Мне хочется постоянно быть рядом с Аделой, ловить сияние ее глаз, согревать душу теплом ее рук. Кроме этого, я ничего не хочу знать.
Кто же ее поверенный, друг и товарищ? И когда это было? Кто первый у нее? И был ли он вообще? Разум подсказывал мне, что все это чепуха. Но чего стоят доводы разума!
Мои мысли постоянно возвращались к нашему маршруту. Пробиваться дальше! Это — единственно разумное, что нужно предпринять. И хотя информация у меня ничтожна, я знаю, что девяносто процентов войск, что участвовали в наступлении, ушли ближе к Италии. Я знаю, что впереди орудуют банды и что по пути будет немало сел, которые защищают сами вооружившиеся крестьяне. Они не обязательно враждебно настроены к нам, но коль скоро мусульманские села, получив оружие от итальянцев, обязались не пропускать нас, то ведь то же самое сделают и многие жители сербских сел, в общем-то не симпатизирующих бандитам. Просто-напросто они будут оберегать свои очаги от гнева итальянцев и немцев. Но самого необходимого я не в силах узнать. Мне неизвестно, возможны ли в этой местности какие-нибудь крупные передвижения наших или вражеских войск. Я не знаю, когда и откуда нагрянет банда. Я не знаю точно, где наши. Могу только догадываться об этом. Но ведь и наши в любой момент могут уйти, и тогда мы окажемся от них дальше, чем теперь.
Переход в Боснию казался мне самым безопасным, конечно, при соблюдении элементарной осторожности, и я решил продолжать путь в том же направлении.
Мы поднимались в гору, касаясь друг друга плечом. Потом я пошел первым. По лицу хлестали ветки.
Посреди небольшой рощицы журчал родник. Это был укромный, тихий уголок природы. Говорливый ручей, казалось, приглашал забыть все тревоги. Разгоряченные ходьбой, мы уселись на прохладную землю. Я смотрел на этот старый источник, как на святыню. Потом подобно мусульманину перед молитвой, омыл в холодной воде руки и ноги. Адела, собираясь сделать то же, попросила меня отвернуться.
Между двумя просеками, одна из которых уходила на север, виднелась глубокая расщелина. Она раскалывала округу на две части отделял Пхолмы по ту сторону.
Мы ели хлеб, которым разжились в каком-то доме. Желтовато-белая корочка пахла зрелой рожью и почему-то турецким кофе. Адела смутилась, когда спросила, голоден ли я.
— Говорят, есть страна, вождь которой, насытившись, съедает свою жену, — сказал я.
— Интересно. А почему?
— Не заставляй меня поверить в это. А какой, по-твоему, вкус у женщины?
— Было бы неплохо, если б она была такая же вкусная, как спелая черника, — ответила девушка. — Или кофе по-турецки.
— И все же у нее, наверное, вкус обыкновенного мяса.
— Ты грубый.
Наша еда не отличалась разнообразием. Редко когда нам удавалось отведать горячей пищи. Но все продукты, что я добывал мимоходом, подкрадываясь цочыо к домам, были свежие и сытные. После длительной голодовки мне казалось, будто мы попали во владения какого-то государя: я увожу у него дочь и постепенно отнимаю все его богатства. Изредка я испытывал угрызения совести, и какой-то внутренний голос предупреждал, что нужно остерегаться этого, на первый взгляд, безмятежного покоя.
На мою долю ничто никогда не выпадало даром, без того, чтоб я дорого не заплатил за это. Уж, кажется, ты на коне, но вдруг оказываешься под его копытами. Много ударов пришлось мне получать в обмен за скромную радость, и потому я был твердо убежден, что и теперь вот-вот наступит час расплаты. Я чувствовал себя человеком, который слишком много взял в долг, и мысль о кредиторах лишила его покоя. Видно, на Сутьеско я оставил лучшую часть своей жизни и своего боевого опыта, потому-то судьба и предоставила мне небольшой кредит. Мне и в голову не приходило поверить, что этот кредит может быть надолго. Я был слишком искушен, чтобы видеть только ласковое утро и жаркое солнце, сопровождавшее нас в пути.
Поев, мы тронулись по верхнему склону. Отсюда открывался большой простор — залитый солнцем край с разбросанными там и сям селами. Мы осторожно пробирались мимо лесных хижин. Иногда нас сопровождали лаем собаки. Двери хижин плотно закрыты. Из зарослей кустарника мы наблюдали за чабанами и стадами овец. Отдыхали в густой траве, толстым ковром устилавшей землю.
Вокруг лежали мусульманские села. Они водили дружбу с итальянцами. У них была вооруженная стража.
Миновал еще день. Нужно было располагаться на ночлег. Раздобыв в селе провизию, я возвращался в условленное место. Постучал камнем о камень. Адела ответила, и почти одновременно я услыхал шорох ее шагов.
