красно-желтые ущелья с примесью коричневых полос, скалы и утесы того же цвета, только более светлые в свете яростного солнца; и, наконец, уже к концу пути, пустыня изменилась вновь: теперь она до самого горизонта раскинулась широкой волнистой равниной из красно-зелено-черного песка. Пустыня поражала обилием сухой пыли, застилающей глаза и затрудняющей дыхание; она обжигала светом, льющимся с высоты бесконечно высокого неба, и свет этот был столь силен, что от него начинали болеть глаза — он делал окружающий мир настолько ярко-контрасным, что голова утомлялась, и я периодически на пару мгновений терял ориентацию. Нагретый камнями воздух полупрозрачными потоками струился вверх, а миражи, сливаясь с реальностью, задавали загадки и путали мысли, раскрашивая океан небесного огня в причудливые фантастические узоры. Вначале, когда мы только вступили в пустыню, пить практически не хотелось, но потом пламя ослепительно-белого солнца сделало свое дело, и жажда стала все сильнее и сильнее мучить нас, однако мы крепились.
Наши кони не были выкованы из стали — они были прочнее — вперед, все с той же скоростью неслись они вперед и вперед. Душное послеполуденное пекло, кровь кипит огнем, а кругом пустыня и лишь убогая растительность виднеется кое-где. Секунда уходила за секундой, складываясь в минуты, а минуты складывались в часы… — и ни единого облачка на высоком небе — только солнце, жар воздуха и света, бешеная скорость скачки — и больше ничего!
Хала дарила нам ощущение дикой, первобытной, беспредельной и чудовищной силы, помноженной на свирепую ярость жизни, и ничего не просила взамен. Ради этого ощущения стоит жить! Моя жизнь пропитывалась силой и мощью, свирепостью и яростью, жестокостью и несгибаемой волей.
Мир — вокруг меня, а я — в центре него — великий, могучий и великодушный!
Я — главный, я — Хозяин, я — Властелин!
Слава Хале, давшей мне все это, слава!
Мы преодолели пустыню и остановились, когда уже началась степь; краски окружающего мира утратили свой режущий глаз блеск и контрастность, став привычными и естественными. Больше пяти часов понадобилось нашим коням, чтобы сделать это — чтобы пробежать больше двух тысяч километров по пустыне в самое жаркое время дня! Лошади нашли родник и припали к нему, а мы сидели на их спинах, а они все пили и пили, и заходящее солнце над деревьями уже не казалось нам столь безжалостным; а потом мы слезли с их натруженных спин, напились водой сами и умывшись, обмыли водой посеревшие от пыли и пота бывшие раньше белыми тела наших коней. Вода после пустыни — это все…
А затем была ночь, и снова день, и опять ночь, а кони все мчались и мчались. Степи и леса, реки и озера, холмы и равнины оставались позади нас, но лошади ничего не ели на протяжении всей этой бешеной гонки — они только пили воду. Мы тоже время от времени пили — ни нам, ни нашим лошадям есть не хотелось — гонка вытеснила из сознания все мелочи, оставив только скорость и только ее одну. Все мы держались исключительно на использовании внутренних ресурсов наших организмов, и, хотя такие гонки для Халы не являются обычным делом (столь длинные миграции животные вроде наших коней обычно осуществляют за более длительное время), но все же ни мы, ни наши лошади не выложились полностью — у нас еще оставались кое-какие, правда, незначительные резервы.
А к утру мы были уже на берегу моря. Кони припали к его волнам и жадно пили соленую воду океана. Длинные валы волн накатывались на берег и с шелестом уходили в прибрежный песок. Было приятно вдыхать свежий ветер моря — соленый йодный запах гниющих водорослей, выброшенных на берег и влажный воздух, насыщенный светом и свежестью. По песчаному пляжу важно расхаживали птицы и ползали ящерицы, копаясь в водорослях и выискивая там себя пропитание. Какое-то существо, похожее на краба или рака, увидев нас, поспешно кинулось к воде. Я отпустил коней, снял с них седла и они ушли от нас прочь, но не насовсем, а для отдыха и питания. На их спинах были ясно видны отпечатки седел — они заслужили свой отдых.
