Чашка была легкая, сама так и подпрыгивала, хорошо еще, что дело было в кухне и кофе не проливался на ковер. Конечно же сноха была права, когда она сказала, что Сальме обращается со всеми вещами так, будто они оловянные. Даже выключатель сломался, когда она нажала на кнопку. Сноха смеялась, что силы у Сальме хоть отбавляй.
Сальме снова подумала, как это ее сын, большой, сильный человек, инженер, пьет кофе из такой маленькой чашечки. Она считала, что перед Паулем ставят на стол самую большую чашку, а сноха, тоненькая и хрупкая, пьет из крошечной чашечки. Но сноха наливала мужу в самую крошечную чашечку, когда он забегал домой, перед тем как пойти на вечернюю лекцию. Сноха говорила, что для Пауля — чашка в самый раз, к тому же ему нравится чашечка, это его собственная, ее подарок... Упаси боже, если разобьется! Нет, она, Сальме, больше не притронется к ней, будет пить из своей большой кружки.
И Сальме вспомнилось, что сегодня она не пила кофе из своей блестящей кружки. И еще: что почти не поговорила по телефону. Господи, о кофе-то совсем ничего не сказала. Обрадовалась, что услышала сноху, и не спросила, много ли кофе класть на кружку. Что же теперь делать? Устало опустилась она на табурет, взяла купленную в кивирской лавке пачку кофе и оглядела ее еще раз. На пачке была стройная негритянка с монистами, с коричневыми браслетами на запястьях. Одной рукой она придерживала юбку, словно переступала через канаву или плетень. Красивая была женщина. А надпись на пачке за этот день не стала яснее.
Сальме подумала: прилечь, что ли, отдохнуть или что бы такое сделать. Но как это — спать днем, ночью не сомкнешь глаз! Чем ей плохо, только вот есть охота. Она подошла к столу, чтобы приготовить еду. Молока так и не успела принести, не купила — и все из-за кофе. Сальме взглянула на часы, молоко сегодня уже не отпускали. Принесла из шкафа, что в коридоре, с висячим замком, кусок жареной колбасы и стала есть.
Звонила она в город зря, и все вышло по-глупому: и вот теперь, после обеда, Сальме пришлось снова взяться за письмо. Теперь новостей было гораздо больше, чем до того, как она ходила в адуласкую лавку.
«8 февраля утром в 8 часов Тальвинг пошел в контору там получил разнарядку на целый день записал на бумаге с бумагой в руке пошел мимо конюшни домой сел на кровати он сказал сыну Юллар я умираю и помер в ту минуту позвали харалаского врача т.от осмотрел сказал у него лопнула самая большая жила в голове хлопоча в коридоре не верится что Тальвинг умер».
Сальме подняла голову и взглянула в окно. Воробьи чирикали на ветке липы и пялились в окно. Пожилая женщина подумала, что же еще написать, какие новости она слышала. Может быть, о продавце Усаче — что он торгует, глядя на покупателя. Да разве сноха не видела в Таллине таких усачей! Прямо беда, что сноха такая ученая, говорить с нею трудно, не то что писать ей. Ведь не знаешь, что ей годится, что не годится, взвешивай и выбирай каждую мыслишку, чтобы не сболтнуть что-нибудь лишнее или даже не обидеть. Люди городские, с ними и шутки надо выбивать, еще рассердятся, скривят лицо, хоть ничего и не скажут. Самое верное — написать о погоде и здоровье; она снова взяла шариковую ручку и попыталась перевести разговор с последнего снегопада на здоровье.
Но письмо и на этот раз осталось иедописанным. Сальме вспомнила Тальвинга, человека, который в пятьдесят пятом году верхом на лошади проехал по кукурузе, и ей было трудно поверить, что этот сильный человек уже никогда не пройдет по коридору, где пахнет картофельной болтушкой для свиней. Очень странная вещь — человеческая жизнь. Живет человек, любит, пьет и орет, убирает навоз за другими и сам производит навоз, как машина. Взгляд Сальме остановился на чернокожей женщине, что на кофейной пачке, и она подумала: даже Тальвинг и, возможно, даже сноха ее никогда не видели таких чернокожих... Как уголь. Плохо ли жить такому на свете, грязи не видно. Она, конечно, не увидит таких людей, так мало она в свой век ездила. Да и что толку видеть! Был Тальвинг, прошел на лоснящемся жеребце по кукурузе, утонул в ней, о нем писали в газете, говорили по радио, его фотографировали- и вот теперь у него лопнул кровеносный сосуд в голове, и дело с концом. Порой он, покойник, бывал с людьми резок, но что поделаешь, иначе не заставишь работать.
