От последних я и надеялся получить помощь, или, по крайней мере, придумать, как себе помочь, из наблюдений за ними.
Появился рабочий, направлявшийся на одну из небольших фабрик, с ним я был готов заговорить. У него было честное, доброе лицо, такие лица у большинства простых людей. Никаких оснований получить от него помощь и поддержку у меня не было. Прошла пара неясного характера путников. Они показались людьми, на расположение которых можно было бы рассчитывать, но лицами своими они были похожи на перепуганных кроликов. Потом вышли работать на земле несколько крестьян. Мне только оставалось молиться, чтобы они не зашли на мое поле. Похоже, прежде чем сдать меня в полицию, они устроили бы на меня охоту: такой у них был вид. Вот идет бедолага, он что-то бормочет и плачет: этот на какой-то момент заронил в меня надежду. Но несчастье так же пугливо, как счастье; ни в коем случае не следует навязываться, когда есть риск к чужим проблемам добавить еще собственные. Потом прошел еще один фабричный, а за ним высокий сутулый мужчина с удочкой. Он прошел к реке и стал удить вблизи того места, где я высадился на берег. У него был меланхоличный интеллигентный вид с хорошей долей волевого характера, и я решил разглядеть его поближе.
Отношение к государству как тягостной обузе имеет одно утешительное последствие: этот взгляд на власти порождает такое изобилие морально прокаженных, что, имея хоть каплю настойчивости, всякий из них быстро сближается с себе подобным. Этот мусор нации, как грязная пена, сбивается в негласные, безымянные и бесформенные тайные сообщества. Совсем не редкость, когда клочки этих социальных отбросов приходят на помощь друг другу, и, уж во всяком случае, они могут держаться вместе и хранить молчание. По моим наблюдениям, именно на рассвете такой пария вылезает из своего убежища. Не полное оскорблений начало дня, когда толпы людей тычут в него пальцами презрения, и не вечер, когда все остальные могут отдыхать и веселиться, а предрассветные часы, когда ничто не нарушает его покой, — вот настоящее время этих людей. Это час отверженных, гонимых и презираемых, ибо нет в подлунном мире человека, который бы не испытывал хотя бы тени надежды, оказавшись на вольной природе перед самым восходом солнца. Тогда я ни о чем подобном не думал. Эти мысли пришли мне в голову, когда я был наедине сам с собой и писал эти строки. А привожу их как возможное истолкование своей интуиции в выборе лица и того факта, что выбирать приходилось из большого числа людей.
Не было видно ни единого укромного местечка дальше вдоль дороги, и только этот крошечный уголок на берегу реки позволил мне остановиться на рыбаке, к которому я тихо и медленно направился через поле. Собственные мысли занимали его больше, чем удочки. По поведению поплавка я понял, что крючок зацепился под водой, но рыбак не замечал этого. Я подошел к нему сзади, поздоровался и спросил, как клюет. Он вскочил и рукоять удилища направил на меня, как бы желая держать меня подальше. Думаю, что давненько ему не приходилось видеть типов вроде меня; в этих местах бродяги встречаются нечасто. Даже усмотрев во мне злодея, каких еще не видел свет, он счел благоразумным снискать мое расположение. Он извинился за свое пустое занятие и добавил, что не видит в рыбалке ничего предосудительного. Он из всех сил хотел выразить свою угодливость, но глаза его смотрели смело.
Я протянул ему свои руки и спросил, не знает ли он, как их приводят в такое состояние. Он не произнес ни слова в ответ, ждал дальнейших пояснений.
— Послушайте, — сказал я ему, — кроме вас, ни одна душа во всей стране не знает, что я живой. Мне нужны перчатки, бритвенный прибор и платяная щетка. Не надо их покупать. Дайте мне что-нибудь из старых вещей, по которым не вышли бы на вас, если меня арестуют. Если вы не побрезгуете и сунете руку в нагрудный карман пиджака, то найдете там деньги.
— Мне не нужно денег.
Лицо рыболова ровным счетом ничего не выражало. Он ничем себя не раскрывал. Его слова могли означать, что ни за какие деньги он не станет помогать беглецу, и в равной степени — что он не возьмет денег за эту помощь. Следующий ход был за мной:
— Вы говорите по-английски?
При звуках иностранной речи в его глазах мелькнула искра интереса, но понял он меня или нет, осталось скрытым. Я продолжал говорить по-английски. Я полностью был в его власти, и скрывать свою национальность не имело никакого смысла. Иностранная речь могла помочь несколько больше раскрыть его возможности.
