Я не хотела больше верить в чудо. В этот день я особенно остро почувствовала, насколько безнадежно мое будущее.
У новорожденной были светло-голубые глаза, как у Йоханнеса. Когда ему об этом говорили, он смеялся счастливым смехом. Входя в дом, он снимал шапку и ходил только на цыпочках. Он был чересчур заботливым, нежным отцом. Он любил брать дочку на руки и заговаривать с нею. Тогда голос у него менялся, на лбу собирались морщинки, которые разглаживались, как только он переставал шептать. Однажды он долго и пристально смотрел на ребенка, потом резко выпрямился и сказал: «Рот!» Я сразу поняла, что он имеет в виду. Ротик у малышки был словно отлит по его рту. Если я неслышно подходила к нему, когда он сидел у ребенка, то наблюдала удивительные сцены. Он либо бывал серьезным и молчаливым и сидел перед ней как истукан, либо шаловливо подражал ее агуканью, ловил ее сучащие ножки, а иной раз пытался напевать.
Однажды вечером, стоя с отцом на пароме, я уловила обрывки слов. Услышанное ошеломило меня, поэтому я подошла к двери и стала слушать. Йоханнес разговаривал с ребенком, как со взрослым, откровенно говорил о том, что было у него на душе и что он всегда упорно скрывал. «Так не может продолжаться вечно,— говорил он,— но что я могу изменить? Я ничего не могу, и знаю это. Я не принес сюда счастья, я во всем виноват, для всех я только обуза. Мы не останемся вместе, твоя мать и я. Но что тогда станет с тобой, дочка? Ты — моя главная забота».
Я колебалась, не зная, должна ли я убежать, молча ждать какого-то исхода. Может, ничего страшного и не случится? Но тут дверь отворилась, передо мной стоял муж «Ты все слышала?» —спросил он Я кивнула. Ложь не имела никакого смысла. Мне показалось, что, как тогда, меня, зажатую между льдин, несет по реке, все быстрее, быстрее, каждую секунду сталкивая с чем-то ужасным. Но ничего не произошло. Мои возбужденные мысли улеглись. Я видела перед собой светло-голубые глаза на гладком, таком знакомом лице, темные, тщательно расчесанные на пробор волосы, большие пылающие уши. И по тому, как он прислонился к низкому дверному косяку, склонив голову набок, закусив нижнюю губу и свесив руки вдоль худого тела, я поняла, что он страдает гораздо сильнее, чем я. И потому я сказала примирительно: «Ты не должен так думать, Ханнес. О том, чтобы расстаться, даже речи быть не может. Разве мы когда ссорились?» И тогда у него вырвалось: «Ссорились... да это было бы в тысячу раз лучше. Тогда я хотя бы знал, почему ты меня не уважаешь». Он снова закусил губу, заметно было, что он удивляется собственным словам. Я начала умолять его: «Послушай же! Мы должны обо всем поговорить, мы давно должны были это сделать. Нет, я уважаю тебя, кое-что мне не по душе, да. Но ты слишком близко все принимаешь к сердцу». Причин уклоняться от разговора больше не было, и я откровенно сказала о том, что меня давно тревожило. Я ожидала спора и представляла, как брошу к ногам моего мужа кожаную сумку-кассу с бренчащей в ней мелочью, до того я была разочарована в нашей семейной жизни. Когда я уже наговорила много сердитых слов об этом и пора было предложить, как изменить нашу жизнь, то я не знала, что же сказать дальше. Я оказалась в тупике со своей неудовлетворенностью, со своими вопросами без ответов. Где-то нам все равно надо было зарабатывать на хлеб, мы могли делать это здесь, на другие места надеяться не приходилось, тем более человеку с искалеченной рукой, ведь в Германии тогда было пять миллионов безработных. «Мы должны напрячь все силы, чтобы по крайней мере нашему ребенку когда-то жилось лучше,— утешали мы друг друга.— Только тогда наша жизнь имеет какой-то смысл».
И все пошло своим чередом. Мы стали немного лучше понимать друг друга, вместе радовались нашей девочке. Время от времени мы надевали праздничную одежду и шли в гости к кому-нибудь в деревню. Йоханнес стал откровеннее, иногда делился своими мыслями и уже не стучал по столу, когда его друг говорил о политике. Он дажеходил на собрания, и на те, куда его приглашал хозяин,
тоже. Это были нацистские собрания, в то время они собирались всюду, кое-кому очень хотелось, чтобы он вступил в партию и стал казначеем, потому что, как говорили, на него можно положиться. Но его друг решительно возражал против этого: голодным все равно не будет лучше.
