– Вы его подготовили?
– Спекся совсем, только вот не очухивается никак.
– Я бы не хотел, чтобы он умер, как тот тип, который еле дышал.
– Да он живой! Дрыхнет только и бормочет что-то.
– И говорит о еде, я слышал, как он говорил о тыкве.
– Это ему кажется из-за того, что у вас на тарелках.
– Ну, раз запах чует, значит, жив, капитан.
– Вы наверняка пропустили стаканчик-другой, вместо того чтобы им заниматься.
– Да уж пропустили, конечно, но с него глаз не спускали.
– Ну, посмотрим, может, он заговорит.
И капитан подходит к тебе, а ты крепче сжимаешь веки, чтобы он не догадался, что ты видишь его, но он раскусил тебя, приподняв кончиками пальцев твое веко, он проводит спичкой по твоему глазу:
– Хесус Галиндес?
Ты открываешь глаза, словно тебя позвали откуда-то издалека, и заговариваешь по-английски, как будто находишься там, где и должен находиться, или все еще веришь, что ты в Майами, ты цепляешься за Майами, как за последний выступ родной земли.
– Говорите по-испански, гринго тут нет.
– Да, Галиндес. Мне очень плохо. Голова кружится и тошнит.
– Дайте ему попить. Что вы предпочитаете – воды или немного рома?
– Воды.
Четыре руки, от которых пахнет тыквенными лепешками, приподнимают тебя, руки все в масле, и по телу твоему проходит дрожь от подступающей к горлу тошноты, пока они не опускают тебя и ты не оказываешься снова на матрасе. Это матрас. Глядя на грязный потолок, весь в пятнах сырости, ты понимаешь, что, возможно, попал туда, откуда невозможно вернуться. Это уже не тот белый потолок, который ты увидел в первые минуты, а грязный, запущенный, под которым не могут находиться достойные люди.
– Не нервничайте и слушайтесь меня. Отвечайте на вопросы, которые я буду задавать, а потом на вопросы моего начальства, когда оно придет. Доктор вас осмотрел и сказал, что все в порядке, поэтому никаких нервов и никакого сопротивления. Будет только хуже.
– Где я?
– Этого я сказать не могу.
– В Нью-Йорке?
– Я не могу этого сказать.
– Дайте еще воды.
Они равнодушно приподнимают тебя, и ты чувствуешь, что можешь обойтись без их помощи, и хочешь приподняться и взглянуть на их лица, но осторожность подсказывает, что лучше притвориться обессиленным, и они тебе верят.
– Вы ему вкатили лошадиную дозу.
– Просто его кололи несколько раз, потому что он сильно нервничал и все время просыпался.
– Да, слабак.
– Какой худой. Худой-то какой.
– Да на голову слабый.
– Только бы с ним не получилось, как с тем птенцом на прошлой неделе, который все говорил-говорил, а когда капитан наподдал ему как следует, волосы в рот попали, и хорошо еще, что язык запутался, а то так бы и подавился.
– Напился?
– Пьет понемногу.
– Да он уже ожил и хвостом виляет.
На потолке резко очерчивается фигура офицера. Два других силуэта размыты и тонут в полумраке; перед ним плотный, приземистый человек, с черными маленькими усиками, смуглый, с несколько раскосыми черными глазами – характерный креольский тип, и тебе кажется, что где-то его видел и больше того – уже слышал этот голос, но не можешь вспомнить, где и когда.
– Что вам от меня надо?
– Я подчиняюсь приказу.
– Но вы можете, по крайней мере, сказать, где я нахожусь.
– Я не имею права.
– Но ведь я в Нью-Йорке, да? Или в Майами? Мы в Майами? На другом конце Флориды? На каком-нибудь из прибрежных островков?
Он отрицательно мотает головой, не переставая внимательно разглядывать тебя, словно старается понять, что он может из тебя вытащить.
– Хесус Галиндес.
Он повторяет твое имя и вытаскивает из правого кармана военной формы какую-то бумажку, чтобы прочесть то, что для тебя очевидно – зовут Хесус Галиндес, родился в Мадриде, сорок один, преподает в Колумбийском университете, и после неожиданно резко спрашивает, словно зачитывая еще одно обвинение и недовольно сопя:
– С какого времени состоите в коммунистической партии?
– Я никогда не был коммунистом. Я член Националистической партии басков, я баскский националист, представитель Националистической партии басков в Нью-Йорке. Вы можете позвонить в Государственный департамент, и там это подтвердят.
– Всему свое время, но будет лучше, если вы будете говорить правду, потому что я терпеливый человек, но мое начальство – нет, и мне приказано выяснить, являетесь ли вы коммунистом.
– Я никогда не был коммунистом.
– Для чего, приехав в Мехико, вы встречались с Сепедой?
– Мы встретились случайно, мы познакомились в Санто-Доминго.
– С кем из членов Доминиканской коммунистической партии, живущих в стране, вы поддерживаете отношения, подготавливая вторжение?
– Ни с кем. Я не знаю, остался ли в стране хоть один член Коммунистической партии.
– Оставьте этот тон, Галиндес.
– Я знаю только тех, кто живет в Нью-Йорке, я десять лет назад уехал из Санто-Доминго.
– А Сильфа? Разве вы не знакомы с Сильфой? А с Хуаном Бошем?
– Они не коммунисты.
– Ну, если Бош не коммунист, то я педик.
Смешки его подчиненных прозвучали словно издалека, а перед тобой – только лицо офицера, и в глазах этого человека – ни любопытства, ни сдержанности, ни сострадания, только открытое превосходство хозяина положения.
– Это только начало, Галиндес. Нам осточертели неблагодарные вроде вас, которые, сидя за границей, не оставляют нас в покое, искажают деятельность Главного, генералиссимуса Трухильо, и оскорбляют доброе имя всех доминиканцев. Так что не упрямьтесь, никто вам не поможет, да тут и нет никого, кто хотел бы вам помочь.
Страх заставляет тебя прозреть, хотя ты давно уже закрыл глаза, тебе кажется, что ты паришь в воздухе, и в животе у тебя все кувыркается, и ты никак не можешь понять, кто же тебя крутит. Теперь ты внезапно понял, что далекий, мерный гул, который все время слышал, – это шум мотора летящего самолета, и тут мокрая влажная губка снова погрузила тебя в беспамятство. «Баски, загадочная, легендарная раса». Нью-Йорк, глубокая ночь, тишина, канун Рождества, город спит, и перо само летает по бумаге, ты исписываешь страницу за страницей – бедные страницы, никогда им не быть напечатанными, потому что в них слишком много правды. Только этот листок каким-то чудом уцелел. «Ты – баск, и у тебя в жизни нет ничего, кроме гордости за то, что ты принадлежишь к этому народу. Некоторые смеются, когда ты так говоришь, особенно если они испанцы, этот безгранично большой народ презирает все, что ему неведомо, и среди прочего – ощущение границ. У других есть деньги, удобства, счастье семейного очага и то, что они полагают благородными идеалами, потому что те предполагают власть. Власть подчинять себе других. Я восстаю против всего этого и не могу с этим мириться, хотя и возвращаюсь домой поздно вечером в пустую квартиру и нет никого, кто мог бы меня понять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121