– …Прости.
– Урсула, – едва выговорил я, – вскрыла себе вены сегодня ночью.
– Бог мой! Не может быть. Где она?
– Видишь, ты даже не знаешь, что произошло. Она… в…
Слезы закапали у меня из глаз, и снова весь груз стыда лег на мои плечи, пока я стоял перед Грегори – во всем абсолютно правый, но маленький, жалкий, лысый.
– Знаешь, что ты сделал? – сказал я ему. – Ты меня кастрировал.
Весь груз стыда на мне. Но почему? Каким-то образом все, что касается этого несчастного случая – во время которого, если помните, моя подружка и названый брат коварно совокуплялись, пока я не раздумывая отправился исполнить свой (и его) братский долг, – умаляет меня. Почему? Если я когда-нибудь снова столкнусь с Джен в пабе, на улице – кто из нас станет бормотать извинения, отвернется, задохнется от сознания собственного позора? Когда я произнес эту патетическую речь перед Грегори и, спотыкаясь, стал спускаться по лестнице, на чьем лице ярче горел румянец смущения и угрызений совести? На моем. Почему? Я вам скажу почему. Потому что у меня нет гордости, а у них практически нет стыда.
А что же Урсула?
В шесть часов, после занятий, Урсула Райдинг вышла из общежития с бельевой сумкой в руках и пошла на Кингз-роуд, где примерно в четверти мили располагалась прачечная. Положив белье в стиральную машину, она какое-то время прогуливалась перед прачечной, а потом зашла в кафе, где заказала и выпила лимонный чай. Потом вернулась в прачечную и пошла обратно в общежитие, задержавшись на Роял-авеню, чтобы купить (в круглосуточной аптеке) пачку бритвенных лезвий «уилкинсон». Поужинала она сразу по приходе вместе с остальными девушками, после чего сидела у себя в комнате и болтала с подружками, пока в 10.30 не выключили свет. Затем потихоньку выскользнула из комнаты. Ночной сторож обнаружил ее час спустя в красной от крови ванне с холодной водой.
А когда спустя еще час ее нашел я – пошатываясь и рыгая, отыскал палату Б-4 травматологического отделения больницы Святого Марка, пройдя мимо мальчика с проткнутым вилкой коленом, мимо громко стонущей женщины, сломавшей позвоночник в автомобильной аварии, мимо толстого бродяги с увесистым пластиковым мешком для инструментов в руке и торчащим из макушки горлышком гиннессовской бутылки, мимо нескольких явно здоровых беженцев, которым просто понравилось это место, мимо вежливого, но беспомощного швейцара, мимо чернокожей медсестры, мимо чернокожей сестры-хозяйки, мимо молодого бритоголового доктора и бесконечных белых квадратов света, простынь, линолеума, – она лежала, утопая в пухлых, как облака, подушках на феерически вознесенной кровати, с испуганным, вполне осознанным выражением обращенного самой себе упрека на полускрытом лице, и первая моя реакция была такова: мне захотелось ударить ее, ударить изо всех сил, дать ей что-нибудь, чтобы она исполосовала себе все вены, заставить ее увидеть, что она натворила, заставить ее расплакаться. И я почувствовал, что тоже сейчас заплачу, потому что я не Грегори, а она хотела видеть его, все хотели видеть его, не зная, чем он сейчас занимается, когда я пьян, а Урсула сошла с ума.
– Ох, Рыжик, прости, – сказала она. – Только не говори маме и папе.
– Боже правый, Урсула, что, черт побери, ты натворила?
– Вены, – ответила она, протягивая свои перевязанные запястья.
– Да ради чего, черт побери?! Что могло с тобой такого страшного приключиться? Посмотри вокруг. Все это не имеет никакого отношения к тебе!
– Рыжик, ты пьяный.
– Само собой, черт побери. А что бы ты сделала на моем месте? И не называй меня Рыжик!
По договоренности с бритоголовым я оставался в палате час. Под конец Урсула вроде бы оклемалась.
– Надо что-то изменить, нельзя тебе больше так, – сказал я и, наклонившись, быстренько поцеловал ее на ночь. – Надо что-то делать.
– Зачем? Неужели нельзя просто об этом забыть?
– Тебе самой это не нравится, да и вся твоя жизнь там, – ответил я.
Я понял также, что и мне придется измениться. Мои расчеты того, как выжить и не сойти с ума на этой планете, явно оказались неверны. Многие гораздо уродливее и беднее меня, но словно не придают этому значения, в них нет этой ненависти и жалости к себе – сентиментальности, одним словом, – которые превращают меня в использованный гондон, трясущегося и бессильного психа. Я никогда не был таким уж обаяшкой, но теперь, дружок, о, теперь я буду гадом из гадов. Я вам еще покажу.
Я стою у высокого наклонного окна рядом с нашей квартирой, окна, которое терпеть не может сильного ветра. Грег спит. Джен ушла (мы больше не увидимся). На улице льет дождь, и стекло истекает слезами, слезами при мысли о несчастной Рози, но об этом надо забыть, да, об этом надо забыть и больше не вспоминать никогда.
– Здравствуйте, будьте добры мистера Телятко.
– Телятко слушает, – ответил Телятко своим спокойным и зловещим голосом.
– О, здравствуйте, мистер Телятко, это Теренс Сервис из…
– Доброе утро, Терри. Решился мне помочь?
Я ответил не сразу (знаете, Телятко – типчик еще тот).
– …Всем, чем могу, – сказал я наконец и рассмеялся.
– Что-что? Плохо слышно. Говори погромче.
– Простите, но это на линии!
– Я прекрасно знаю, что это на линии. Потому и прошу тебя говорить громче. То есть я хочу сказать… не надо быть Маркони, чтобы понять, что это на линии.
– Я сказал: всем, чем могу! Так слышно?
– Вполне.
Он попросил сделать для него кое-что. Звучало это вполне невинно, однако я не был уверен, что хочу, чтобы об этом узнали.
– Ладно, я могу сделать это прямо сейчас. Начнем с Уорка. Он совершенно…
– Разве я сказал, чтобы ты сделал это прямо сейчас?
– Нет.
– Ну вот, в таком случае и не надо. Сделаешь это, когда я тебе скажу и как я скажу.
– А что пока делать?
– Ждать.
– О'кей.
– Позаботься о себе, Терри-дружок.
Я положил трубку и пронзительно кликнул Деймона.
– Сходи принеси мне кофе без кофеина, – сказал я (я тренируюсь быть гадким на Деймоне. По отношению к Деймону это чересчур. Деймону это не надо. Он и без того выглядит так, будто каждую минуту готов упасть замертво).
Я дал ему двенадцать пенсов.
– Ну-ка, что у тебя там? – спросил я.
Деймон молча извлек из кармана пиджака книжку в цветастой мягкой обложке.
– Так, значит, почитываем помаленьку? – Я мельком взглянул на обложку, изображавшую двух усмешливо обнимающихся девиц в трусиках. – Лесбиянки. Ты что, интересуешься лесбиянками?
Деймон покачал своей хворой головой.
– Так, значит, не любишь лесбиянок.
Деймон кивнул своей хворой головой.
– Почему?
– Противно, – сказал он.
– Тогда какого черта ты про них читаешь?
Деймон пожал плечами.
Господи, до чего же у него был болезненный вид.
– Что-то ты неважно выглядишь, Дейм.
– Да, я знаю, – сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66