Прусскую муштру они испытали в приюте, но ее масштабы там были малы, а Гитлер насадит ее повсюду, в большом и малом. Я вообще не понимала, что верно, а что нет. Только когда уже в тридцать третьем году Гитлер пришел к власти, я слышала, как кто-то сказал мужу: «Ты прозевал момент, когда надо было присоединиться, ты бы вылез из грязи». Тогда я еще была глупа и упрекала Йоханнеса, но он не дал сбить себя с толку, ссылаясь на своего друга, который говорил: «Кто выбирает Гитлера, выбирает войну!»
И действительно, ее приближение чувствовалось. Мы скоро перестали узнавать нашу пустошь. Со всех сторон раздавался грохот и выстрелы. Многие дороги были перерыты или закрыты для проезда, двадцать четыре деревни, как рассказывали, были разрушены до основания, потому что стояли на пути солдат и танков. Наука воевать требовала простора, однако Ферхфельде и наша лачуга остались в целости. И паром ходил от берега к берегу по-прежнему, работы у нас прибавилось. Сотни, тысячи новобранцев жили в казармах; получив увольнительную или отпуск, они стремились как можно дальше уйти от своих офицеров, чтобы не видеть голые нары и учебные плацы. Отец и муж смастерили лодку, которую мы почти ежедневно давали напрокат за хорошие деньги. Солдаты любили в свободное время покататься на лодке, больше всего, конечно, с девушками, а для нас это был прекрасный приработок.
Я легко нашла общий язык с молодыми парнями, некоторые пытались ухаживать за мной, тайком вручали любовные записочки, а то подарки и приглашения. Конечно, тот, кто хотел со мной договориться, получал отказ, но все равно я радовалась и иной раз краснела, как молоденькая дурочка. Муж заметил это и посмеивался, не видя в том ничего худого. Он вышел из себя только один раз, когда в сумерки один унтер-офицер хотел заставить меня глотнуть водки прямо из бутылки. Он не раздумывая выплеснул тому несчастному ведро воды на голову и обругал его с таким бешенствам, что я испугалась, не швырнет ли он, чего доброго, его за борт. Потом я спросила его: «Ханнес, из-за чего ты так разъярился? Из-за того, что он был пьян?» Он отрицательно покачал головой. «Мне эти паразиты и трезвыми противны. Пусть оставят нас в покое. Наша жизнь с их жизнью ничего общего не имеет».
Время было неспокойное. День и ночь скрежетали гусеницы танков, раздавались команды, солдаты маршировали и ревели песни. Во время маневров здесь был настоящий ад, со всех сторон гремело и грохотало, словно мы были на линии фронта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
У новорожденной были светло-голубые глаза, как у Йоханнеса. Когда ему об этом говорили, он смеялся счастливым смехом. Входя в дом, он снимал шапку и ходил только на цыпочках. Он был чересчур заботливым, нежным отцом. Он любил брать дочку на руки и заговаривать с нею. Тогда голос у него менялся, на лбу собирались морщинки, которые разглаживались, как только он переставал шептать. Однажды он долго и пристально смотрел на ребенка, потом резко выпрямился и сказал: «Рот!» Я сразу поняла, что он имеет в виду. Ротик у малышки был словно отлит по его рту. Если я неслышно подходила к нему, когда он сидел у ребенка, то наблюдала удивительные сцены. Он либо бывал серьезным и молчаливым и сидел перед ней как истукан, либо шаловливо подражал ее агуканью, ловил ее сучащие ножки, а иной раз пытался напевать.
Однажды вечером, стоя с отцом на пароме, я уловила обрывки слов. Услышанное ошеломило меня, поэтому я подошла к двери и стала слушать. Йоханнес разговаривал с ребенком, как со взрослым, откровенно говорил о том, что было у него на душе и что он всегда упорно скрывал. «Так не может продолжаться вечно,— говорил он,— но что я могу изменить? Я ничего не могу, и знаю это. Я не принес сюда счастья, я во всем виноват, для всех я только обуза. Мы не останемся вместе, твоя мать и я. Но что тогда станет с тобой, дочка? Ты — моя главная забота».