— Ничего нового? — схватила она меня за руку.
— Ничего.
В светлую ночь мы тоже шли. И по временам мне чудилось, будто далеко позади я слышу собственные шаги. А улегшись, смотрел на звезды, ни о чем не думая, пока не приходил сон. Вставал на заре и медленно ходил под соснами. Странно, но просыпался я вовремя и давал знать об этом Аделе постукиванием по прикладу винтовки. И опять мы трогались в путь. Девушка шла, опустив голову. И оба мы молча шагали дальше. Над головой тяжело качались ветки. Мы чувствовали себя страшно одинокими. В предрассветных сумерках лицо Аделы казалось мягким и нежным. Темнели только широко раскрытые большие глаза.
Небо было безоблачно. Я старался уверить себя, будто мы брат и сестра. Подобно прирученному тигру, я смотрел на свою повелительницу взглядом, полным тоски.
Иногда мне казалось, что она уже не девушка и хочет это скрыть. Потому и упирается. Ну и что из того, если она не девушка? Это пустяки. Не могла же она отдаться первому встречному. Я копался в своих чувствах и ревновал ее даже к погибшим. Червь сомнения точил мне душу.
Адела, конечно, видела мое душевное состояние. Однажды, когда мы отдыхали, она как-то пристально взглянула на меня. Солнце заливало небо. С юга потянул слабый теплый ветерок.
— Пахнет дождем, — произнес я.
— Скажи, что так тебя мучит?
— Ничего, о чем бы ты не знала.
— Это потому, что я сопротивляюсь?
— Не знаю.
— Может быть, ты думаешь, что я должна быть др; гой?
— Может быть.
Она надулась, и я снова стал дрессированным медведем. Иногда ее поведение мне казалось насквозь фальшивым. В такие минуты хотелось бросить ее здесь одну и уйти куда глаза глядят. Почему она не хочет быть со мной откровенна? Может быть, не доверяет?
Теперь, на войне, где все стали равны, я не чувствовал себя равным. Эта гимназистка, казалось, с самого рождения предназначена для меня. Только она способна была вытравить из моего сознания все, что там накопилось. Она должна была заменить собою всех тех гимназисток, что не желали даже смотреть на меня. Я понимал, что это отвратительно, но это было так. Я ненавидел себя за такие мысли и пытался отогнать их. Но даже если я и не думал об этом, ничего не менялось, ибо моя страсть была сильнее карточной игры и алкоголя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Кто же ее поверенный, друг и товарищ? И когда это было? Кто первый у нее? И был ли он вообще? Разум подсказывал мне, что все это чепуха. Но чего стоят доводы разума!
Мои мысли постоянно возвращались к нашему маршруту. Пробиваться дальше! Это — единственно разумное, что нужно предпринять. И хотя информация у меня ничтожна, я знаю, что девяносто процентов войск, что участвовали в наступлении, ушли ближе к Италии. Я знаю, что впереди орудуют банды и что по пути будет немало сел, которые защищают сами вооружившиеся крестьяне. Они не обязательно враждебно настроены к нам, но коль скоро мусульманские села, получив оружие от итальянцев, обязались не пропускать нас, то ведь то же самое сделают и многие жители сербских сел, в общем-то не симпатизирующих бандитам. Просто-напросто они будут оберегать свои очаги от гнева итальянцев и немцев. Но самого необходимого я не в силах узнать. Мне неизвестно, возможны ли в этой местности какие-нибудь крупные передвижения наших или вражеских войск. Я не знаю, когда и откуда нагрянет банда. Я не знаю точно, где наши. Могу только догадываться об этом. Но ведь и наши в любой момент могут уйти, и тогда мы окажемся от них дальше, чем теперь.
Переход в Боснию казался мне самым безопасным, конечно, при соблюдении элементарной осторожности, и я решил продолжать путь в том же направлении.
Мы поднимались в гору, касаясь друг друга плечом. Потом я пошел первым. По лицу хлестали ветки.
Посреди небольшой рощицы журчал родник. Это был укромный, тихий уголок природы. Говорливый ручей, казалось, приглашал забыть все тревоги. Разгоряченные ходьбой, мы уселись на прохладную землю. Я смотрел на этот старый источник, как на святыню. Потом подобно мусульманину перед молитвой, омыл в холодной воде руки и ноги. Адела, собираясь сделать то же, попросила меня отвернуться.
Между двумя просеками, одна из которых уходила на север, виднелась глубокая расщелина. Она раскалывала округу на две части отделял Пхолмы по ту сторону.
Мы ели хлеб, которым разжились в каком-то доме. Желтовато-белая корочка пахла зрелой рожью и почему-то турецким кофе. Адела смутилась, когда спросила, голоден ли я.
