Если она справится с этим предпоследним препятствием, в игру вступаете вы.
Закончив, приземистый, некогда светловолосый, а теперь лысый человек оглядывает своих сотрудников и замечает, что они беспокойно ерзают и мысли их далеко. Они слушают его с профессиональным вниманием и время от времени поглядывают на часы по той же причине, по которой он вынужден сократить свои объяснения.
– Матч начинается только в семь.
– Мне нужно два часа, чтобы добраться до дому.
– Я задержу вас еще совсем немного. В розданных вам папках – материалы, которые вы должны выучить наизусть, – всё, и фотографии, и тексты. В случае, если вам придется вступить в игру, хотя я надеюсь, что этого не случится, эти бумаги должны быть уничтожены.
– Если нам придется вступать в игру напрямую, кто будет руководить группой?
– Я.
Мужчина благодарно отмечает, что его сотрудники удивлены. Любому покажется странным, что его, одного из самых опытных зональных руководителей, направляют возглавить оперативную группу.
– Ого, какое этому придают значение!
– Просто снимают с себя ответственность.
Они поднимаются, несколько разочарованные, поигрывая мускулами, слишком тренированными, чтобы долгое время оставаться в бездействии. Когда они выходят, их гибкие, агрессивные фигуры отчетливо проступают под небрежной одеждой служащих, вызванных на работу в воскресенье, – спортивная обувь на толстой мягкой подошве, три кота с настороженными взглядами возвращаются в спокойный воскресный Бруклин. Оставшись один, приземистый лысый человек доедает бутерброды и снова выдвигает ящик письменного стола. Там остались еще две банки, и он медленно выпивает их, одну за другой, затем похлопывает себя по вздувшемуся животу, вспомнив подтянутые фигуры коллег; его собственное тело всегда было скорее мощным, чем мускулистым.
– Ты, как шкаф, Эдвард, ты похож на шкаф. У тебя внешность гиппопотама, а душа на самом деле нежная.
В этом сходились все три его жены, хотя каждая из них выражала эту мысль по-своему.
Широкозадый гиппопотам
уткнулся брюхом в тину.
Он хоть и кажется неуязвим,
всего лишь плоть и кровь он.
– Литература много потеряла в твоем лице, Эдвард.
Он говорит это вслух, а потом подражает голосу Соумса:
– Литература много потеряла в твоем лице, Эдвард. Как жена, дети?
Он смеется и, встав из-за стола, подходит к окну, выбрасывает в пространство три пустые жестянки. Назад он возвращается тем же путем, что пришел, – через комнату, где застыли выключенные компьютеры, по коридору под пристальными взглядами часовых, и выходит на улицу, на полуденный солнечный свет.
Он быстро идет к конечной станции метро и, когда поезд подземки проносит его под каналом, смотрит на потолок вагона, думая о тоннах воды над своей головой. Покоренный хорошей погодой, он выходит в Гринич-Виллидж, шагает по улице среди неспешно прогуливающихся людей – они разглядывают витрины открытых в воскресенье магазинов электроники или ищут, где перекусить. Он не торопится, шагая с деревенской неспешностью или с зачарованной медлительностью туристов, неожиданно пораженных этими европейскими улицами, ставшими литературным и джазовым мифом, что прихотливо петляют и не имеют ничего общего с прямыми улицами Манхэттена. Тут прогуливались Эдгар По, Мелвилл, Генри Джеймс. На Вашингтон-сквер полно уличных артистов, и рядом с чернокожим клоуном, которого окружила кучка любопытствующих, показывает свое искусство акробат на велосипеде, а неподалеку собрались панки, у которых нет других зрителей, кроме них самих. Неожиданно приобретает академическую строгость Нью-Йоркский университет, и человек с отвращением на лице оборачивается, словно чуть было не наступил на бесформенную душу Нормана Рэдклиффа. Он оглядывается в поисках закусочной, а войдя туда, на секунду восхищенно замирает перед огромной горой гамбургеров. Купив гамбургер, с упоением впивается в него зубами, мечтая о том, чтобы это удовольствие длилось вечно: рот его заполняет кетчуп, а на зубах похрустывают лук и листья салата. Затем, проглотив все это, приступает к яблочному пирогу и крему, который поглощает ложками, быстро отправляя их в рот одну за другой. Он сыт и, чтобы унять легкий озноб, берет большую чашку кофе. Когда мужчина выходит из закусочной, Гринич-Виллидж уже опустел. В ресторанах полно народа, и за стеклами видны сидящие люди, которые поглощают блюда самых разнообразных кухонь – итальянской, китайской, индийской; люди, полностью отдавшиеся воскресной неге. Он проходит мимо арки на Вашингтон-сквер и оказывается на Пятой авеню. Теперь он снова в Нью-Йорке, и на горизонте виднеются небоскребы. Около дома № 30 он на минуту останавливается и разглядывает кирпичный фасад и дверь подъезда под навесом; мужчина оглядывается и представляет, как Галиндес ходил по этому тротуару. Возможно, у него была упругая походка, и при ходьбе он слегка покачивал головой, потому что мужчине смутно помнится: Галиндес был высок, с тонкой шеей, но с большой головой. Мужчина представляет две огромные черные руки на шее Галиндеса, и закрывает глаза, прогоняя это видение. Тут он вспоминает, что торопится, и подзывает такси. Сидя в машине, мужчина оборачивается, глядя на стремительно удаляющийся фасад дома № 30.
