развалился, крыша дома залатана кое-как. У калитки лежит поперек дорожки срубленное дерево, словно знак того, что в отрыве от всего мира здесь живут двое, женщина и ребенок, сидящие сейчас тесно прижавшись друг к другу.
— Этот костюм вызывает у меня воспоминания обо всем лучшем и худшем в моей жизни,— сказала мать, теребя платок.— У бедняков вроде нас мало вещей, с которыми связаны какие-то воспоминания, и правильно. Наверное, еще лучше не иметь вообще ничего, что может вызвать воспоминания. Но и тогда останутся потолок, какое-нибудь дерево и, наконец, небо, под которым произошло то, о чем хочется и невозможно забыть. Хочешь не хочешь, а человеку надо чем-то прикрыться, иначе он и впрямь был бы зверем. Вот почему у меня есть такой костюм с воспоминаниями, и ты будешь его носить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43