Я колебалась, не зная, должна ли я убежать, молча ждать какого-то исхода. Может, ничего страшного и не случится? Но тут дверь отворилась, передо мной стоял муж «Ты все слышала?» —спросил он Я кивнула. Ложь не имела никакого смысла. Мне показалось, что, как тогда, меня, зажатую между льдин, несет по реке, все быстрее, быстрее, каждую секунду сталкивая с чем-то ужасным. Но ничего не произошло. Мои возбужденные мысли улеглись. Я видела перед собой светло-голубые глаза на гладком, таком знакомом лице, темные, тщательно расчесанные на пробор волосы, большие пылающие уши. И по тому, как он прислонился к низкому дверному косяку, склонив голову набок, закусив нижнюю губу и свесив руки вдоль худого тела, я поняла, что он страдает гораздо сильнее, чем я. И потому я сказала примирительно: «Ты не должен так думать, Ханнес. О том, чтобы расстаться, даже речи быть не может. Разве мы когда ссорились?» И тогда у него вырвалось: «Ссорились... да это было бы в тысячу раз лучше. Тогда я хотя бы знал, почему ты меня не уважаешь». Он снова закусил губу, заметно было, что он удивляется собственным словам. Я начала умолять его: «Послушай же! Мы должны обо всем поговорить, мы давно должны были это сделать. Нет, я уважаю тебя, кое-что мне не по душе, да. Но ты слишком близко все принимаешь к сердцу». Причин уклоняться от разговора больше не было, и я откровенно сказала о том, что меня давно тревожило. Я ожидала спора и представляла, как брошу к ногам моего мужа кожаную сумку-кассу с бренчащей в ней мелочью, до того я была разочарована в нашей семейной жизни. Когда я уже наговорила много сердитых слов об этом и пора было предложить, как изменить нашу жизнь, то я не знала, что же сказать дальше. Я оказалась в тупике со своей неудовлетворенностью, со своими вопросами без ответов. Где-то нам все равно надо было зарабатывать на хлеб, мы могли делать это здесь, на другие места надеяться не приходилось, тем более человеку с искалеченной рукой, ведь в Германии тогда было пять миллионов безработных. «Мы должны напрячь все силы, чтобы по крайней мере нашему ребенку когда-то жилось лучше,— утешали мы друг друга.— Только тогда наша жизнь имеет какой-то смысл».
И все пошло своим чередом. Мы стали немного лучше понимать друг друга, вместе радовались нашей девочке. Время от времени мы надевали праздничную одежду и шли в гости к кому-нибудь в деревню. Йоханнес стал откровеннее, иногда делился своими мыслями и уже не стучал по столу, когда его друг говорил о политике. Он дажеходил на собрания, и на те, куда его приглашал хозяин,
тоже. Это были нацистские собрания, в то время они собирались всюду, кое-кому очень хотелось, чтобы он вступил в партию и стал казначеем, потому что, как говорили, на него можно положиться. Но его друг решительно возражал против этого: голодным все равно не будет лучше.
Прусскую муштру они испытали в приюте, но ее масштабы там были малы, а Гитлер насадит ее повсюду, в большом и малом. Я вообще не понимала, что верно, а что нет. Только когда уже в тридцать третьем году Гитлер пришел к власти, я слышала, как кто-то сказал мужу: «Ты прозевал момент, когда надо было присоединиться, ты бы вылез из грязи». Тогда я еще была глупа и упрекала Йоханнеса, но он не дал сбить себя с толку, ссылаясь на своего друга, который говорил: «Кто выбирает Гитлера, выбирает войну!»
И действительно, ее приближение чувствовалось. Мы скоро перестали узнавать нашу пустошь. Со всех сторон раздавался грохот и выстрелы. Многие дороги были перерыты или закрыты для проезда, двадцать четыре деревни, как рассказывали, были разрушены до основания, потому что стояли на пути солдат и танков. Наука воевать требовала простора, однако Ферхфельде и наша лачуга остались в целости. И паром ходил от берега к берегу по-прежнему, работы у нас прибавилось. Сотни, тысячи новобранцев жили в казармах; получив увольнительную или отпуск, они стремились как можно дальше уйти от своих офицеров, чтобы не видеть голые нары и учебные плацы. Отец и муж смастерили лодку, которую мы почти ежедневно давали напрокат за хорошие деньги. Солдаты любили в свободное время покататься на лодке, больше всего, конечно, с девушками, а для нас это был прекрасный приработок.
Я легко нашла общий язык с молодыми парнями, некоторые пытались ухаживать за мной, тайком вручали любовные записочки, а то подарки и приглашения. Конечно, тот, кто хотел со мной договориться, получал отказ, но все равно я радовалась и иной раз краснела, как молоденькая дурочка. Муж заметил это и посмеивался, не видя в том ничего худого. Он вышел из себя только один раз, когда в сумерки один унтер-офицер хотел заставить меня глотнуть водки прямо из бутылки. Он не раздумывая выплеснул тому несчастному ведро воды на голову и обругал его с таким бешенствам, что я испугалась, не швырнет ли он, чего доброго, его за борт. Потом я спросила его: «Ханнес, из-за чего ты так разъярился? Из-за того, что он был пьян?» Он отрицательно покачал головой. «Мне эти паразиты и трезвыми противны. Пусть оставят нас в покое. Наша жизнь с их жизнью ничего общего не имеет».
Время было неспокойное. День и ночь скрежетали гусеницы танков, раздавались команды, солдаты маршировали и ревели песни. Во время маневров здесь был настоящий ад, со всех сторон гремело и грохотало, словно мы были на линии фронта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43