— Я не скажу вам, кто я и что я сделал, потому что будет лучше вам этого не знать. Но пока никто не видит, как мы разговариваем, я думаю, вы ничем не рискуете, если поможете мне.
— Я помогу вам, — сказал он мне по-английски. — Так что вам нужно?
Я повторил свою просьбу и добавил пожелание, чтобы он прихватил повязку для глаза и немного еды, если это возможно. К этому добавил, что человек я богатый, чтобы он без колебаний взял деньги, если они могут понадобиться. Он отказался, при этом очень мягко и грустно улыбаясь, но сообщил по-английски свой адрес, по которому, если мне удастся добраться до дома, мог бы прислать свою плату, какую сочту подходящей.
— Куда я должен положить все эти вещи? — спросил он.
— Вон под ту тележку. И не беспокойтесь. Я спрячусь в пшенице и позабочусь, чтобы никто меня не увидел.
Рыбак попрощался и сразу ушел. Пара шагов — и нас уже ничто не объединяло. Чувствовалось: он хорошо знал неписаное правило вежливости — не тратить времени на ее показ.
Движение по шоссе оживилось, и мне понадобилось несколько минут выждать, чтобы незаметно вернуться в свое убежище в пшеничном поле. Поднялось солнце, и земля расцвела народом и движением: по реке поплыли баржи, по дороге промаршировала колонна солдат, и проклятые бесшумные велосипедисты выныривали всякий раз, стоило мне только приподнять голову.
Рыболов появился через час, но на дороге было так оживленно, что незаметно оставить сверток под тележкой он не мог. Из этого затруднения он вышел с помощью своей удочки: он уселся на тележке, разобрал ее на части, потом уложил в чехол. Когда рыбак поднялся уходить, узелок «случайно» оказался забытым.
Забрать его оказалось чертовски трудно: никак нельзя было угадать, кто мог объявиться, когда все шагало и ехало у меня под носом. Я стоял на коленях в пшенице, то поднимая голову, то ныряя к земле, как богомольная старушка чередует молитву и разговор с соседкой. Наконец я набрался храбрости и подобрался к тележке. Мимо шел поток автомашин, на них можно было не обращать внимания; опасность представляли пешеходы и велосипедисты, которым могло вздуматься остановиться и поговорить. Я повернулся спиной к дороге и сделал вид, что вожусь с осью тележки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Появился рабочий, направлявшийся на одну из небольших фабрик, с ним я был готов заговорить. У него было честное, доброе лицо, такие лица у большинства простых людей. Никаких оснований получить от него помощь и поддержку у меня не было. Прошла пара неясного характера путников. Они показались людьми, на расположение которых можно было бы рассчитывать, но лицами своими они были похожи на перепуганных кроликов. Потом вышли работать на земле несколько крестьян. Мне только оставалось молиться, чтобы они не зашли на мое поле. Похоже, прежде чем сдать меня в полицию, они устроили бы на меня охоту: такой у них был вид. Вот идет бедолага, он что-то бормочет и плачет: этот на какой-то момент заронил в меня надежду. Но несчастье так же пугливо, как счастье; ни в коем случае не следует навязываться, когда есть риск к чужим проблемам добавить еще собственные. Потом прошел еще один фабричный, а за ним высокий сутулый мужчина с удочкой. Он прошел к реке и стал удить вблизи того места, где я высадился на берег. У него был меланхоличный интеллигентный вид с хорошей долей волевого характера, и я решил разглядеть его поближе.
Отношение к государству как тягостной обузе имеет одно утешительное последствие: этот взгляд на власти порождает такое изобилие морально прокаженных, что, имея хоть каплю настойчивости, всякий из них быстро сближается с себе подобным. Этот мусор нации, как грязная пена, сбивается в негласные, безымянные и бесформенные тайные сообщества. Совсем не редкость, когда клочки этих социальных отбросов приходят на помощь друг другу, и, уж во всяком случае, они могут держаться вместе и хранить молчание. По моим наблюдениям, именно на рассвете такой пария вылезает из своего убежища. Не полное оскорблений начало дня, когда толпы людей тычут в него пальцами презрения, и не вечер, когда все остальные могут отдыхать и веселиться, а предрассветные часы, когда ничто не нарушает его покой, — вот настоящее время этих людей. Это час отверженных, гонимых и презираемых, ибо нет в подлунном мире человека, который бы не испытывал хотя бы тени надежды, оказавшись на вольной природе перед самым восходом солнца. Тогда я ни о чем подобном не думал. Эти мысли пришли мне в голову, когда я был наедине сам с собой и писал эти строки. А привожу их как возможное истолкование своей интуиции в выборе лица и того факта, что выбирать приходилось из большого числа людей.