– Вас отвезти куда-нибудь или просто покатать по городу? – спрашивает таксист.
– К Мэдисон.
Это совсем близко, и таксист что-то раздраженно бурчит. Приземистый человек смотрит на свои ноги – скоро им стукнет шестьдесят – и вспоминает, как часто они устают, опухают, и на них проступают красные прожилки и узлы вен. Ноги благодарны ему за то, что он взял такси и дал им передохнуть, но снова возмущенно дают о себе знать, когда он вылезает из машины и идет к своему подъезду. Консьержа – не то индейца, не то чикано – не видно, и приземистый человек рад, что можно избежать ритуала приветствия, на которое привратник отвечает, только если его повторить и остановиться. Вдохнув спертый воздух своей квартиры, мужчина сразу чувствует себя в своей тарелке, словно здесь лучше дышится, и скидывает с ног мокасины, бросив их прямо в прихожей. В носках он направляется в кухню, но, проходя мимо гостиной, краем глаза с удивлением замечает, что там царит необычный порядок. Кто-то навел порядок в его бардаке, и это не могла быть миссис Тейт, потому что сегодня воскресенье, и мужчина опускает руку под пиджак, чтобы проверить, на месте ли пистолет. Но тут же видит женщину – она заснула на софе, обитой потертым плюшем. Он узнает ее, эти тонкие ноги, белоснежную до синевы кожу с сероватым оттенком, туго обтянутую кожаной юбкой аппетитную задницу – единственная аппетитная часть тела, – и спадающие на белую блузку кудряшки, – все, что осталось от кропотливой работы парикмахера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Закончив, приземистый, некогда светловолосый, а теперь лысый человек оглядывает своих сотрудников и замечает, что они беспокойно ерзают и мысли их далеко. Они слушают его с профессиональным вниманием и время от времени поглядывают на часы по той же причине, по которой он вынужден сократить свои объяснения.
– Матч начинается только в семь.
– Мне нужно два часа, чтобы добраться до дому.
– Я задержу вас еще совсем немного. В розданных вам папках – материалы, которые вы должны выучить наизусть, – всё, и фотографии, и тексты. В случае, если вам придется вступить в игру, хотя я надеюсь, что этого не случится, эти бумаги должны быть уничтожены.
– Если нам придется вступать в игру напрямую, кто будет руководить группой?
– Я.
Мужчина благодарно отмечает, что его сотрудники удивлены. Любому покажется странным, что его, одного из самых опытных зональных руководителей, направляют возглавить оперативную группу.
– Ого, какое этому придают значение!
– Просто снимают с себя ответственность.
Они поднимаются, несколько разочарованные, поигрывая мускулами, слишком тренированными, чтобы долгое время оставаться в бездействии. Когда они выходят, их гибкие, агрессивные фигуры отчетливо проступают под небрежной одеждой служащих, вызванных на работу в воскресенье, – спортивная обувь на толстой мягкой подошве, три кота с настороженными взглядами возвращаются в спокойный воскресный Бруклин. Оставшись один, приземистый лысый человек доедает бутерброды и снова выдвигает ящик письменного стола. Там остались еще две банки, и он медленно выпивает их, одну за другой, затем похлопывает себя по вздувшемуся животу, вспомнив подтянутые фигуры коллег; его собственное тело всегда было скорее мощным, чем мускулистым.
– Ты, как шкаф, Эдвард, ты похож на шкаф. У тебя внешность гиппопотама, а душа на самом деле нежная.
В этом сходились все три его жены, хотя каждая из них выражала эту мысль по-своему.
Широкозадый гиппопотам
уткнулся брюхом в тину.
Он хоть и кажется неуязвим,
всего лишь плоть и кровь он.
– Литература много потеряла в твоем лице, Эдвард.
Он говорит это вслух, а потом подражает голосу Соумса:
– Литература много потеряла в твоем лице, Эдвард. Как жена, дети?
