Все перемешалось.
— Бывают такие дома, — сказала она — которые посещаются призраками. Но это заколдованный дом. Его посещают добрые духи, а не злые. Вы согласны?
Она настойчиво пыталась узнать мое мнение. Я был не способен согласиться со столь сильным утверждением. Тереза показала мне маленький зеленый домик в дальнем конце парка. Там работал старый садовник. Его лицо с перебитым носом боксера делало его старше. Когда он появился у своего жилища с тремя горшочками азалий в руках, Тереза представила его:
— Это Фу.
Садовник бросил рассеянный взгляд в мою сторону и, не проронив ни слова, ушел.
— Он помешан на цветах, — едва слышно прошептала она, словно посвящая меня в некую тайну. — Если бы я его послушалась, у меня повсюду были бы цветы. Но я люблю только дикие цветы, без запаха, например лютики или маргаритки.
— Зачем же вы его держите?
— Это долгая история. Если когда-нибудь встретитесь с ним, не будите его, он носит цветы во сне.
«Если когда-нибудь встретитесь с ним…» — не в первый раз она употребляла это выражение. Например, я узнал, что дверь в одной из спален на первом этаже не запиралась, как бы сильно ни давили на щеколду. Чтобы ее правильно закрыть, нужно знать один секрет. «Я покажу вам как-нибудь», — сказала она. Как будто мне было суждено вернуться. Или остаться. К часу дня я уже умирал от голода. Тереза это предусмотрела. Она приготовила корзинку с сэндвичами, которые оказались столь же твердыми, как и ее бисквиты. Эту корзинку Тереза отнесла в свою «хижину» — так она называла странную постройку в дальнем конце парка, почти полностью скрытую листвой. Вблизи хижина оказалась сложенной из старых досок, сухого тростника, железных балок, ржавых железных листов, битых кирпичей и кусков шифера; дверью служила тяжелая, изъеденная временем доска.
Внутри стоял запах сырого перегноя. Ни окон, ни какой-либо мебели, только охапка сена, очевидно, заменявшая сидение. Единственным предметом обстановки был очаг из четырех больших камней и старой трубы. Рядом лежало несколько поленьев. Я сел на землю, прислонившись спиной к одной из стен. Хозяйка расположилась напротив меня и принялась медленно распаковывать свои припасы. Она была разочарована моей реакцией, моим ироническим отношением к ее заколдованному миру.
— Вы должны кое-что узнать обо мне, Тереза, — впервые я назвал ее по имени. — Прошлое, детство — весь этот хлам имеет для меня значение не большее, чем окурок сигареты.
— Прошлое не играет никакой роли в вашей жизни?
— Слава Богу, никакой.
— Почему «слава Богу»?
— Я не люблю старые дома, старые сады и вообще все, что тянет назад.
— Что же вы тогда любите?
— Вопрос не в том, что люблю я, а в том, что любите вы. Вы не можете провести всю жизнь, оставаясь тенью давно исчезнувшей девочки, посещающей дом своих родителей. Когда-нибудь вы состаритесь. И одиночество будет плохим помощником… Ладно, не стоит обращать на меня, внимание. Это просто моя склонность читать морали. Не принимайте всерьез.
Рискуя сломать зуб, я укусил сэндвич.
— Одиночество — не такая вещь, которую можно принять или отвергнуть по своему выбору, — сказала она очень серьезно.
— Хорошо, — похвалил я. — Очень хорошо и глубоко. Передайте бутылку.
— А как у вас, у такого умного? — Ее глаза, казалось, разделились: правому я еще нравился, а левый уже смотрел враждебно. — На что похожа ваша жизнь?
— Моя жизнь лишена очарования, — сказал я. — Во всех смыслах этого слова.
— У вас нет никаких привязанностей? — Есть. К жене.
— А ваша работа?
— Не стоит и гроша.
— И больше ничто вас не интересует?
— О, меня интересует многое. — Я стал перечислять. — Катание на яхте, вечеринки с приятелями, девочки, карты.
Тереза взглянула на меня с мукой. В ее глазах словно отражались все Сержи, которыми я не был.
— Но мне наплевать и на то, что меня интересует, — добавил я, — О? — произнесла она, медленно передавая мне бутылку.
Потом она задумалась. Прошла целая вечность, прежде чем последовал очередной вопрос.
— А ваша жена — какая она?
— Чудесная, — ответил я с набитым ртом. — Это слово всегда приходит мне на ум, когда я думаю о ней. Она как бы… Видите ли, я не обладаю вашим даром сравнения. Она — пузырек в бокале шампанского.
— Вы любите все легкое, да?
— Совершенно верно. Я сам довольно тяжелый. И мне частенько бывает тяжело переносить самого себя. — Говоря это, я улыбался, но потом опять заговорил серьезным тоном. — Вы не поняли, что я хотел сказать, Тереза. Или я не удачно выразился — я имею в виду мою жену. Она совсем не легкомысленная или…
— У вас есть ее фотография?
