Народ невредим, если боль о Певце всенародна.
И от руки написала на листке смягченный вариант строфы. Чтоб не напугать редакцию и цензуру Нероном.
Спасение в том, что сумели собраться на площадь
Не сборищем сброда, желающим пищи и зрелищ,
А стройным собором собратьев, отринувших пошлость.
Пришельцы, дивитесь на невидаль, видную здесь лишь.
Автограф храню.
Это даже трудно теперь вообразить, как всё было нельзя. Но иной раз удавалось Нерона вместе с его Главлитом одурачить, то есть победить.
Потом созвонился с Ульяновым. Уговаривать не пришлось. Он назначил встречу в Театре Вахтангова, в вечер «Антония и Клеопатры».
– Приходите в таком-то часу, у меня большой перерыв между сценами, – сказал член ЦК КПСС. Занятой человек. Спасибо.
Сидел Антоний – в гриме, в тоге, говорил о В.В. «Это был цветок нашей земли, нашего народа и нашего времени. Это был цветок, может быть, не обладающий роскошной внешностью, но он был одуряюще ароматен! Он, как татарник…»
Окуджава отказался быть объектом литзаписи.
– Неловко. Я лучше сам напишу. Но сейчас уезжаю из Москвы на месяц. Вам ведь не к спеху.
– Конечно. Мы подождем. (Производственный цикл «Театра» был четыре месяца.)
Через месяц Окуджава вернулся.
– Знаете, статья не получилась. Но я написал стихи. Может, возьмете?
– Конечно! Это еще лучше.
Автограф храню:
Белый аист московский
На белое небо взлетел.
Черный аист московский
На черную землю спустился.
Везу в редакцию текст «Белый аист московский…» Музыки еще не было. Булат Шалвович еще не знал, что это песня.
Любимов согласился дать интервью еще до похорон. Я кинулся искать диктофон. У одного плохого писателя был хороший, японский. Я позвонил, попросил. Он отказал. Я объяснил зачем. Пожилой тенорок не дрогнул:
– Я принципиально не даю никому своих вещей.
– Если сломается, я вам новый куплю.
Не дал, гад. На встречу с Любимовым я взял полудохлый «Спутник». Кассета крутилась. Он рассказывал долго. Потом вдруг:
– Ночью я написал стихи. Это плохие стихи, их не надо печатать, сейчас я вам их прочту.
Прочел с потрясающей болью. Потом провожал меня к выходу. Шли под сценой. Проходя мимо колокола, Любимов остановился и вдруг с силой ударил. Он звонил «туда».
Кажется, я был единственный советский журналист, который тогда взял интервью у него.
Дома я перемотал пленку, включил воспроизведение. Шорох, потрескивание и ни единого слова.
Двое суток я лежал пластом, стонал и не мог решиться: умереть или убить жлоба-писателя. Не сделал, конечно, ни того ни другого.
От «Коней» и Ахмадулиной в «Театре» отказались. Не помог смягченный вариант. Хотя она и звонила:
– Знаете, меня можно печатать, меня, кажется, опять простили.
Тексты Любимова, Ульянова и стихотворение Окуджавы набрали. И вот – гранки. Потом проволочки. Потом, месяца через два, зам. главного промямлил:
– Знаете, нам запрещают это печатать.
Думаю, врал. Сами испугались. (В «Литгазете» месяца через два после смерти стихи В.В. напечатали – выходит, верховного абсолютного запрета не было.)
– Пожалуйста, отдайте гранки на память.
– Не положено, Саша! Что вы!
Еще через месяц в редакции прекрасного журнала «Театр», зайдя в туалет (единственное место, где сотрудники не врали), в настенном кармашке для туалетной бумаги обнаруживаю порванные на квадратики гранки. Читаю: «…цветок нашей земли, нашего народа и нашего времени…»
Вот такое паскудное чудо. В глазах защипало, в горле спазм. Забрал, что уцелело. Ушел. Что-то, кажется, кому-то сказал, уходя. Совсем не помню.
Ничего особенно нового я о людях не узнал. Но уж больно ярко высветились. Все, что не успели использовать сотрудники «Театра», храню.
И вот – 1988-й, Ташкент; в руках (от скуки) какой-то журнал. И вдруг под именем Михаила Ульянова знакомые строчки. «…цветок нашей земли… одуряюще ароматен. Он, как татарник, вцепился в сердца людей, которым нужна литература, барды, актеры, поэты. И вот – ушел…» Да ведь это мой текст!..
Видите ли, говорит человек не гладко, сам себя перебивает, применяет мимику, жесты, непечатные слова (знаменитый киноактер Николай Крючков мне о своих концертах под Кустанаем перед покорителями целины ни одного приличного слова не сказал – всё матом: и восторги, и хулу; а ничего – текст как-то слепился – можете почитать в «Театре» № 5 за 1979 год. Там я – и великая Гоголева, и Крючков, и Чирков, и еще кто-то из народных артистов СССР) – покоряем Целину. Человек, делающий литзапись, все эти обрывки, меканье и беканье приводит в божеский вид. Я всегда старался вжиться в образ, писать как бы от их лица, чтобы их манеру, их стиль речи сколько-нибудь передать. В журнале хвалили (но и смеялись – стоит ли так мучиться?).
Так и тут: говорил Ульянов, а писал я. Поэтому называю: мой текст.
Вот, значит, когда цензура отступила от слов председателя СТД РСФСР – в 1988-м.
…В 1990-м, в десятую годовщину смерти В.В., не знаю зачем, я выкопал из ящика старую советскую кассету «МК-60», вставил в SONY и стал слушать шорох и треск – все, что осталось от той встречи с Любимовым. Слушал, курил, вспоминал. Магнитофон шуршал. Вдруг:
– …я написал стихи. Это плохие стихи, их не надо печатать.
…Он жил безоглядно,
То падал на дно,
То вновь поднимался,
Пред смертью метался.
Рвал струны и сердце
Усердно! Усердно!
Крещендо! Крещендо!..
Голос Любимова со страшной болью прочел двадцать строк и – опять шорох и треск.
Есть Бог на свете! Это Он тогда починил мой «Спутник» на две необходимые минуты. Пленку храню.
У меня автограф Окуджавы. У меня автограф Беллы Ахмадулиной (с вариантом на обороте). У меня квадратик гранки с текстом Ульянова 1980 года из редакционного сортира и страничка с этим текстом из журнала, вышедшего всего через восемь лет.
У меня листок со стихами Любимова и кассета с его голосом.
И я рад за всех, кто может теперь мужественно брать интервью у Ю.П. и храбро снимать его на видео.
В 1979-м я попросил Эфроса назвать пятерку лучших режиссеров. Вот как на чемпионатах мира по хоккею составляют пятерку лучших игроков.
– Всего мира?
– Нет. Советских.
– Любимов… – сказал Эфрос и замолчал.
– А дальше?
– Всё.
«Пятерка» Эфроса получилась предельно короткой. Себя он, конечно, назвать не мог.
Скоро они полетели к своему концу. Любимов – в эмиграцию. Эфрос – умирать на Таганку.
Оба они были обречены. Они слишком много дали русскому театру. Но напрасно думать, что гениальный Эфрос умер красиво и счастливо. Не забудем: он успел пережить подлость и предательство в своем Театре на Малой Бронной. Он успел услышать все оскорбления и мерзости от своих актеров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85