Он смеется и, встав из-за стола, подходит к окну, выбрасывает в пространство три пустые жестянки. Назад он возвращается тем же путем, что пришел, – через комнату, где застыли выключенные компьютеры, по коридору под пристальными взглядами часовых, и выходит на улицу, на полуденный солнечный свет.
Он быстро идет к конечной станции метро и, когда поезд подземки проносит его под каналом, смотрит на потолок вагона, думая о тоннах воды над своей головой. Покоренный хорошей погодой, он выходит в Гринич-Виллидж, шагает по улице среди неспешно прогуливающихся людей – они разглядывают витрины открытых в воскресенье магазинов электроники или ищут, где перекусить. Он не торопится, шагая с деревенской неспешностью или с зачарованной медлительностью туристов, неожиданно пораженных этими европейскими улицами, ставшими литературным и джазовым мифом, что прихотливо петляют и не имеют ничего общего с прямыми улицами Манхэттена. Тут прогуливались Эдгар По, Мелвилл, Генри Джеймс. На Вашингтон-сквер полно уличных артистов, и рядом с чернокожим клоуном, которого окружила кучка любопытствующих, показывает свое искусство акробат на велосипеде, а неподалеку собрались панки, у которых нет других зрителей, кроме них самих. Неожиданно приобретает академическую строгость Нью-Йоркский университет, и человек с отвращением на лице оборачивается, словно чуть было не наступил на бесформенную душу Нормана Рэдклиффа. Он оглядывается в поисках закусочной, а войдя туда, на секунду восхищенно замирает перед огромной горой гамбургеров. Купив гамбургер, с упоением впивается в него зубами, мечтая о том, чтобы это удовольствие длилось вечно: рот его заполняет кетчуп, а на зубах похрустывают лук и листья салата. Затем, проглотив все это, приступает к яблочному пирогу и крему, который поглощает ложками, быстро отправляя их в рот одну за другой. Он сыт и, чтобы унять легкий озноб, берет большую чашку кофе. Когда мужчина выходит из закусочной, Гринич-Виллидж уже опустел. В ресторанах полно народа, и за стеклами видны сидящие люди, которые поглощают блюда самых разнообразных кухонь – итальянской, китайской, индийской; люди, полностью отдавшиеся воскресной неге. Он проходит мимо арки на Вашингтон-сквер и оказывается на Пятой авеню. Теперь он снова в Нью-Йорке, и на горизонте виднеются небоскребы. Около дома № 30 он на минуту останавливается и разглядывает кирпичный фасад и дверь подъезда под навесом; мужчина оглядывается и представляет, как Галиндес ходил по этому тротуару. Возможно, у него была упругая походка, и при ходьбе он слегка покачивал головой, потому что мужчине смутно помнится: Галиндес был высок, с тонкой шеей, но с большой головой. Мужчина представляет две огромные черные руки на шее Галиндеса, и закрывает глаза, прогоняя это видение. Тут он вспоминает, что торопится, и подзывает такси. Сидя в машине, мужчина оборачивается, глядя на стремительно удаляющийся фасад дома № 30.
– Вас отвезти куда-нибудь или просто покатать по городу? – спрашивает таксист.
– К Мэдисон.
Это совсем близко, и таксист что-то раздраженно бурчит. Приземистый человек смотрит на свои ноги – скоро им стукнет шестьдесят – и вспоминает, как часто они устают, опухают, и на них проступают красные прожилки и узлы вен. Ноги благодарны ему за то, что он взял такси и дал им передохнуть, но снова возмущенно дают о себе знать, когда он вылезает из машины и идет к своему подъезду. Консьержа – не то индейца, не то чикано – не видно, и приземистый человек рад, что можно избежать ритуала приветствия, на которое привратник отвечает, только если его повторить и остановиться. Вдохнув спертый воздух своей квартиры, мужчина сразу чувствует себя в своей тарелке, словно здесь лучше дышится, и скидывает с ног мокасины, бросив их прямо в прихожей. В носках он направляется в кухню, но, проходя мимо гостиной, краем глаза с удивлением замечает, что там царит необычный порядок. Кто-то навел порядок в его бардаке, и это не могла быть миссис Тейт, потому что сегодня воскресенье, и мужчина опускает руку под пиджак, чтобы проверить, на месте ли пистолет. Но тут же видит женщину – она заснула на софе, обитой потертым плюшем. Он узнает ее, эти тонкие ноги, белоснежную до синевы кожу с сероватым оттенком, туго обтянутую кожаной юбкой аппетитную задницу – единственная аппетитная часть тела, – и спадающие на белую блузку кудряшки, – все, что осталось от кропотливой работы парикмахера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121