— Минуту. Я имею в виду, что она просто обладает даром облегчать мою жизнь.
— Я понимаю.
Она протянула руку, ожидая карточку. Я чувствовал, что довольно глупо показывать Терезе фотографию жены, но ничего другого не оставалось. На этом снимке, сделанном в Ибице в июне перед виллой, Ким, совершенно голая, с длинными черными волосами, ниспадавшими до пояса, стояла спиной к камере и, полуобернувшись, улыбалась своей боттичелиевской улыбкой.
— Какая красивая! — сказала Тереза.
Я положил фотографию обратно в маленький прозрачный конверт и сунул в бумажник. После этого в разговоре наступила пауза. Тишина казалась нескончаемой. Я взглянул на часы и с удивлением обнаружил, что наступил вечер. С сэндвичами я давно покончил. Должно быть, Тереза встала и разожгла огонь, потому что в очаге потрескивало. Куда-то провалился значительный отрезок времени. Я тряхнул головой.
— Что случилось?
— Ничего, — сказал я, — все в порядке.
Тереза присела на корточки возле очага, глядя на языки пламени. Еще одно странное ощущение: казалось, тепло идет от нее к огню, а не наоборот. Но было и что-то другое. Ее мысли. Они как будто возникали в языках огня, некоторое время витали над ее головой, потом собирались вместе и вдруг стремительно бросались на меня. «Прижми меня к своей груди», — приказывали они. Я был в странном оцепенении. Казалось, в течение целого часа Тереза поворачивала ко мне свою голову. Глаза ее поблескивали и какие-то блики играли возле губ. Еще один провал во времени. Когда сознание вернулось, я лежал с Терезой на сене. В голове звенели колокола… Медленно, медленно ее и мои губы сближались, я пил слюну, у которой был вкус рассветной росы. Губы Терезы, холодные и мягкие, едва разомкнулись, мои ребра начали неистово вздыматься и опускаться. Резко оторвавшись от Терезы, я вскочил на ноги, сознавая лишь одно: надо уходить. И как можно скорее.
Глава 4
Я вернулся в Париж в восемь утра, пробыв в пути всю ночь. Едва ли какой-нибудь муж был стремительнее меня в то утро, когда я поставил машину в гараж под домом, бросился со своим чемоданом к лифту, бесшумно просунул ключ в замочную скважину, тихо прикрыл за собой дверь и миновал прихожую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
— Бывают такие дома, — сказала она — которые посещаются призраками. Но это заколдованный дом. Его посещают добрые духи, а не злые. Вы согласны?
Она настойчиво пыталась узнать мое мнение. Я был не способен согласиться со столь сильным утверждением. Тереза показала мне маленький зеленый домик в дальнем конце парка. Там работал старый садовник. Его лицо с перебитым носом боксера делало его старше. Когда он появился у своего жилища с тремя горшочками азалий в руках, Тереза представила его:
— Это Фу.
Садовник бросил рассеянный взгляд в мою сторону и, не проронив ни слова, ушел.
— Он помешан на цветах, — едва слышно прошептала она, словно посвящая меня в некую тайну. — Если бы я его послушалась, у меня повсюду были бы цветы. Но я люблю только дикие цветы, без запаха, например лютики или маргаритки.
— Зачем же вы его держите?
— Это долгая история. Если когда-нибудь встретитесь с ним, не будите его, он носит цветы во сне.
«Если когда-нибудь встретитесь с ним…» — не в первый раз она употребляла это выражение. Например, я узнал, что дверь в одной из спален на первом этаже не запиралась, как бы сильно ни давили на щеколду. Чтобы ее правильно закрыть, нужно знать один секрет. «Я покажу вам как-нибудь», — сказала она. Как будто мне было суждено вернуться. Или остаться. К часу дня я уже умирал от голода. Тереза это предусмотрела. Она приготовила корзинку с сэндвичами, которые оказались столь же твердыми, как и ее бисквиты. Эту корзинку Тереза отнесла в свою «хижину» — так она называла странную постройку в дальнем конце парка, почти полностью скрытую листвой. Вблизи хижина оказалась сложенной из старых досок, сухого тростника, железных балок, ржавых железных листов, битых кирпичей и кусков шифера; дверью служила тяжелая, изъеденная временем доска.
Внутри стоял запах сырого перегноя. Ни окон, ни какой-либо мебели, только охапка сена, очевидно, заменявшая сидение. Единственным предметом обстановки был очаг из четырех больших камней и старой трубы. Рядом лежало несколько поленьев. Я сел на землю, прислонившись спиной к одной из стен. Хозяйка расположилась напротив меня и принялась медленно распаковывать свои припасы. Она была разочарована моей реакцией, моим ироническим отношением к ее заколдованному миру.
