Они содержат холестерин, который откладывается на стенках кровеносных сосудов и способен вует развитию склероза. И алкоголь я не должен бы употреблять, но в конце концов ценность человеческой жизни не зависит только от долгого ряда лет.
Лапетеус поднялся, ему захотелось выйти на двор, вдохнуть свежего воздуха. Немного поташнивало. Понял, что все же опьянел.
На улице оперся о перила лестницы. Припомнились сиреневато-лиловые двери, и он начал подниматься по ступенькам.
В помещении, назначение которого он не мог определить, его догнала Реэт.
— Куда вы идете?
Перед глазами Лапетеуса поднимались и опускались округлые женские груди. Ни о чем не думая, он схватил Реэт за плечи, притянул ее к себе и попытался поцеловать.
Она оттолкнула его.
— Я не для этого приглашала вас!
4
Лапетеус посмотрел вслед исчезающему во мраке поезду и вслух выругался.
Станционная платформа опустела. Он не знал, что предпринять. Следующая электричка будет только утром. Пойти пешком? Вдоль железной дороги. Или по шпалам. Семь километров — ерунда, По дороге на фронт они прошли несколько сот километров. По двадцать, по тридцать пять километров каждую ночь, В снег, в метель, в мороз. На плечах оружие и амуниция... Ей-богу, самое правильное было бы сразу шагать. Пли по железной дороге, или выбраться на аллею Свободы. Там и в это время попадаются такси.
Лапетеус сел на скамью и пошарил по карманам в поисках сигарет. Не нашел. Опять выругался вслух.
— Болван! — пробормотал. — Железный человек! Сам себе враг! Чего тебе здесь надо было?
Кто-то приближался. Лапетеус бросил на прохожего недоверчивый взгляд. Тот поравнялся с ним, остановился, внимательно присмотрелся. Потом вытянулся в струнку, поднял руку к виску и отчеканил:
— Товарищ капитан, разрешите обратиться! Лапетеус долго разглядывал стоявшего перед ним
человека в распахнутом пальто, со сдвинутой на затылок шляпой.
— Разрешите доложить? Старший сержант Паю-вийдик из первого взвода пятой роты, кавалер ордена Славы и трех медалей. Профессионал каменщик, штукатур, а теперь и маляр. Разведен с одной женой, отец троих детей. Член профсоюза, охотник и скромный читатель газет. Разрешите с гать вольно, товарищ командир роты?
Андрее Лапетеус поднялся и также принял положение «смирно».
— Вольно, товарищ сержант. Здорово, каменщик, штукатур, маляр, читатель газеты и что ты там еще.
Они пожали друг другу руки, потоптались.
— Курево есть? -— Нету.
— У меня найдется. Бери.
Паювийдик вытащил из кармана измятую и спрессованную пачку папирос. Закурили.
— Я уже издалека приметил — знакомая фигура. Едва поверил, что это парень из нашей роты. Извини, но мы не носим больше мундиров, живем при полной демократии, и я на основе свободы слова, обеспеченной конституцией, могу говорить тебе; парень. А это, если растолковать, означает — свой человек, вояка, настоящий мужик, дружок и приятель. По сердцу прошла сладкая дрожь, потому что сегодня я выпивал с таким барахлом, что аж с души воротит. По я не поверил своим глазам. Ты ведь первый человек после министра, у тебя под задницей машина. Что такой господин может делать на перроне, где снуют простые винтики и прочие мелкие гайки? Или ты уже погорел, сейчас такое время, что отовсюду песет дымом и угаром?
— Опоздал. На полминуты. Теперь обдумываю, что делать дальше. Ругаю себя.
— И я отстал от графика. Но себя я не ругаю. Пусть другие шумят и укоряют. Если я сам себя не уважаю и не обращаюсь с собой вежливо, так кто же будет это делать? Это барахло, что ли? Не надейся. Смешно, что ты этого не понимаешь.
— Ладно, Паювийдик. Ты был лихим болтуном, им и остался. По правде говоря, ты был большой ловкач. Вечно меня вокруг пальца обводил. Но все же лучшего солдата у меня не было во всей роте. С чего ты нализался?
— Я? Я передовой советский человек и знаю, что критика и самокритика — большая движущая сила. Поэтому и не сержусь, когда обращают внимание на мои недостатки. Я все признаю. Потому что признание ни к чему не обязывает. Министр строительства тоже все признает и продолжает в старом духе. Это действительно грустная и мрачная истина, что я набрался... Пьют по трем причинам. Одни лакают с горя, другие с радости, третьи потому, что им нравится водка. Я человек третьей категории. Одни могут пить, а другим — нельзя. Но вот почему ты еле на ногах стоишь? Сам на высоком посту, первый после министра. Если споткнулся — постарайся снова подняться на ноги. Да нет, ты так просто не погоришь.
