В Европе такие сведения могли бы использоваться только для радиовикторин местных станций, а для вас это – История. Благословенный народ!
Большеголовый растерянно моргал, слушая старика, и подозрительно поглядывал на него и – одновременно – в сторону соседнего зала, откуда уже доносились голоса школьников.
– А вы не меняетесь.
– Человек не меняется до самой смерти.
– Я хотел сказать, вы прекрасно выглядите.
– Я просто слежу за собой.
– Скоро ждите гостей.
– А я-то думал, обо мне забыли.
– Вам позвонит из отеля «Фонтенбло-Хилтон» человек по фамилии Робардс. Этим именем вам потом не придется пользоваться: оно действительно только для данной операции.
– Что случилось? Для чего я опять понадобился?
– Дело Рохаса. Нью-Йорк.
Усилием воли старик подавил дрожь, но зубы, лязгнувшие, как кастаньеты, выдали; что-то промелькнуло во взгляде дона Вольтера, и тоненькая полоска усов вдруг как будто поникла.
– До сих пор?
– Я не знаю, в чем там дело. На сей раз ко мне обратились просто как к вашему обычному связному. В остальном все в порядке?
– Я передаю сообщения, как мы и договаривались, хотя здесь давно уже стоячее болото: все сидят тише воды ниже травы – кубинцы, никарагуанцы, гаитянцы, парагвайцы… Годами они боролись за то, чтобы свергнуть своих тиранов, а теперь или устали, или постарели, или дети их прекрасно устроились в Майами, поэтому теперь они палец о палец не ударят.
– Но никарагуанские «контрас» вызывают опасение только потому, что никто не знает, сколько среди них засланных агентов.
– Ими я не занимаюсь, моя специальность – кубинцы и гаитянцы. И относительно последних могу сказать только, что после падения молодого Дювалье в Майами остались лишь те, кто на родине подыхал с голода; другие строят заговоры в странах Карибского бассейна и Центральной Америки. Майами для них – ловушка: тут тысячи информаторов вроде меня, которые не спускают с них глаз. Да, дружище, я еще вот что хотел вам сказать: агенты, которых вы засылаете сюда, вербуя их среди пойманных нелегальных иммигрантов, ни к черту не годятся. С ними, наверное, работают чиновники, которые теорию допроса только по учебникам знают.
– А что вы предлагаете нам делать? Пытать их?
– Мое дело – проинформировать, а не давать вам советы. Я знаю только, что так мимо вас проскочит и Че Гевара, переодетый хористкой.
– Хорошо, дон Анхелито.
Старик молча выслушал, как американец, старательно и протяжно выговаривая букву «о», произнес его имя, а потом, глядя ему прямо в глаза, сказал твердо и жестко, насколько позволяли вставные зубы:
– Какая необходимость произносить вслух мое имя?
– Для нас вы – дон Анхелито, и под этим именем вы значитесь в наших досье. Но не надо беспокоиться: человек, с которым вам предстоит встретиться, знает, под каким именем вы тут живете, и никаких ошибок не допустит.
– Я с ним знаком?
– Знакомы. И давно. Согласно нашим данным, впервые вы встречались в 57-м.
– Когда он приедет?
– Зависит от обстоятельств. Не исключено даже, что эта встреча не состоится. Меня предупредили, что вы должны быть готовы и должны вспомнить все, что связано с делом Рохаса, Нью-Йорк, № 5075. У меня все.
Сказав это, человек с большой головой посмотрел поверх плеча Вольтера на школьников, входящих в зал, где были выставлены пожелтевшие фотографии этих мест. Он прошел мимо детей, дон Вольтер – следом, опустив голову и глядя на каблуки его ботинок, на слишком короткие брюки, из-под которых виднелись сползшие носки и белая, веснушчатая стариковская кожа. Когда Вольтер оказался в парке, тот человек уже был далеко: он быстро удалялся к центру Майами. Петляя меж деревьями, старик прошел к океану, еще раз поглядел на видневшиеся вдали островки, на изломанную линию небоскребов Майами-Бич, бросающую вызов одиночеству безбрежной океанской глади. И глядя на это, вспомнил, как они с Галиндесом прогуливались по идущему вдоль моря проспекту Джорджа Вашингтона в Сьюдад-Трухильо, наслаждаясь хорошими сигарами после сытного и вкусного обеда. «В Стране Басков, Анхелито, мне дороже всего море и все, что с ним связано. Может, потому, что Амуррио, земля моих предков, – далеко от побережья, а сам я очень долго, пожалуй, слишком долго, жил в Мадриде. Здесь, в Санто-Доминго, басков немного, Анхелито, поэтому я так люблю смотреть на море: тогда мне кажется, что на нем много-много кораблей и на каждом – капитан из Басконии. Там, где есть хоть один баск, – там частичка Басконии, пусть этот человек только наполовину баск, как ты, Анхелито: ведь ты наполовину кубинец, из негров йоруба». – «Ну, йоруба – это давнее прошлое, Хесус: уже у моего отца кожа была очень светлая, и он стал виолончелистом в Гаванском оркестре, да к тому же преподавал в Консерватории. А мать была такой же баской, как и ты, Хесус, дочерью моряка из Зарауса, перебравшегося в Сантьяго. Спеть тебе нашу баскскую песню, Хесус? Я знаю ее наизусть, как и ты». – «Давай споем ее вместе, Анхелито. Споем прямо здесь, глядя на воды Атлантического океана, и пусть они унесут ее далеко-далеко, в Страну Басков». И теперь, глядя на морскую гладь, Вольтер запел ее – сначала мысленно, а потом губы его начали шевелиться, и голос отчетливо зазвучал над тихими водами залива Бискейн.