Не было видно ни единого укромного местечка дальше вдоль дороги, и только этот крошечный уголок на берегу реки позволил мне остановиться на рыбаке, к которому я тихо и медленно направился через поле. Собственные мысли занимали его больше, чем удочки. По поведению поплавка я понял, что крючок зацепился под водой, но рыбак не замечал этого. Я подошел к нему сзади, поздоровался и спросил, как клюет. Он вскочил и рукоять удилища направил на меня, как бы желая держать меня подальше. Думаю, что давненько ему не приходилось видеть типов вроде меня; в этих местах бродяги встречаются нечасто. Даже усмотрев во мне злодея, каких еще не видел свет, он счел благоразумным снискать мое расположение. Он извинился за свое пустое занятие и добавил, что не видит в рыбалке ничего предосудительного. Он из всех сил хотел выразить свою угодливость, но глаза его смотрели смело.
Я протянул ему свои руки и спросил, не знает ли он, как их приводят в такое состояние. Он не произнес ни слова в ответ, ждал дальнейших пояснений.
— Послушайте, — сказал я ему, — кроме вас, ни одна душа во всей стране не знает, что я живой. Мне нужны перчатки, бритвенный прибор и платяная щетка. Не надо их покупать. Дайте мне что-нибудь из старых вещей, по которым не вышли бы на вас, если меня арестуют. Если вы не побрезгуете и сунете руку в нагрудный карман пиджака, то найдете там деньги.
— Мне не нужно денег.
Лицо рыболова ровным счетом ничего не выражало. Он ничем себя не раскрывал. Его слова могли означать, что ни за какие деньги он не станет помогать беглецу, и в равной степени — что он не возьмет денег за эту помощь. Следующий ход был за мной:
— Вы говорите по-английски?
При звуках иностранной речи в его глазах мелькнула искра интереса, но понял он меня или нет, осталось скрытым. Я продолжал говорить по-английски. Я полностью был в его власти, и скрывать свою национальность не имело никакого смысла. Иностранная речь могла помочь несколько больше раскрыть его возможности.
— Я не скажу вам, кто я и что я сделал, потому что будет лучше вам этого не знать. Но пока никто не видит, как мы разговариваем, я думаю, вы ничем не рискуете, если поможете мне.
— Я помогу вам, — сказал он мне по-английски. — Так что вам нужно?
Я повторил свою просьбу и добавил пожелание, чтобы он прихватил повязку для глаза и немного еды, если это возможно. К этому добавил, что человек я богатый, чтобы он без колебаний взял деньги, если они могут понадобиться. Он отказался, при этом очень мягко и грустно улыбаясь, но сообщил по-английски свой адрес, по которому, если мне удастся добраться до дома, мог бы прислать свою плату, какую сочту подходящей.
— Куда я должен положить все эти вещи? — спросил он.
— Вон под ту тележку. И не беспокойтесь. Я спрячусь в пшенице и позабочусь, чтобы никто меня не увидел.
Рыбак попрощался и сразу ушел. Пара шагов — и нас уже ничто не объединяло. Чувствовалось: он хорошо знал неписаное правило вежливости — не тратить времени на ее показ.
Движение по шоссе оживилось, и мне понадобилось несколько минут выждать, чтобы незаметно вернуться в свое убежище в пшеничном поле. Поднялось солнце, и земля расцвела народом и движением: по реке поплыли баржи, по дороге промаршировала колонна солдат, и проклятые бесшумные велосипедисты выныривали всякий раз, стоило мне только приподнять голову.
Рыболов появился через час, но на дороге было так оживленно, что незаметно оставить сверток под тележкой он не мог. Из этого затруднения он вышел с помощью своей удочки: он уселся на тележке, разобрал ее на части, потом уложил в чехол. Когда рыбак поднялся уходить, узелок «случайно» оказался забытым.
Забрать его оказалось чертовски трудно: никак нельзя было угадать, кто мог объявиться, когда все шагало и ехало у меня под носом. Я стоял на коленях в пшенице, то поднимая голову, то ныряя к земле, как богомольная старушка чередует молитву и разговор с соседкой. Наконец я набрался храбрости и подобрался к тележке. Мимо шел поток автомашин, на них можно было не обращать внимания; опасность представляли пешеходы и велосипедисты, которым могло вздуматься остановиться и поговорить. Я повернулся спиной к дороге и сделал вид, что вожусь с осью тележки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48