— Который час?
— Объясни мне одну вещь.— Паювийдик не обратил внимания на вопрос.— Я давно уже хотел выяснить у какого-нибудь человека поумнее: с чего это вы так яростно дубасите друг друга? Так тумаки и сыпятся. Только и слышно — снять с работы, исключить из рядов... Мой умишко скромного газетного читателя ни черта не соображает.
— Сейчас наступают на мозоли классово чуждым элементам и ИХ близоруким покровителям. Вот и все.
— Словно из газеты прочел. Скажи по-человечески»
— Ты пьян. Приходи трезвый Тогда поговорим.
— Не обижай солдата. Я, как и ты, дважды ранен. Спросил как своего брата. Злость разбирает когда слы-шишь злорадное шептание: пусть, мол, грызут друг друга. А ты... Не хочешь говорить, не говори. Я, конечно, пьян, но голова у меня работает даже тогда, когда ноги уже не держат. К дьяволу все! Давай лучше споем... Нет, петь не стоит. Из-за тебя, Андрее Адович Лапетеус, отставной капитан и первый человек после министра, ибо ты лицо известное. Пение может тебя скомпрометировать. К тому же у тебя неважный голос. Моя труба тоже проржавела, но я хоть мотив держу.
— Пошли пешком! Во время войны сотни километров исходили. А то холодно.
— У меня на плече был ручной пулемет, у тебя на ремне «ТТ».
— На фронте ты бы мне так не сказал.
— Знаешь, капитан, когда одни могут говорить другим все, а другие должны молчать, когда одни могут кричать па других, а другие не смеют и рта открыть, такое положение портит людей. Я порой думаю, что когда этого положения не будет, то мир или превратится в орущий шар, где все лают друг на друга, как в хорошей семейке, или в лужок с тихими овечками, откуда доносится только жалобное и милое блеяние. И это не идеал. Но тогда по крайней мере хоть господствовало бы равноправие. А теперь: десятник лается на меня, прораб орет на десятника, директор шумит на прораба, начальник главка рявкает на директора, министр дает жизни начальнику главка и так далее. А если я хочу послать ко всем чертям министра? Не могу. Почему у меня нет такой возможности?
— Иди и посылай. Я ничего против этого не имею. Между нами говоря, наш министр — порядочная тупица.
Паювийдик с удовольствием засмеялся.
— Ого, капитан! И ты — извини маленького винтика — того.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Лапетеус поднялся, ему захотелось выйти на двор, вдохнуть свежего воздуха. Немного поташнивало. Понял, что все же опьянел.
На улице оперся о перила лестницы. Припомнились сиреневато-лиловые двери, и он начал подниматься по ступенькам.
В помещении, назначение которого он не мог определить, его догнала Реэт.
— Куда вы идете?
Перед глазами Лапетеуса поднимались и опускались округлые женские груди. Ни о чем не думая, он схватил Реэт за плечи, притянул ее к себе и попытался поцеловать.
Она оттолкнула его.
— Я не для этого приглашала вас!
4
Лапетеус посмотрел вслед исчезающему во мраке поезду и вслух выругался.
Станционная платформа опустела. Он не знал, что предпринять. Следующая электричка будет только утром. Пойти пешком? Вдоль железной дороги. Или по шпалам. Семь километров — ерунда, По дороге на фронт они прошли несколько сот километров. По двадцать, по тридцать пять километров каждую ночь, В снег, в метель, в мороз. На плечах оружие и амуниция... Ей-богу, самое правильное было бы сразу шагать. Пли по железной дороге, или выбраться на аллею Свободы. Там и в это время попадаются такси.
Лапетеус сел на скамью и пошарил по карманам в поисках сигарет. Не нашел. Опять выругался вслух.
— Болван! — пробормотал. — Железный человек! Сам себе враг! Чего тебе здесь надо было?
Кто-то приближался. Лапетеус бросил на прохожего недоверчивый взгляд. Тот поравнялся с ним, остановился, внимательно присмотрелся. Потом вытянулся в струнку, поднял руку к виску и отчеканил:
— Товарищ капитан, разрешите обратиться! Лапетеус долго разглядывал стоявшего перед ним
человека в распахнутом пальто, со сдвинутой на затылок шляпой.
— Разрешите доложить? Старший сержант Паю-вийдик из первого взвода пятой роты, кавалер ордена Славы и трех медалей. Профессионал каменщик, штукатур, а теперь и маляр. Разведен с одной женой, отец троих детей. Член профсоюза, охотник и скромный читатель газет. Разрешите с гать вольно, товарищ командир роты?
Андрее Лапетеус поднялся и также принял положение «смирно».