Gemikako Arbola da bedeinkatua
euskaldunen artean guztiz maitatua.
Eman ta zabaltzazu munduan frutua
adoratzen zaitugu arbola santua.
«Это в кафе, Анхелито, великий Ипаррагирре впервые запел эту песню, музыкальный символ Басконии». – «Может быть, и в кафе, Хесус, но ты лучше не пой, потому что у тебя совсем нет слуха». – «Спой еще раз, Анхелито, мне так нравится, как ты поешь ее со своим кубинским акцентом». И он спел ее еще раз – спел тогда и спел сейчас, но сейчас – только первую строфу, потому что помнил только ее. «Этой песне меня научила моя мать, Хесус, и когда я пою, я всегда вспоминаю ее». Когда кто-нибудь вспоминал при Хесусе о матери, глаза его всегда влажнели, а если он перед этим выпил, то мог и расплакаться или запеть «Жаворонок мой, жаворонок…». Он всегда напевал эту песню. Ее привезли из Франции иммигранты, приплывшие на одном из кораблей, перегруженных беженцами, спасавшимися от ужасов полыхавшей в Европе войны; у этих кораблей всегда были европейские имена – «Фландрия», «Венеция». Эти люди платили по пятьдесят долларов за визу. Каждый иммигрант мог рассчитывать на стул и постель, а если речь шла о семье, то и на свой стол. Когда они приезжали, им предлагали отправиться поселенцами на неосвоенные земли в Педро-Санчес или Дахабон, откуда они возвращались с лихорадкой и изодранными в кровь руками. Это были интеллигенты – писатели, ученые, – а им приходилось прорубать дорогу в сельве при помощи мачете, которых они никогда раньше не держали в руках. Галиндес вместе с благотворительными организациями американских квакеров или с Британским комитетом по делам беженцев пытался как-то помочь им.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Большеголовый растерянно моргал, слушая старика, и подозрительно поглядывал на него и – одновременно – в сторону соседнего зала, откуда уже доносились голоса школьников.
– А вы не меняетесь.
– Человек не меняется до самой смерти.
– Я хотел сказать, вы прекрасно выглядите.
– Я просто слежу за собой.
– Скоро ждите гостей.
– А я-то думал, обо мне забыли.
– Вам позвонит из отеля «Фонтенбло-Хилтон» человек по фамилии Робардс. Этим именем вам потом не придется пользоваться: оно действительно только для данной операции.
– Что случилось? Для чего я опять понадобился?
– Дело Рохаса. Нью-Йорк.
Усилием воли старик подавил дрожь, но зубы, лязгнувшие, как кастаньеты, выдали; что-то промелькнуло во взгляде дона Вольтера, и тоненькая полоска усов вдруг как будто поникла.
– До сих пор?
– Я не знаю, в чем там дело. На сей раз ко мне обратились просто как к вашему обычному связному. В остальном все в порядке?
– Я передаю сообщения, как мы и договаривались, хотя здесь давно уже стоячее болото: все сидят тише воды ниже травы – кубинцы, никарагуанцы, гаитянцы, парагвайцы… Годами они боролись за то, чтобы свергнуть своих тиранов, а теперь или устали, или постарели, или дети их прекрасно устроились в Майами, поэтому теперь они палец о палец не ударят.
– Но никарагуанские «контрас» вызывают опасение только потому, что никто не знает, сколько среди них засланных агентов.
– Ими я не занимаюсь, моя специальность – кубинцы и гаитянцы. И относительно последних могу сказать только, что после падения молодого Дювалье в Майами остались лишь те, кто на родине подыхал с голода; другие строят заговоры в странах Карибского бассейна и Центральной Америки. Майами для них – ловушка: тут тысячи информаторов вроде меня, которые не спускают с них глаз. Да, дружище, я еще вот что хотел вам сказать: агенты, которых вы засылаете сюда, вербуя их среди пойманных нелегальных иммигрантов, ни к черту не годятся. С ними, наверное, работают чиновники, которые теорию допроса только по учебникам знают.
– А что вы предлагаете нам делать? Пытать их?
– Мое дело – проинформировать, а не давать вам советы. Я знаю только, что так мимо вас проскочит и Че Гевара, переодетый хористкой.
– Хорошо, дон Анхелито.