За трое суток лошади пронесли нас на себе больше шестнадцати тысяч километров: по горам, по лесам, по пустыне, через пропасти и реки сюда, к морю. Теперь я точно знаю на каких конях ездят боги — они ездят на бело-голубых лошадях Халы. Самому быстрому, как мысль, крылатому Пегасу можно состязаться с этими чудесными белыми созданиями, и я не знаю, кто из них выйдет победителем! Очень может быть, что Пегасу не помогут даже его крылья…
Я стоял и полной грудью вдыхал свежий воздух моря и не мог насладиться им: мои легкие еще помнили и морозный воздух гор, бедный озоном и фтором, помнили они и пряный нагретый ветер степей, полный звона, но бедный влагой; моя грудь еще помнила густой мягкий воздух лесов, в меру влажный и теплый, насыщенный избыточным озоном и фтором, напоенный мягкими и резкими запахами цветов и плодов; она еще сохранила воспоминания и о воздухе пустыни — сухом, горячем, пыльном и жестком, с раскаленным озоном и фтором, горячащими кровь до боли в висках, до силы урагана в кулаках, до абсолютной ясности в мозгу и до идеальной четкости мышления в голове… — да, я помнил все это, и теперь я отдыхал у моря, дышал и дышал свежайшим воздухом океана, дышал и не мог надышаться… Потом я вошел в воду и поплыл, и бодрящая соленая вода уверенно, но мягко держала меня на своей широкой груди, покачивая и раскачивая, как мама в колыбели. Я плыл, я нырял в прозрачную колеблющуюся глубину зеленоватого света, и, открывая глаза, я видел там блики солнца на камнях и на подводных растениях, колыхавшихся в волнах прибоя. Раз за разом я нырял в колеблющееся марево расплывчатых предметов и неверных расстояний, погружаясь до более холодных придонных слоев воды, и потом я выныривал на поверхность, чтобы почувствовать живительный воздух у себя в груди, и опять уходил на глубину, и стайки серебристо-черных рыбок таинственными стрелками кружились вокруг меня — как это было прекрасно! Я смыл с себя всю пыль, которая накопилась на мне за эти долгие дни скачки, почувствовал себя моложе, новее, красивее и лучше… — да, это действительно было прекрасно! А соленая вода оказалась не столь соленой, сколь горькой и с каким-то слабо уловимым привкусом — мне пришлось хлебнуть воды — а кому из людей не приходилось принудительно заглатывать ее, когда внезапная волна накрывала пловца, вынырнувшего из голубовато-зеленых глубин и истосковавшейся грудью вдыхавшего то первое и самое главное без чего принципиально невозможно существование человека — воздух.
Я плыл дальше и дальше, к горизонту, подальше от грозных волн прибоя, к спокойной воде, и когда длинные океанские валы перестали беспокоить меня, я лег на спину и увидел чистое синее небо со стадами облаков, которых небесный пастух — ветер, гнал куда-то вдаль, к своим неведомым целям;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165
Наши кони не были выкованы из стали — они были прочнее — вперед, все с той же скоростью неслись они вперед и вперед. Душное послеполуденное пекло, кровь кипит огнем, а кругом пустыня и лишь убогая растительность виднеется кое-где. Секунда уходила за секундой, складываясь в минуты, а минуты складывались в часы… — и ни единого облачка на высоком небе — только солнце, жар воздуха и света, бешеная скорость скачки — и больше ничего!
Хала дарила нам ощущение дикой, первобытной, беспредельной и чудовищной силы, помноженной на свирепую ярость жизни, и ничего не просила взамен. Ради этого ощущения стоит жить! Моя жизнь пропитывалась силой и мощью, свирепостью и яростью, жестокостью и несгибаемой волей.
Мир — вокруг меня, а я — в центре него — великий, могучий и великодушный!
Я — главный, я — Хозяин, я — Властелин!
Слава Хале, давшей мне все это, слава!
Мы преодолели пустыню и остановились, когда уже началась степь; краски окружающего мира утратили свой режущий глаз блеск и контрастность, став привычными и естественными. Больше пяти часов понадобилось нашим коням, чтобы сделать это — чтобы пробежать больше двух тысяч километров по пустыне в самое жаркое время дня! Лошади нашли родник и припали к нему, а мы сидели на их спинах, а они все пили и пили, и заходящее солнце над деревьями уже не казалось нам столь безжалостным; а потом мы слезли с их натруженных спин, напились водой сами и умывшись, обмыли водой посеревшие от пыли и пота бывшие раньше белыми тела наших коней. Вода после пустыни — это все…
А затем была ночь, и снова день, и опять ночь, а кони все мчались и мчались. Степи и леса, реки и озера, холмы и равнины оставались позади нас, но лошади ничего не ели на протяжении всей этой бешеной гонки — они только пили воду. Мы тоже время от времени пили — ни нам, ни нашим лошадям есть не хотелось — гонка вытеснила из сознания все мелочи, оставив только скорость и только ее одну. Все мы держались исключительно на использовании внутренних ресурсов наших организмов, и, хотя такие гонки для Халы не являются обычным делом (столь длинные миграции животные вроде наших коней обычно осуществляют за более длительное время), но все же ни мы, ни наши лошади не выложились полностью — у нас еще оставались кое-какие, правда, незначительные резервы.