— Вольно, товарищ сержант. Здорово, каменщик, штукатур, маляр, читатель газеты и что ты там еще.
Они пожали друг другу руки, потоптались.
— Курево есть? -— Нету.
— У меня найдется. Бери.
Паювийдик вытащил из кармана измятую и спрессованную пачку папирос. Закурили.
— Я уже издалека приметил — знакомая фигура. Едва поверил, что это парень из нашей роты. Извини, но мы не носим больше мундиров, живем при полной демократии, и я на основе свободы слова, обеспеченной конституцией, могу говорить тебе; парень. А это, если растолковать, означает — свой человек, вояка, настоящий мужик, дружок и приятель. По сердцу прошла сладкая дрожь, потому что сегодня я выпивал с таким барахлом, что аж с души воротит. По я не поверил своим глазам. Ты ведь первый человек после министра, у тебя под задницей машина. Что такой господин может делать на перроне, где снуют простые винтики и прочие мелкие гайки? Или ты уже погорел, сейчас такое время, что отовсюду песет дымом и угаром?
— Опоздал. На полминуты. Теперь обдумываю, что делать дальше. Ругаю себя.
— И я отстал от графика. Но себя я не ругаю. Пусть другие шумят и укоряют. Если я сам себя не уважаю и не обращаюсь с собой вежливо, так кто же будет это делать? Это барахло, что ли? Не надейся. Смешно, что ты этого не понимаешь.
— Ладно, Паювийдик. Ты был лихим болтуном, им и остался. По правде говоря, ты был большой ловкач. Вечно меня вокруг пальца обводил. Но все же лучшего солдата у меня не было во всей роте. С чего ты нализался?
— Я? Я передовой советский человек и знаю, что критика и самокритика — большая движущая сила. Поэтому и не сержусь, когда обращают внимание на мои недостатки. Я все признаю. Потому что признание ни к чему не обязывает. Министр строительства тоже все признает и продолжает в старом духе. Это действительно грустная и мрачная истина, что я набрался... Пьют по трем причинам. Одни лакают с горя, другие с радости, третьи потому, что им нравится водка. Я человек третьей категории. Одни могут пить, а другим — нельзя. Но вот почему ты еле на ногах стоишь? Сам на высоком посту, первый после министра. Если споткнулся — постарайся снова подняться на ноги. Да нет, ты так просто не погоришь.
— Который час?
— Объясни мне одну вещь.— Паювийдик не обратил внимания на вопрос.— Я давно уже хотел выяснить у какого-нибудь человека поумнее: с чего это вы так яростно дубасите друг друга? Так тумаки и сыпятся. Только и слышно — снять с работы, исключить из рядов... Мой умишко скромного газетного читателя ни черта не соображает.
— Сейчас наступают на мозоли классово чуждым элементам и ИХ близоруким покровителям. Вот и все.
— Словно из газеты прочел. Скажи по-человечески»
— Ты пьян. Приходи трезвый Тогда поговорим.
— Не обижай солдата. Я, как и ты, дважды ранен. Спросил как своего брата. Злость разбирает когда слы-шишь злорадное шептание: пусть, мол, грызут друг друга. А ты... Не хочешь говорить, не говори. Я, конечно, пьян, но голова у меня работает даже тогда, когда ноги уже не держат. К дьяволу все! Давай лучше споем... Нет, петь не стоит. Из-за тебя, Андрее Адович Лапетеус, отставной капитан и первый человек после министра, ибо ты лицо известное. Пение может тебя скомпрометировать. К тому же у тебя неважный голос. Моя труба тоже проржавела, но я хоть мотив держу.
— Пошли пешком! Во время войны сотни километров исходили. А то холодно.
— У меня на плече был ручной пулемет, у тебя на ремне «ТТ».
— На фронте ты бы мне так не сказал.
— Знаешь, капитан, когда одни могут говорить другим все, а другие должны молчать, когда одни могут кричать па других, а другие не смеют и рта открыть, такое положение портит людей. Я порой думаю, что когда этого положения не будет, то мир или превратится в орущий шар, где все лают друг на друга, как в хорошей семейке, или в лужок с тихими овечками, откуда доносится только жалобное и милое блеяние. И это не идеал. Но тогда по крайней мере хоть господствовало бы равноправие. А теперь: десятник лается на меня, прораб орет на десятника, директор шумит на прораба, начальник главка рявкает на директора, министр дает жизни начальнику главка и так далее. А если я хочу послать ко всем чертям министра? Не могу. Почему у меня нет такой возможности?
— Иди и посылай. Я ничего против этого не имею. Между нами говоря, наш министр — порядочная тупица.
Паювийдик с удовольствием засмеялся.
— Ого, капитан! И ты — извини маленького винтика — того.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63