Старик молча выслушал, как американец, старательно и протяжно выговаривая букву «о», произнес его имя, а потом, глядя ему прямо в глаза, сказал твердо и жестко, насколько позволяли вставные зубы:
– Какая необходимость произносить вслух мое имя?
– Для нас вы – дон Анхелито, и под этим именем вы значитесь в наших досье. Но не надо беспокоиться: человек, с которым вам предстоит встретиться, знает, под каким именем вы тут живете, и никаких ошибок не допустит.
– Я с ним знаком?
– Знакомы. И давно. Согласно нашим данным, впервые вы встречались в 57-м.
– Когда он приедет?
– Зависит от обстоятельств. Не исключено даже, что эта встреча не состоится. Меня предупредили, что вы должны быть готовы и должны вспомнить все, что связано с делом Рохаса, Нью-Йорк, № 5075. У меня все.
Сказав это, человек с большой головой посмотрел поверх плеча Вольтера на школьников, входящих в зал, где были выставлены пожелтевшие фотографии этих мест. Он прошел мимо детей, дон Вольтер – следом, опустив голову и глядя на каблуки его ботинок, на слишком короткие брюки, из-под которых виднелись сползшие носки и белая, веснушчатая стариковская кожа. Когда Вольтер оказался в парке, тот человек уже был далеко: он быстро удалялся к центру Майами. Петляя меж деревьями, старик прошел к океану, еще раз поглядел на видневшиеся вдали островки, на изломанную линию небоскребов Майами-Бич, бросающую вызов одиночеству безбрежной океанской глади. И глядя на это, вспомнил, как они с Галиндесом прогуливались по идущему вдоль моря проспекту Джорджа Вашингтона в Сьюдад-Трухильо, наслаждаясь хорошими сигарами после сытного и вкусного обеда. «В Стране Басков, Анхелито, мне дороже всего море и все, что с ним связано. Может, потому, что Амуррио, земля моих предков, – далеко от побережья, а сам я очень долго, пожалуй, слишком долго, жил в Мадриде. Здесь, в Санто-Доминго, басков немного, Анхелито, поэтому я так люблю смотреть на море: тогда мне кажется, что на нем много-много кораблей и на каждом – капитан из Басконии. Там, где есть хоть один баск, – там частичка Басконии, пусть этот человек только наполовину баск, как ты, Анхелито: ведь ты наполовину кубинец, из негров йоруба». – «Ну, йоруба – это давнее прошлое, Хесус: уже у моего отца кожа была очень светлая, и он стал виолончелистом в Гаванском оркестре, да к тому же преподавал в Консерватории. А мать была такой же баской, как и ты, Хесус, дочерью моряка из Зарауса, перебравшегося в Сантьяго. Спеть тебе нашу баскскую песню, Хесус? Я знаю ее наизусть, как и ты». – «Давай споем ее вместе, Анхелито. Споем прямо здесь, глядя на воды Атлантического океана, и пусть они унесут ее далеко-далеко, в Страну Басков». И теперь, глядя на морскую гладь, Вольтер запел ее – сначала мысленно, а потом губы его начали шевелиться, и голос отчетливо зазвучал над тихими водами залива Бискейн.
Gemikako Arbola da bedeinkatua
euskaldunen artean guztiz maitatua.
Eman ta zabaltzazu munduan frutua
adoratzen zaitugu arbola santua.
«Это в кафе, Анхелито, великий Ипаррагирре впервые запел эту песню, музыкальный символ Басконии». – «Может быть, и в кафе, Хесус, но ты лучше не пой, потому что у тебя совсем нет слуха». – «Спой еще раз, Анхелито, мне так нравится, как ты поешь ее со своим кубинским акцентом». И он спел ее еще раз – спел тогда и спел сейчас, но сейчас – только первую строфу, потому что помнил только ее. «Этой песне меня научила моя мать, Хесус, и когда я пою, я всегда вспоминаю ее». Когда кто-нибудь вспоминал при Хесусе о матери, глаза его всегда влажнели, а если он перед этим выпил, то мог и расплакаться или запеть «Жаворонок мой, жаворонок…». Он всегда напевал эту песню. Ее привезли из Франции иммигранты, приплывшие на одном из кораблей, перегруженных беженцами, спасавшимися от ужасов полыхавшей в Европе войны; у этих кораблей всегда были европейские имена – «Фландрия», «Венеция». Эти люди платили по пятьдесят долларов за визу. Каждый иммигрант мог рассчитывать на стул и постель, а если речь шла о семье, то и на свой стол. Когда они приезжали, им предлагали отправиться поселенцами на неосвоенные земли в Педро-Санчес или Дахабон, откуда они возвращались с лихорадкой и изодранными в кровь руками. Это были интеллигенты – писатели, ученые, – а им приходилось прорубать дорогу в сельве при помощи мачете, которых они никогда раньше не держали в руках. Галиндес вместе с благотворительными организациями американских квакеров или с Британским комитетом по делам беженцев пытался как-то помочь им.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121