— Говорят, есть страна, вождь которой, насытившись, съедает свою жену, — сказал я.
— Интересно. А почему?
— Не заставляй меня поверить в это. А какой, по-твоему, вкус у женщины?
— Было бы неплохо, если б она была такая же вкусная, как спелая черника, — ответила девушка. — Или кофе по-турецки.
— И все же у нее, наверное, вкус обыкновенного мяса.
— Ты грубый.
Наша еда не отличалась разнообразием. Редко когда нам удавалось отведать горячей пищи. Но все продукты, что я добывал мимоходом, подкрадываясь цочыо к домам, были свежие и сытные. После длительной голодовки мне казалось, будто мы попали во владения какого-то государя: я увожу у него дочь и постепенно отнимаю все его богатства. Изредка я испытывал угрызения совести, и какой-то внутренний голос предупреждал, что нужно остерегаться этого, на первый взгляд, безмятежного покоя.
На мою долю ничто никогда не выпадало даром, без того, чтоб я дорого не заплатил за это. Уж, кажется, ты на коне, но вдруг оказываешься под его копытами. Много ударов пришлось мне получать в обмен за скромную радость, и потому я был твердо убежден, что и теперь вот-вот наступит час расплаты. Я чувствовал себя человеком, который слишком много взял в долг, и мысль о кредиторах лишила его покоя. Видно, на Сутьеско я оставил лучшую часть своей жизни и своего боевого опыта, потому-то судьба и предоставила мне небольшой кредит. Мне и в голову не приходило поверить, что этот кредит может быть надолго. Я был слишком искушен, чтобы видеть только ласковое утро и жаркое солнце, сопровождавшее нас в пути.
Поев, мы тронулись по верхнему склону. Отсюда открывался большой простор — залитый солнцем край с разбросанными там и сям селами. Мы осторожно пробирались мимо лесных хижин. Иногда нас сопровождали лаем собаки. Двери хижин плотно закрыты. Из зарослей кустарника мы наблюдали за чабанами и стадами овец. Отдыхали в густой траве, толстым ковром устилавшей землю.
Вокруг лежали мусульманские села. Они водили дружбу с итальянцами. У них была вооруженная стража.
Миновал еще день. Нужно было располагаться на ночлег. Раздобыв в селе провизию, я возвращался в условленное место. Постучал камнем о камень. Адела ответила, и почти одновременно я услыхал шорох ее шагов.
— Ничего нового? — схватила она меня за руку.
— Ничего.
В светлую ночь мы тоже шли. И по временам мне чудилось, будто далеко позади я слышу собственные шаги. А улегшись, смотрел на звезды, ни о чем не думая, пока не приходил сон. Вставал на заре и медленно ходил под соснами. Странно, но просыпался я вовремя и давал знать об этом Аделе постукиванием по прикладу винтовки. И опять мы трогались в путь. Девушка шла, опустив голову. И оба мы молча шагали дальше. Над головой тяжело качались ветки. Мы чувствовали себя страшно одинокими. В предрассветных сумерках лицо Аделы казалось мягким и нежным. Темнели только широко раскрытые большие глаза.
Небо было безоблачно. Я старался уверить себя, будто мы брат и сестра. Подобно прирученному тигру, я смотрел на свою повелительницу взглядом, полным тоски.
Иногда мне казалось, что она уже не девушка и хочет это скрыть. Потому и упирается. Ну и что из того, если она не девушка? Это пустяки. Не могла же она отдаться первому встречному. Я копался в своих чувствах и ревновал ее даже к погибшим. Червь сомнения точил мне душу.
Адела, конечно, видела мое душевное состояние. Однажды, когда мы отдыхали, она как-то пристально взглянула на меня. Солнце заливало небо. С юга потянул слабый теплый ветерок.
— Пахнет дождем, — произнес я.
— Скажи, что так тебя мучит?
— Ничего, о чем бы ты не знала.
— Это потому, что я сопротивляюсь?
— Не знаю.
— Может быть, ты думаешь, что я должна быть др; гой?
— Может быть.
Она надулась, и я снова стал дрессированным медведем. Иногда ее поведение мне казалось насквозь фальшивым. В такие минуты хотелось бросить ее здесь одну и уйти куда глаза глядят. Почему она не хочет быть со мной откровенна? Может быть, не доверяет?
Теперь, на войне, где все стали равны, я не чувствовал себя равным. Эта гимназистка, казалось, с самого рождения предназначена для меня. Только она способна была вытравить из моего сознания все, что там накопилось. Она должна была заменить собою всех тех гимназисток, что не желали даже смотреть на меня. Я понимал, что это отвратительно, но это было так. Я ненавидел себя за такие мысли и пытался отогнать их. Но даже если я и не думал об этом, ничего не менялось, ибо моя страсть была сильнее карточной игры и алкоголя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50