Сальме считала эти мысли вполне важными, чтобы изложить их в письме. Сноха молода и не думает о смерти, у нее есть дела поважнее, все придет в свое время, и, если свекровь думает так, пусть сноха не сердится на нее там в городе. Рассердиться-то можно, но что толку, если Сальме считает это дело важным. Все на бумагу, что только придет на память, а то сноха опять скажет, что тебе нечего сказать, кроме «здрасьте» и «до свиданья».
Она бросила взгляд на часы и оторопело встала. Ой, к вечеру дело идет! А она сегодня еще не пила кофе! Может, в самом деле открыть пачку с этой черно-коричневой картинкой?
Была еще и другая возможность. Пойти в Харалу, в лавку, что там, у озера, и попытать счастья. Сальме помнила, что, когда еще работала, несколько раз покупала в этой лавке резиновые сапоги. Почему бы там не быть и кофейным зернам? Час туда и час обратно — и она приносила купленные сапоги. Если сейчас пойти, вернешься засветло. В новых галошах на валенках, с палкой в руке идти можно. Пусть смеются кто хочет: вот, мол, старуха бредет с палкой от метлы, как колдунья, Сальме этим не проймешь.
Ветер свистел в оледеневших сучьях, навстречу катились грузовики: Сальме медленно тянулась по обочине, останавливалась и ждала, когда проедут машины, время у нее было. Ты должна много ходить, говорила сноха. Слишком много ходить тоже плохо. Где там, в городе, было ходить? Когда сына и снохи не было дома, Сальме ходила по передней — пять шагов туда, пять обратно. Когда же сноха была дома, ходить было нельзя, сноха говорила, что от такого хождения нет никакой пользы, надо выйти на улицу. И вечером и ночью, когда не спится, в передней ходить не следует, не то соседи с нижнего этажа придут жаловаться: мол,
что тут топчутся, хлоп-хлоп. Так что ни в Кивиру, ни в городе ходить ночью было нельзя.
Ходить ты должна ради ног, говорила сноха. Кто не ходит, у того вскоре отнимутся ноги. Это Сальме знала и сама — если человек не ходит, он остается без ног и не встает с постели. Есть тому и пример в жизни. Разве не то же случилось с сапожником Тээсалу, у которого были больные ноги; жена сказала: не двигайся, и он не двигался, лежал в кровати, пока не отнялись ноги, и пришлось жене десять лет ухаживать за ним, лежачим.
И Сальме ходила, она привыкла ходить, привыкла заставлять себя ходить. Когда-то она проходила это расстояние за час, теперь же на дорогу уйдет полтора, если не два часа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Сальме снова подумала, как это ее сын, большой, сильный человек, инженер, пьет кофе из такой маленькой чашечки. Она считала, что перед Паулем ставят на стол самую большую чашку, а сноха, тоненькая и хрупкая, пьет из крошечной чашечки. Но сноха наливала мужу в самую крошечную чашечку, когда он забегал домой, перед тем как пойти на вечернюю лекцию. Сноха говорила, что для Пауля — чашка в самый раз, к тому же ему нравится чашечка, это его собственная, ее подарок... Упаси боже, если разобьется! Нет, она, Сальме, больше не притронется к ней, будет пить из своей большой кружки.
И Сальме вспомнилось, что сегодня она не пила кофе из своей блестящей кружки. И еще: что почти не поговорила по телефону. Господи, о кофе-то совсем ничего не сказала. Обрадовалась, что услышала сноху, и не спросила, много ли кофе класть на кружку. Что же теперь делать? Устало опустилась она на табурет, взяла купленную в кивирской лавке пачку кофе и оглядела ее еще раз. На пачке была стройная негритянка с монистами, с коричневыми браслетами на запястьях. Одной рукой она придерживала юбку, словно переступала через канаву или плетень. Красивая была женщина. А надпись на пачке за этот день не стала яснее.
Сальме подумала: прилечь, что ли, отдохнуть или что бы такое сделать. Но как это — спать днем, ночью не сомкнешь глаз! Чем ей плохо, только вот есть охота. Она подошла к столу, чтобы приготовить еду. Молока так и не успела принести, не купила — и все из-за кофе. Сальме взглянула на часы, молоко сегодня уже не отпускали. Принесла из шкафа, что в коридоре, с висячим замком, кусок жареной колбасы и стала есть.
Звонила она в город зря, и все вышло по-глупому: и вот теперь, после обеда, Сальме пришлось снова взяться за письмо. Теперь новостей было гораздо больше, чем до того, как она ходила в адуласкую лавку.
«8 февраля утром в 8 часов Тальвинг пошел в контору там получил разнарядку на целый день записал на бумаге с бумагой в руке пошел мимо конюшни домой сел на кровати он сказал сыну Юллар я умираю и помер в ту минуту позвали харалаского врача т.от осмотрел сказал у него лопнула самая большая жила в голове хлопоча в коридоре не верится что Тальвинг умер».