— Вы должны кое-что узнать обо мне, Тереза, — впервые я назвал ее по имени. — Прошлое, детство — весь этот хлам имеет для меня значение не большее, чем окурок сигареты.
— Прошлое не играет никакой роли в вашей жизни?
— Слава Богу, никакой.
— Почему «слава Богу»?
— Я не люблю старые дома, старые сады и вообще все, что тянет назад.
— Что же вы тогда любите?
— Вопрос не в том, что люблю я, а в том, что любите вы. Вы не можете провести всю жизнь, оставаясь тенью давно исчезнувшей девочки, посещающей дом своих родителей. Когда-нибудь вы состаритесь. И одиночество будет плохим помощником… Ладно, не стоит обращать на меня, внимание. Это просто моя склонность читать морали. Не принимайте всерьез.
Рискуя сломать зуб, я укусил сэндвич.
— Одиночество — не такая вещь, которую можно принять или отвергнуть по своему выбору, — сказала она очень серьезно.
— Хорошо, — похвалил я. — Очень хорошо и глубоко. Передайте бутылку.
— А как у вас, у такого умного? — Ее глаза, казалось, разделились: правому я еще нравился, а левый уже смотрел враждебно. — На что похожа ваша жизнь?
— Моя жизнь лишена очарования, — сказал я. — Во всех смыслах этого слова.
— У вас нет никаких привязанностей? — Есть. К жене.
— А ваша работа?
— Не стоит и гроша.
— И больше ничто вас не интересует?
— О, меня интересует многое. — Я стал перечислять. — Катание на яхте, вечеринки с приятелями, девочки, карты.
Тереза взглянула на меня с мукой. В ее глазах словно отражались все Сержи, которыми я не был.
— Но мне наплевать и на то, что меня интересует, — добавил я, — О? — произнесла она, медленно передавая мне бутылку.
Потом она задумалась. Прошла целая вечность, прежде чем последовал очередной вопрос.
— А ваша жена — какая она?
— Чудесная, — ответил я с набитым ртом. — Это слово всегда приходит мне на ум, когда я думаю о ней. Она как бы… Видите ли, я не обладаю вашим даром сравнения. Она — пузырек в бокале шампанского.
— Вы любите все легкое, да?
— Совершенно верно. Я сам довольно тяжелый. И мне частенько бывает тяжело переносить самого себя. — Говоря это, я улыбался, но потом опять заговорил серьезным тоном. — Вы не поняли, что я хотел сказать, Тереза. Или я не удачно выразился — я имею в виду мою жену. Она совсем не легкомысленная или…
— У вас есть ее фотография?
— Минуту. Я имею в виду, что она просто обладает даром облегчать мою жизнь.
— Я понимаю.
Она протянула руку, ожидая карточку. Я чувствовал, что довольно глупо показывать Терезе фотографию жены, но ничего другого не оставалось. На этом снимке, сделанном в Ибице в июне перед виллой, Ким, совершенно голая, с длинными черными волосами, ниспадавшими до пояса, стояла спиной к камере и, полуобернувшись, улыбалась своей боттичелиевской улыбкой.
— Какая красивая! — сказала Тереза.
Я положил фотографию обратно в маленький прозрачный конверт и сунул в бумажник. После этого в разговоре наступила пауза. Тишина казалась нескончаемой. Я взглянул на часы и с удивлением обнаружил, что наступил вечер. С сэндвичами я давно покончил. Должно быть, Тереза встала и разожгла огонь, потому что в очаге потрескивало. Куда-то провалился значительный отрезок времени. Я тряхнул головой.
— Что случилось?
— Ничего, — сказал я, — все в порядке.
Тереза присела на корточки возле очага, глядя на языки пламени. Еще одно странное ощущение: казалось, тепло идет от нее к огню, а не наоборот. Но было и что-то другое. Ее мысли. Они как будто возникали в языках огня, некоторое время витали над ее головой, потом собирались вместе и вдруг стремительно бросались на меня. «Прижми меня к своей груди», — приказывали они. Я был в странном оцепенении. Казалось, в течение целого часа Тереза поворачивала ко мне свою голову. Глаза ее поблескивали и какие-то блики играли возле губ. Еще один провал во времени. Когда сознание вернулось, я лежал с Терезой на сене. В голове звенели колокола… Медленно, медленно ее и мои губы сближались, я пил слюну, у которой был вкус рассветной росы. Губы Терезы, холодные и мягкие, едва разомкнулись, мои ребра начали неистово вздыматься и опускаться. Резко оторвавшись от Терезы, я вскочил на ноги, сознавая лишь одно: надо уходить. И как можно скорее.
Глава 4
Я вернулся в Париж в восемь утра, пробыв в пути всю ночь. Едва ли какой-нибудь муж был стремительнее меня в то утро, когда я поставил машину в гараж под домом, бросился со своим чемоданом к лифту, бесшумно просунул ключ в замочную скважину, тихо прикрыл за собой дверь и миновал прихожую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35