— Нет-нет, ничего такого страшного и криминального. Просто моя работа тесно связана с прошлым, а это совсем не по-американски.
— Вы историк?
— Не совсем. Социолог. В свое время преподавала, потом из университета пришлось уйти.
— Почему?
— Расскажу как-нибудь в другой раз. А сейчас работаю на фонд, который разыскивает и восстанавливает исчезнувшие еврейские общины.
— Уговариваете людей переехать туда, где когда-то жили их предки?
— Господи помилуй, конечно, нет! Всего лишь находим и реставрируем заброшенные синагоги. Я занимаюсь сбором средств, поэтому моя работа начинается с самой ранней стадии — когда мы находим развалины или здание, приспособленное для каких-то иных целей, я раскапываю его историю, выясняю, что за община молилась в этой синагоге и что с ней случилось потом. Чаще всего оказывается, что евреи бежали от погромов, были изгнаны или депортированы. Затем архитекторы объясняют мне, что потребуется, чтобы привести здание в приличный вид. Получив всю необходимую информацию, я пишу что-то вроде биографии общины и рассылаю ее людям, которые могут дать деньги на восстановление. Правда, они часто задают один и тот же вопрос: хорошо, синагогу разрушили, людей перебили или выгнали из страны, все это ужасно. Но почему бы просто не забыть об этом? Зачем строить музей, в который все равно никто не будет ходить? Зачем возводить синагогу там, где нет ни одного еврея, зато в любой момент какой-нибудь недоросль может запустить камнем в стекло или намалевать на дверях свастику?
Честно сказать, я тоже об этом подумал.
— И что же вы отвечаете?
— Музей мне не нужен, говорю я. И плевать мне на то, будет туда кто-нибудь ходить или нет. Я хочу, чтобы местные жители знали и помнили: когда-то среди них жили евреи. Вот здесь они молились своему Богу. Они возвели здание, которое простояло сотни лет, пока ненависть, расизм и фанатизм его не уничтожили. Мои синагоги становятся для них напоминанием и предупреждением. Становятся символом.
— Символом чего?
— Того, что мы всегда возвращаемся.
— Евреи?
— Другие. Непохожие. Поэтому фашизм обречен на поражение: он не может подчинить себе жизнь, а жизнь по природе своей хаотична. Сама я в чем-то классическая либералка, а в чем-то нет. В жизни множество верований, и многие из них мне кажутся чушью; множество стилей жизни, и многие из них мне отвратительны. Но мы, евреи, — символ аутсайдеров, других, тех, кого боятся и ненавидят. И я хочу ткнуть людей носом в этот символ. Идут ли они на работу, в школу, в магазин — пусть видят наши синагоги. Пусть понимают, что чистым никогда не удастся отделаться от нечистых. — И с улыбкой добавила: — Этакое фигуральное: «Вот вам всем!..» Кажется, многим в Америке такой подход нравится.
Надо сказать, ее речь меня впечатлила. Не часто встречаешь женщину, способную к столь резким и бескомпромиссным суждениям: моя жена уж точно так не умеет. Но я сказал просто:
— Подпишите меня на тысячу долларов.
— А вас, оказывается, легко уговорить, — улыбнулась она.
— Что, обычно это занимает больше времени?
— Обычно — да. На случай, если этот аргумент не действует, у меня есть и другие в запасе.
— Например?
— Хотите стать вице-президентом нашего фонда? Хотите, чтобы в рекламных материалах значилось ваше имя?
— Ну и как, действует?
— Пока ни одной осечки.
— Такие уж мы люди, американцы. Послушайте, а я все еще приглашен на ужин?
— Да, конечно. Организуем посиделки где-нибудь на следующей неделе, когда покончим со всем этим. Вы должны понять, мы не бесчувственные, просто… просто мама уже несколько месяцев была при смерти.
— А вы еще будете здесь?
— Скорее всего, да.
— Вот и отлично.
Слишком поздно я сообразил, что эту фразу она может расценить как заигрывание. Но, в конце концов, я же сказал, что женат! А о том, что от нашего брака, в сущности, ничего не осталось, ей знать не обязательно.
Она подошла к окну и застыла спиной ко мне, с бокалом в руке. Почему-то я не сводил с нее глаз. Черный пиджак слегка круглился над бедрами, там, где большинство женщин с годами полнеют. Волосы у нее были великолепные. Густая пышная грива насыщенного бронзово-рыжего цвета, без седины; вся в мелких кудряшках, словно волосы на лобке, и стоит торчком, как наэлектризованная. В ее волосах мне почудилось что-то дикое, неукротимое, колдовское, отчего на миг стало не по себе. Вот она рассмеялась чьей-то шутке, запрокинув голову, встретилась со мной взглядом и вдруг сделала то, что женщины делают крайне редко, — подмигнула. И я подумал: господи боже, эта женщина, если бы захотела, могла бы взглядом останавливать уличное движение. И все же она не в моем вкусе. Мой тип женщин — «белые и пушистые», из тех, которых хочется прижать к себе и погладить по голове, как ребенка. Мишель Пфайфер, Мег Райан — вот такой тип. Но в Алике ничего «белого и пушистого» и в помине нет.
Десять минут спустя, зайдя в спальню взять пальто, я увидел, что Сэм сидит, сгорбившись, на кровати и по лицу его текут слезы.
— Сэм, дружище, как ты?
Он ослабил галстук и сбросил туфли. Чертовски тяжелый день ему выдался: еще сутки назад его мать была жива. В то время я не представлял себе, чем она болела и от чего умерла: думал, должно быть, от рака. В спортзале он рассказал только, что навещает мать каждый день, что она при смерти, но доктор не может сказать, сколько это еще протянется. Невесело, подумалось мне, изо дня в день жить вот так — в подвешенном состоянии. Совсем как я, когда Эрика сказала, что уходит, но не ушла совсем, а перебралась в спальню Гила.
Тыльной стороной ладони он потер мокрые глаза.
— Знаешь, что мне вдруг вспомнилось? Как первый раз иду в десятый класс, и мама поправляет мне галстук. Никогда бы не подумал, что помню такие вещи.
Мне тут же вспомнился собственный первый день в десятом классе. Я уже стоял в дверях, как вдруг мама набросилась на меня с расческой. Но я увернулся с воплем: «Мама, ну пожалуйста!» Когда я последний раз с ней разговаривал? Пару дней назад, по телефону. Сказала, они с отцом уже недели две не выходили на улицу. Холодная зима их убивает. Надо бы перевезти их куда-нибудь в южные штаты: говорят, теплый климат продлевает жизнь.
— Сейчас, минутку, — смущенно пробормотал Сэм и сунул ноги в туфли — кожаные, совсем как у меня.
— Не стесняйся. Мои родители живы, и я даже не представляю, что чувствуешь, когда теряешь мать.
— У нас были свои сложности, — ответил он, глядя в сторону. — Как-нибудь расскажу… в другой раз.
— Кстати, вот что я хотел спросить: что за человек этот Кевин Вонг?
— Кев? Старый отцовский приятель. Мы его знаем уже бог знает сколько — должно быть, с рождения. Они с отцом частенько вместе обедали в «Ригби» и до хрипоты спорили о политике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94