Сальме подняла голову и взглянула в окно. Воробьи чирикали на ветке липы и пялились в окно. Пожилая женщина подумала, что же еще написать, какие новости она слышала. Может быть, о продавце Усаче — что он торгует, глядя на покупателя. Да разве сноха не видела в Таллине таких усачей! Прямо беда, что сноха такая ученая, говорить с нею трудно, не то что писать ей. Ведь не знаешь, что ей годится, что не годится, взвешивай и выбирай каждую мыслишку, чтобы не сболтнуть что-нибудь лишнее или даже не обидеть. Люди городские, с ними и шутки надо выбивать, еще рассердятся, скривят лицо, хоть ничего и не скажут. Самое верное — написать о погоде и здоровье; она снова взяла шариковую ручку и попыталась перевести разговор с последнего снегопада на здоровье.
Но письмо и на этот раз осталось иедописанным. Сальме вспомнила Тальвинга, человека, который в пятьдесят пятом году верхом на лошади проехал по кукурузе, и ей было трудно поверить, что этот сильный человек уже никогда не пройдет по коридору, где пахнет картофельной болтушкой для свиней. Очень странная вещь — человеческая жизнь. Живет человек, любит, пьет и орет, убирает навоз за другими и сам производит навоз, как машина. Взгляд Сальме остановился на чернокожей женщине, что на кофейной пачке, и она подумала: даже Тальвинг и, возможно, даже сноха ее никогда не видели таких чернокожих... Как уголь. Плохо ли жить такому на свете, грязи не видно. Она, конечно, не увидит таких людей, так мало она в свой век ездила. Да и что толку видеть! Был Тальвинг, прошел на лоснящемся жеребце по кукурузе, утонул в ней, о нем писали в газете, говорили по радио, его фотографировали- и вот теперь у него лопнул кровеносный сосуд в голове, и дело с концом. Порой он, покойник, бывал с людьми резок, но что поделаешь, иначе не заставишь работать.
Сальме считала эти мысли вполне важными, чтобы изложить их в письме. Сноха молода и не думает о смерти, у нее есть дела поважнее, все придет в свое время, и, если свекровь думает так, пусть сноха не сердится на нее там в городе. Рассердиться-то можно, но что толку, если Сальме считает это дело важным. Все на бумагу, что только придет на память, а то сноха опять скажет, что тебе нечего сказать, кроме «здрасьте» и «до свиданья».
Она бросила взгляд на часы и оторопело встала. Ой, к вечеру дело идет! А она сегодня еще не пила кофе! Может, в самом деле открыть пачку с этой черно-коричневой картинкой?
Была еще и другая возможность. Пойти в Харалу, в лавку, что там, у озера, и попытать счастья. Сальме помнила, что, когда еще работала, несколько раз покупала в этой лавке резиновые сапоги. Почему бы там не быть и кофейным зернам? Час туда и час обратно — и она приносила купленные сапоги. Если сейчас пойти, вернешься засветло. В новых галошах на валенках, с палкой в руке идти можно. Пусть смеются кто хочет: вот, мол, старуха бредет с палкой от метлы, как колдунья, Сальме этим не проймешь.
Ветер свистел в оледеневших сучьях, навстречу катились грузовики: Сальме медленно тянулась по обочине, останавливалась и ждала, когда проедут машины, время у нее было. Ты должна много ходить, говорила сноха. Слишком много ходить тоже плохо. Где там, в городе, было ходить? Когда сына и снохи не было дома, Сальме ходила по передней — пять шагов туда, пять обратно. Когда же сноха была дома, ходить было нельзя, сноха говорила, что от такого хождения нет никакой пользы, надо выйти на улицу. И вечером и ночью, когда не спится, в передней ходить не следует, не то соседи с нижнего этажа придут жаловаться: мол,
что тут топчутся, хлоп-хлоп. Так что ни в Кивиру, ни в городе ходить ночью было нельзя.
Ходить ты должна ради ног, говорила сноха. Кто не ходит, у того вскоре отнимутся ноги. Это Сальме знала и сама — если человек не ходит, он остается без ног и не встает с постели. Есть тому и пример в жизни. Разве не то же случилось с сапожником Тээсалу, у которого были больные ноги; жена сказала: не двигайся, и он не двигался, лежал в кровати, пока не отнялись ноги, и пришлось жене десять лет ухаживать за ним, лежачим.
И Сальме ходила, она привыкла ходить, привыкла заставлять себя ходить. Когда-то она проходила это расстояние за час, теперь же на дорогу уйдет полтора, если не два часа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18