А к утру мы были уже на берегу моря. Кони припали к его волнам и жадно пили соленую воду океана. Длинные валы волн накатывались на берег и с шелестом уходили в прибрежный песок. Было приятно вдыхать свежий ветер моря — соленый йодный запах гниющих водорослей, выброшенных на берег и влажный воздух, насыщенный светом и свежестью. По песчаному пляжу важно расхаживали птицы и ползали ящерицы, копаясь в водорослях и выискивая там себя пропитание. Какое-то существо, похожее на краба или рака, увидев нас, поспешно кинулось к воде. Я отпустил коней, снял с них седла и они ушли от нас прочь, но не насовсем, а для отдыха и питания. На их спинах были ясно видны отпечатки седел — они заслужили свой отдых.
За трое суток лошади пронесли нас на себе больше шестнадцати тысяч километров: по горам, по лесам, по пустыне, через пропасти и реки сюда, к морю. Теперь я точно знаю на каких конях ездят боги — они ездят на бело-голубых лошадях Халы. Самому быстрому, как мысль, крылатому Пегасу можно состязаться с этими чудесными белыми созданиями, и я не знаю, кто из них выйдет победителем! Очень может быть, что Пегасу не помогут даже его крылья…
Я стоял и полной грудью вдыхал свежий воздух моря и не мог насладиться им: мои легкие еще помнили и морозный воздух гор, бедный озоном и фтором, помнили они и пряный нагретый ветер степей, полный звона, но бедный влагой; моя грудь еще помнила густой мягкий воздух лесов, в меру влажный и теплый, насыщенный избыточным озоном и фтором, напоенный мягкими и резкими запахами цветов и плодов; она еще сохранила воспоминания и о воздухе пустыни — сухом, горячем, пыльном и жестком, с раскаленным озоном и фтором, горячащими кровь до боли в висках, до силы урагана в кулаках, до абсолютной ясности в мозгу и до идеальной четкости мышления в голове… — да, я помнил все это, и теперь я отдыхал у моря, дышал и дышал свежайшим воздухом океана, дышал и не мог надышаться… Потом я вошел в воду и поплыл, и бодрящая соленая вода уверенно, но мягко держала меня на своей широкой груди, покачивая и раскачивая, как мама в колыбели. Я плыл, я нырял в прозрачную колеблющуюся глубину зеленоватого света, и, открывая глаза, я видел там блики солнца на камнях и на подводных растениях, колыхавшихся в волнах прибоя. Раз за разом я нырял в колеблющееся марево расплывчатых предметов и неверных расстояний, погружаясь до более холодных придонных слоев воды, и потом я выныривал на поверхность, чтобы почувствовать живительный воздух у себя в груди, и опять уходил на глубину, и стайки серебристо-черных рыбок таинственными стрелками кружились вокруг меня — как это было прекрасно! Я смыл с себя всю пыль, которая накопилась на мне за эти долгие дни скачки, почувствовал себя моложе, новее, красивее и лучше… — да, это действительно было прекрасно! А соленая вода оказалась не столь соленой, сколь горькой и с каким-то слабо уловимым привкусом — мне пришлось хлебнуть воды — а кому из людей не приходилось принудительно заглатывать ее, когда внезапная волна накрывала пловца, вынырнувшего из голубовато-зеленых глубин и истосковавшейся грудью вдыхавшего то первое и самое главное без чего принципиально невозможно существование человека — воздух.
Я плыл дальше и дальше, к горизонту, подальше от грозных волн прибоя, к спокойной воде, и когда длинные океанские валы перестали беспокоить меня, я лег на спину и увидел чистое синее небо со стадами облаков, которых небесный пастух — ветер, гнал куда-то вдаль, к своим неведомым целям;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165